Глава пятая СТИЛЬ

ПЕРЕВОД ЧТО ЖЕНЩИНА- ЕСЛИ ОНА КРАСИВА, ОНА НЕВЕРНА, ЕСЛИ ВЕРНА — НЕКРАСИВА.

Гейне

I

том-то и дело, что сам по себе богатый словарь есть ничто, если он не подчинен стилю переводимого текста.

Накопляя синонимы, переводчик не должен громоз­дить их беспорядочной грудой. Пусть четко распреде­лит их по стилям, ибо каждое слово имеет свой стиль — то сентиментальный, то пышно-торжественный, то юмористический, то деловой. Возьмем хотя бы глагол умереть. Одно дело — умер, другое — отошел в веч­ность, скончался, еще иное — опочил, или заснул на­веки, или заснул непробудным сном, или отправился к праотцам, преставился, а совсем иное дело — издох,

Н5

околел, скапутился, загнулся, отдал концы, окочурил-ся, дал дуба, сыграл в ящик и т. д.'.

Академик Щерба делил язык на четыре стилисти­
ческих слоя: ₍

Торжественный — лик, вкушать. Нейтральный — лицо, есть. Фамильярный — рожа, уплетать. Вульгарный — морда, жрать.

Искусство переводчика в значительной мере заклю­чается в том, чтобы, руководствуясь живым ощущени­ем стиля, из разнохарактерных и многообразных сино­нимов, распределенных по группам, выбрать именно тот, который в подлиннике наиболее соответствует си­нониму, входящему в такую же группу.

Если вам предложена строка:

Светловолосая дева, отчего ты Дрожишь? (Blonde Maid, was zagest du?),

а вы переведете ее:

Рыжая девка, чего ты трясешься? —

точность вашего перевода будет парализована тем, что все четыре синонима вы заимствовали из другой группы.

Точно так же вы разрушите стиль переводимого текста, если возьмете строку:

Ох, тяжела ты, шапка Мономаха! — и переведете ее такими словами:

Ох, как меня давит Рюрикова фуражка!²

Буйно-пророческий, яростный стиль Карлейля не­возможно передавать словами биржевого отчета или нотариального акта.

¹ Многие синонимы слова умер заимствованы из книги
проф. И. Мандельштама «О характере гоголевского стиля». Гель­
сингфорс, 1902.

² А. К. Толстой. Собрание сочинений, т. 3. М., 1963,
стр. 513.

Тот, кто нечувствителен к стилю, не вправе зани­маться переводом: это глухой, пытающийся воспроиз­вести перед вами ту оперу, которую он видел, но не слышал.

Излечиться от этой глухоты не поможет никакая ученость. Здесь нужен хорошо разработанный эстети­ческий вкус, без которого всякому переводчику —• смерть. Нельзя сомневаться в глубокой учености зна­менитого филолога Фаддея Зелинского: это был евро­пейски авторитетный исследователь античного мира. Но отсутствие литературного вкуса делало его нечув­ствительным к стилю прославляемой им античной поэ­зии. И оттого все его переводы — с изъяном. Прочтя, например, у Овидия простые и простодушные слова Пенелопы, обращенные к Улиссу-Одиссею:

Certe ego quae fueram te discedente puella. Protinus ut venias, facta videbor anus, —

то есть: «Конечцо, я, которая была при твоем отъезде девушкой (молодой женщиной), покажусь тебе, если ты сейчас вернешься, старухой», — Зелинский дает в переводе такой отвратительно кудрявый модерн:

Я же красотка твоя... приезжай хоть сейчас,

и ты скажешь, Что моей юности все уж облетели цветы.

«Не думаем, чтобы переводчик имел право сочи­нять за Овидия метафору «облетели цветы юности», — мягко замечает по этому поводу Валерий Брюсов¹. Мягкость едва ли уместная: тут дело не только в мета­форе; даже нервическое надсоновское многоточие в середине первой строки, даже эта залихватская «кра­сотка» есть, конечно, ничем не оправданный поклеп на Овидия.

