К. Чуковский 161

Невзирая ни на какие русизмы, вроде «какой ни на есть», «знай себе коней понукает», «тебе не в до­гадку» и проч., здесь сохраняется национальный коло­рит, и японцы не кажутся суздальцами.

Или вспомните «Кола Брюньона» в переводе Ми­хаила Лозинского. Колорит французского просто­народного стиля нисколько не ослабляется здесь тем обстоятельством, что Лозинский выбирает для его воссоздания такие русские простонародные слова и обороты, как нехристь, кабы, полвека, стукнуло, плутяга, батюшки мои, старый воробей, вёдро, после дождичка в четверг, брюхатить и даже спи-нушка.

Из-за этих русских выражений и слов Кола Брюнь-он отнюдь не становится тульским или рязанским кре­стьянином, он все время остается коренным француз­ским уроженцем, ни «а миг не теряя своих типических национальных особенностей. Русское просторечие совсем не мешает ему сохранить свою бургундскую душу.

Чем же объяснить это чудо? Почему, спрашивает­ся, другим переводчикам такое сочетание почти нико-гда не дается? Почему батюшки мои, спинушка, если бы да кабы и т. д. под пером у других переводчиков непременно сгубили бы весь перевод и не оставили бы ни единой черты от национального лица Кола Брюньона?

Почему, когда Виктор Федотов, переводя Роберта Бернса, пускает в ход такие же русизмы, он превра-щает шотландцев в рязанцев, а Кола Брюньон у Ми­хаила Лозинского может даже позволить себе такое, казалось бы, незакогоюе сочетание разностильных и разнокалиберных слов, как библейское имя Далила и просторечное русское восклицание аи люли.

— Далила! Далила! Аи люли, могила!

Здесь это не звучит стилевым разнобоем — и слово аи люли не кажется здесь чужеродным: его восприми-маешь как совершенно естественное в устах природ­ного, коренного француза.

Почему это происходит, сказать нелегко. Повто­ряю — здесь все зависит от чувства меры, от таланта,

от такта. Лозинский нигде не шаржирует, не нажи­мает педалей, нигде не перегружает свой текст наро­чито русскими словечками, причем огромное их боль­шинство имеет самый легкий, еле заметный налет про­сторечия, и ни одно не связано со специфическими реалиями нашего народного быта. А главное, стиле­вая атмосфера всего текста так насыщена француз­скими простонародными красками, что очутившиеся в ней очень немногие (и отобранные с большой остси рожностью) русские простонародные речения органи* чески сливаются с ней, не выделяясь из общего тона и не производя впечатление беззаконного сплава двух стилей.

Тому же Михаилу Лозинскому принадлежит и дру­гая, столь же плодотворная попытка передать в пере­воде внелитературную речь. Я говорю о переведенной им «Жизни Бенвенуто Челлини». На этот раз он оста­вил в стороне лексику переводимого текста и обра­тился исключительно к синтаксису, хорошо понимая, что у каждого из тех персонажей, которые так или иначе отступают от правильной лексики, почти всегда самый расхлябанный и хаотический синтаксис. И ни­кто не может помешать переводчикам, не прибегая к искажению слов, воспроизвести в переводе те вы­вихи синтаксиса, которыми характеризуется внелите-ратурная речь.

Об этим и говорит М. Лозинский в предисловии к своему переводу:

«Язык его (Бенвенуто Челлини. — К. Ч.) —живая речь простолюдина. Самый тщательный перевод бес­силен воспроизвести диалектологические особенности, придающие оригиналу немалую долю очарования. Ста­раться заменить челлиниев'ские солецизмы системой русских простонародных форм («хочим», «иттить», «ушодши», «своей») было бы глубоко ложным при­емом... Но если этимология Челлини не воспроизво­дима, то его синтаксис, строй его речи может быть передан более или менее точно. И основную свою за­дачу мы видели в том, чтобы по возможности ближе следовать всем изгибам, скачкам и изломам челлини-

* 163

евского слога... Мы упорно стремились к тому, чтобы каждая фраза нашего текста была так же неправиль­на и таким же образом неправильна, как и фраза подлинника» (подчеркнуто мною. — К. Ч.).

Тогда это было сенсационной новинкой: еще ни один переводчик не стремился в то время к сознатель­ному искажению синтаксиса на пространстве сотен и сотен страниц перевода.

Это искажение производилось опять-таки с огром­ным чувством меры и не бросалось в глаза. Не было ничего нарочитого в такой корявой «еуклюжести слога:

«Еще говорил сказанный мессер Франческо и клял­ся определенно, что если бы он мог, что он бы у меня украл эти чеканы от этой медали» (294).

«Полагаясь на свои сапоги, которые были очень высокие, 'подавши ногу вперед, подо мной расступи­лась почва» (296).

«Мой Бенвенуто, все то зло, какое с вами было, я очень о нем сожалел» (537).

Этих еле приметных, микроскопических сдвигов было достаточно, чтобы сигнализировать Haw, что, как сказано в предисловии М. Лозинского, «Челлини не был грамотеем», что «писал он живописно, горячо, но нескладно» и что проза его — «непрерывная цепь не­согласованных предложений... или сбившихся с пути периодов!»'.

Из всего этого следует, что у переводчиков все же есть возможность воспроизвести <в переводе некото­рые— правда, не все — особенности просторечия, вне-литературного стиля, присущие оригинальному тексту, и что, значит, дело вовсе не так безнадежно, как это представляется защитнику. Возьмем, например, ро­ман «Мартин Чезлвит» в переводе Н. Дарузес.

Роман этот дорог читателям главным образом из-за превосходно написанной Диккенсом гротескной фи­гуры, которая являет собой вершину его гениального юмора и могучей изобразительной силы: это фигура