У Фета в переводе шекспировского «Юлия Цезаря» жена с упреком говорит своему мужу:

.. .Невежливо ты, Брут, Ушел с моей постели, а вечор, Вскочив из-за трапезы, стал ходить..,

¹ «Русская мысль», 1913, апрель, стр. 31—32.

Критика тогда же отметила разностильность этого трехстишия, несовместимость, неслаженность его сти­листических красок.

«Какое странное соединение в трех стихах трех слов с совершенно различными оттенками — светским, простонародным и торжественным: невежливо, вечор и трапеза!» '

У каждой эпохи свой стиль, и недопустимо, чтобы в повести, относящейся, скажем, к тридцатым годам прошлого века, встречались такие типичные слова де­кадентских девяностых годов, как настроения, пере­живания, искания, сверхчеловек. Поэтому я считаю дефектом перевода «Путешествия Гулливера», сделан­ного А. Франковскии, именно введение слов, ярко окрашенных позднейшей эпохой: талантливый, на­строения и т. д.

Англичанину Джеку или шотландцу Джоку нельзя давать наименование Яша, окрашенное русским (или еврейским) бытовым колоритом. Между тем именно так поступила Каролина Павлова при переводе балла­ды Вальтера Скотта и тем погубила весь перевод (поч­ти безукоризненный в других отношениях). Дико чи­тать у нее в шотландской балладе про шотландскую женщину:

Но все же слезы льет она: Милее Яша ей ².

Впрочем, под стать этому шотландскому Яше, у нас существует француженка Маша, в которую перевод­чик пятидесятых годов превратил знаменитую Манон Леско³.

Утешительно знать, что ни «Маши», ни «Яши» нын­че уже не допустит в свой текст ни один переводчик.

¹ М. Лавренский. Шекспир в переводе г. Фета. «Совре­менник», 1859, кн. VI. Под псевдонимом Лавренского выступил пе­реводчик Д. Л. Михаловский. Некоторые литературоведы оши­бочно приписывали эту статью Добролюбову.

^sКаролина Павлова. Полное собрание стихотворений. М.—Л., 1939, стр. 131

⁸ Аббат Прево. История Маши Леско и кавалера де Грие. «Библиотека для чтения», 1859, № 1.

Г18

В переводе торжественных стихов, обращенных к Психее, неуместно словечко сестренка.

В одном из недавних переводов мистической элегии Эдгара По «Улялюм», насыщенной таинственно жут­кими образами, -есть такое обращение к Психее:

Что за надпись, — спросил я, — сестренка, Здесь па склепе, который угрюм?

В подлиннике, конечно, сестра. Назвать Психею се­стренкой — это все равно что назвать Прометея — бра­тишкой, а Юнону — мамашей.

Невозможно, чтобы итальянские карабинеры или британские лорды говорили: тятенька, куфарка, вот так фунт, дескать, мол, ужо, инда, ась...

Переводчица Диккенса М. А. Шишмарева напрасно влагает в уста англичанам русские простонародные слова. Странно читать, как британские джентльмены и леди говорят друг другу:

«И мы не лыком шиты...», «Батюшки!», «Пропала моя головушка!», «Тю-тю!»

И даже (незаметно для себя) цитируют стихи Гри­боедова, вряд ли очень популярные в Англии:

«Я это делаю с толком, с чувством, с расстанов­кой» '.

Когда герои Диккенса поют:

«Иппи-дол-ли-дол, иппи-дол-ли-дол, иппи-ди», — Е. Г. Бекетова переводит:

«Аи люли! аи люли! Разлюлюшеньки мои»².

Получается такое впечатление, как будто и мистер Сквирс, и сэр Мельберри Гок, и лорд Верисофт — все живут в Пятисобачьем переулке в Коломне и только притворяются британцами, а на самом деле такие же Иваны Трофимовичи, как персонажи Щедрина или Островского.

¹ Ч. Диккенс. Жизнь и приключения Николаса Никльби.
Собрание сочинений. СПб., книгоиздательство «Просвещение»
т. X, стр. 72, 76, 186, 207, 326; т. XI, стр. 36, 38, 84, 243; т XII
стр. 104, 207, 316, 318, 326.

² См.: «Пустынный дом». Соч. Диккенса, тт. VI—VIII, изд.
Л Ф. Пантелеева, стр. 36, 109; «Барнеби Редж». Соч. Диккенса,
т. IX. СПб., изд. Ф. Ф. Павленкова, 1896, стр. 38.

II

Эта русификация иностранных писателей началась со стародавних времен. Еще Александр Востоков пе­ревел «Жалобы девушки» Фридриха Шиллера таким псевдонародным рязанским распевом-:

Небо пасмурно, дубровушка шумит,

Красна девушка на бережку сидит...

Жалобнешенько воэговорит '.

В двадцатых годах прошлого века перед перевод­чиками встала проблема: как же передавать на рус­ском языке народную речь, встречающуюся у ино­странных писателей? Некоторые решили передавать ее соответствующими эквивалентами русской народ­ной речи. И, например, у будущего славянофила Погодина в его юношеском переводе «Геца фон Бер-лихингена» немец Сивере говорит языком тульских или ярославских крестьян:

«Накостылял бы он шею Бамбергцу так, чтобы тот не забыл до новых веников...»²

Это стало переводческой нормой при передаче чу­жого простонародного говора. В пятидесятых годах минувшего века, когда были предприняты попытки произвести такое же «омужичение» античного эпоса, их встретили горячими протестами.

Попытки были громкие, очень эффектные. Одна из них имела характер озорства и скандала, хотя ей была придана нарочитая форма ученого филологиче­ского исследования. Я говорю о нашумевшей статье О. И. Сенковского (Барона Брамбеуса) «Одиссея и ее переводы», напечатанной в «Библиотеке для чтения».

Статья эта, являющаяся умело замаскированным выпадом против переводов Жуковского, высказывает требование, чтобы «Одиссею» переводили не торже-

¹ А. Востоков. Стихотворения. Л, 1935, стр. 310.

⁵ Цит. по статье В. М. Жирмунского «Гёте в русской поэзии». «Литературное наследство», тт. 4—в, 1932, стр. 609. Новые ве­ники — термин, относящийся к русской крестьянской бане.

ственно-витиеватым языком высших классов, а про­стонародным, крестьянским.

Видя в «Одиссее» «простонародные песни», «улич­ные краснобайства язычества», Сенковский выдвинул знаменательный тезис. «Просторечие какого бы то ни было языка, — утверждал он, — может быть переведе­но только на просторечие другого языка».

К «просторечию» Сенковский отнесся с огромным сочувствием.

«Просторечие, — говорил он в статье, — и есть на­стоящий язык, звуковое отражение общего и постоян­ного образа мыслей народа: язык вечный, неизмен­ный».

Так называемый литературный язык был специаль­но для данного случая поставлен ниже простонарод­ного говора:

«Отборный, изящный язык или язык хорошего об­щества сделан уже из него искусственно... он вымы­сел, каприз, произвольный знак отличия, условный говор одного класса; и он беспрестанно меняется по­добно всякому капризу».

На этом основании Сенковский с напускным демо­кратизмом настаивает, чтобы народная поэма древних греков переводилась не на выспренний, украшенный, «благородный» язык, насыщенный церковнославянщи-ной, а на низовой, простонародный, крестьянский.

Он требует, чтобы нимфу Калипсо называли на де­ревенский манер — Покрывалихой, Зевса — Живбогом или Батькой небес, эфиопов — Черномазыми, Аполло­на — Лучестрелом, Полифема —• Круглоглазником, Прозерпину — Прополэаной и т. д. и т. д., — и хочет, чтобы Юпитер восклицал, подобно деревенскому ста­росте:

«Э, батюшка!» —

и чтобы гомеровский гекзаметр начинался словами «ба! ба! ба!» ().

Он дает такой образец простонародного перевода отрывков из первой песни «Одиссеи»:

«Вот, дескать, о чем у меня кручинится нутро, отец наш, Жив Годочислович, высокодержавнейший! Чест­ная нимфа Покрывалиха, которая живет, как барыня,

в резных полированных хоромах, поймала бедняжку Сбегнева... тому домой к жене смерть хочется, а чест­ная Покрывалиха настаивает — будь ей мужем! непре­менно!»

Жив-Див поделом ей заметил:

«Дитя мое, что это за речь перескочила у тебя че­рез частокол зубов?» '

До этой страницы статья имела хоть внешнюю ви­димость литературной серьезности, но дальше, как по­чти всегда у Сенковского, началось демонстративное фиглярство. Оказалось, что город Трою следует пере­водить словом Тройка. Агамемнона надо именовать а переводе Распребешан Невпопадович, Клитемнест­ру— Драчунова, Ореста — Грубиян Распребешанович, Антигону — Выродок Распребешановна, Пелея — Си-зоголубов.

Эта шутовская филология в духе Вельтмана закон­чилась невероятным открытием, чте «Одиссея» — поэ­ма славянства и что все ее герои — славяне. Герку­лес — Ярослав, Дамокл — Мерослав и т. д.

Статья написана так балаганно, что даже те здра­вые мысли, которые встречаются на ее первых страни­цах, кажутся дикою ложью.

Критик Дружинин тогда же отозвался на нее в не­красовском журнале «Современник».

«Любя простоту слога, — писал он, — мы не можем любить «просторечия», выставленного г. Сенковским. Я скажу более, если б г. Сенковскнй предлагал пере­водить Гомера фразами из русских сказок (которые гораздо проще и приличнее его просторечия), и с этим я бы не согласился. Зачем насильно сближать перво­бытный язык двух народов, не сходных ни в чем между собою? Наши предки не были похожи на «Агамемнона Атреича» и «Ахиллеса Пелеенко» и Гомер не был «му­жиком в оборванном платье, которого на базаре заки­дывали медными грошами и булками». Гомер был про­столюдин, но он был грек. Певец «Слова о полку Игореве» был русский человек, и оба они жили в раз-

¹ Собрание сочинений О. И. Сенковского (Барона БрамбеусаК т. VII. СПб.. 1859, стр. 331—424.

ном климате, в разное время и между народами, раз­витыми совершенно различно один от другого»¹.

Статья Сенковского появилась в 1849 году. В том же году (а также в 1850 году) в «Отечественных запис­ках» по поводу той же «Одиссеи» Жуковского были напечатаны статьи молодого ученого Б. И. Ордынско­го, глубокого знатока греко-римской античной куль­туры, с тем же демократическим требованием: снизить до просторечия высокопарный язык, которым в Рос-сип переведена эпопея Гомера.

«Вообще, язык нятттегп простого народа, — писал Ордынский, — может многим обогатить наш литера­турный язык» ².

И тут же приводил образцы своего перевода «Одис­сеи»— на крестьянский лад. В этих переводах не было той аляповатой безвкусицы, которая отталкивала от «просторечия» Сенковского, но все же и эта попытка потерпела фиаско. Вот наиболее характерные отрывки из переводов Ордынского:

«Сказал ему в ответ Ахилл-ноги-быстрые: «Атреич преславный, царь людей, Агамемнон! дары, хочешь, давай... Нечего тут калякать и мешкать».

«А кто, насытившись вином и пищею, хоть и день-деньской с супостатом ратует...»

«И теперь потерпел ты по ее же, чай, козням. А все-таки не допущу, чтобы ты долго выносил зти болести...»

Подлинно народный язык был в тогдашней литера­туре еще не разработан в достаточной степени. Потом временам Ордынский проявил изрядное чутье: ему удалось избежать анекдотических крайностей, кото­рыми изобилуют переводы Сенковского. Видно даже, что он в своих переводах пытается «опростонародить-> не столько лексику, сколько интонации и синтаксис:

«Послушай-ка, Эвмей, и вы все, братцы... Ну, уж коли разинул рот, не скрою... Ох, если б молод я был, да была бы у меня прежняя сила, какова была тогда,

¹ Собрание сочинений А. В. Дружинина, т. VI. СПб, 1865,
стр. 63.

² «Отечественные записки», 1850, июль, стр. 21.

J23

когда мы на засаду ходили под Трою... Напереди шел Одиссей и Анфеич Менелай. Ну, у других у всех были хитоны и хлены... А я, дурак, уходя из лагеря, оставил хлену у товарищей... Прошло уже две трети ночи, взо­шли звезды. Я и толкнул локтем Одиссея: он возлежал. Тот обернулся, я и говорю: Диоген Лаертович, много­хитрый Одиссей! Не быть мне в живых; доконает меня холод. Хлены у меня нет: попутал нелегкий в одном хитоне пойти; пропаду теперь да и только. Так гово­рил я, а он придумай такую штуку...» '

Через несколько лет Ордынский напечатал свой «простонародный» перевод «Илиады», призванный на­чисто уничтожить «напыщенную славянщину» Гнеди­ча. Стиль этого перевода таков:

Повздорили князь Атреевич и сват Ахилл...

Пелеевичу за беду стало...

Так говорил он, слезы лнючи,

И услышала его честна мать.

«Чадо милое, что плачешь...»

Тут Фетида как ухватится за колени его.

Как вопьется в него!..

«Ахти, чадо Зевса Атритона! Так, так-то!> ^J

Перевод сделан очень старательно, но читатели не приняли его, и многолетняя работа пошла прахом, так как обмоскаливание греческого античного памятни­ка — затея порочная по самому своему существу. Ан­тихудожественное русификаторство Ордынского не встретило сочувственного отклика в критике.

В пятидесятых годах XIX века русификация ино­странных писателей приняла характер эпидемии, и критике не раз приходилось восставать против этих вульгаризаторских переводческих методов. В некра­совском «Современнике» 1851 года был высмеян та­кой перевод «Ярмарки тщеславия» («Базара житей­ской суеты») Теккерея, где английские Джонсы и Джонсоны изъяснялись на диалекте московских ла­базников:

¹ «Отечественные записки», 1850, июль, стр. 51. ². Цит. по статье: П. Шуйский. Русские переводы «Илиа­ды». <-Литературный критик», 1936, № 10, стр. 178, 179.

«Да, сударь, оно ништо, справедливо изволите су­дить: камердинер его, Флетчерс, бестия, сударь...»

«Давай ему и пива, и вина, и котлеток, и супле-ток — все мечи, что ни есть в печи».

«Это называется простонародьем английского язы­ка!— возмущался рецензент «Современника». — Это называется соблюдением колорита подлинника! Ни­што, похоже!»'

III

И все же мне кажется, что стиль перевода не будет нарушен, и не произойдет никакого «омужиченья», если мы в меру и с тактом будем в своем переводе передавать иностранные поговорки и пословицы — русскими, особливо в тех случаях, когда буквальный перевод выходит неуклюж и многословен.

Встретится, например, переводчику немецкая пого­ворка «Из-под дождя да под ливень». Пусть, не сму­щаясь, переведет ее: «Из огня да в полымя». Хотя та­ким образом вода превратится в огонь, смысл пого­ворки будет передан в точности, и стиль перевода не пострадает нисколько.

Точно так же английскую пословицу «Бесполезно проливать слезы над пролитым молоком» никто не ме­шает заменить русской простонародной пословицей: «Что с возу упало, то пропало!»

Это возможно уже потому, что реалии пословиц почти никогда не ощущаются теми, кто применяет их в живом разговоре.

И было бы нелепо переводить буква в букву ан­глийскую пословицу «Нет песни — нет и ужина», когда по-русски та же мысль выражается формулой, более привычной для нашего уха: «Под лежачий камень вода не течет».

То обстоятельство, что в подлиннике говорится о песне, а в переводе — о камне, не должно смущать пе­реводчика, так как, повторяю, конкретные образы, входящие в ту или иную пословицу, к которой все, кто

«Современник», 1851, т. VIII. Библиография, стр. 54.

употребляет ее, давно уже успели привыкнуть, почти всегда остаются для них неприметными.

Тот русский человек, который, порицая опрометчи­вость или неблагодарность своего собеседника, гово­рит ему: «не плюй в колодец, пригодится водицы на­питься», далеко не всегда замечает, что в его сентен­ции есть такие образы, как вода и колодец.

Привычные формулы нашей фигуральной, метафо­рической речи очень редко ощущаются нами.

Эти выражения, образность которых ускользает от внимания говорящих и слушающих, я назвал бы не­видимками. Это мнимые образы, лишенные плоти.

К их числу (как мне уже случалось писать) при­надлежит вот такая обычная фраза:

— Он ни гугу и в ус себе не дует.

Сказавший эту фразу и сам не заметил, что в ней говорится о каком-то упрямце, который не пожелал совершить с одним из своих усов столь несуразный по­ступок. Внимание говорившего и слушавшего ни на миг не задержалось на конкретных образах этой идио­матической фразы. Они восприняли ее помимо обра­зов, вне ее образов. Недаром ту же поговорку приме­няют и к женщинам, заведомо лишенным усов.

Во всех этих случаях буквальный перевод зачастую немыслим, и лексические замены вполне законны. Представьте себе, что героиня какой-нибудь немецкой патетической пьесы в момент напряженного действия произнесла одну из таких идиом-невидимок, напри­мер: «Посади лягушку хоть на золотой стул, она псе равно прыгнет в лужу». Немцы-зрители вполне уло­вили внутренний смысл фразы, но не заметили той стертой метафоры, которая вошла в ее состав, не за­метили ни лягушки, ни стула.

А если переводчик с точностью воспроизведет эту незаметную, сведенную к нулю конкретику в своем пе­реводе, он сосредоточит на ней все внимание зрителя, и тот, пораженный ее необычностью, получит от нее вовсе не то впечатление, какое произвела она в под­линнике. В подлиннике метафоричность равна нулю, а в переводе этот нуль будет воспринят как живая мета­фора.

Для того чтобы этого не случилось, поговорку не­мецкой пьесы нужно перевести столь же привычной русской поговоркой: «Как волка ни корми, он все в лес смотрит» '.

Или возьмем поговорку: «Он собаку съел в подоб­ных делах». Так как в нашем речевом обиходе образ­ность этой фразы давно уже померкла для нас, стала невидимкой и фикцией, француз при переводе русской повести или пьесы, где встречается эта стертая фраза, имеет право не приписывать тому или иному персона­жу страсть к глотанию живых собак, а заменить эту поговорку каким-нибудь нейтральным оборотом.

Когда тот же француз говорит о женщине, совер­шившей непоправимый поступок: «Она забросила свой чепец за мельницу», для него образность этой пого-рорки уже незаметна. И чепец и мельница здесь для него — невидимки. Если же вы, переводя французскую пьесу или французский роман и наткнувшись на эту поговорку, передадите ее слово в слово — и чепец и мельница встанут перед вами во всем своем конкрет­ном аспекте и направят вашу мысль по другому ка­налу. Для французов, говорящих и слушающих, эта поговорка играет лишь экспрессивную роль, а для нас — ярко образную.

Мой пример взят из «Анны Карениной», где есть и другие подобные случаи.

Вдумчивый читатель, я уверен, и сам утвердится в той мысли, что в исключительных случаях, когда ино­странная пословица зиждется на мнимых, незамечае­мых образах, ее следует передать одной из нейтраль­ных пословиц, основанной на такой же мнимой, незамечаемой образности, не прибегая, конечно, к аля­поватым русизмам...

Я как-то сказал об одном преуспевающем докторе, что у того «денег куры не клюют», и был очень удив­лен, когда ребенок, придя к этому доктору, спросил:

¹ Г. П е т л е в а н н ы и, О. Малик. 400 немецких рифмо­ванных пословиц и поговорок. М., 1966, стр. 31. В подлиннике поговорка звучит так: «Und sa(5'er auf goldem Stuhl, der Frosch' hopft wieder in den Pfuhl».

— Где же у тебя твои куры?

Применяя поговорку к определенному житейскому случаю, я не заметил в ней образа — куры. Нужно быть ребенком, не успевшим привыкнуть к такой ме­тафорической речи, чтобы замечать в наших иносказа­ниях образы, которые почти никогда не воспринима­ются взрослыми.

А если это так, переводчик имеет полное право пе­редавать одну стертую поговорку другой такой же стертой, образность которой давно уже в равной мере угасла.

У немцев есть поговорка:

«Бьют по мешку, а дают знать ослу».

В. И, Ленин в «Заключении» к книге «Что делать?» дал такой эквивалент этой немецкой поговорки:

«Кошку бьют, невестке наветки дают» '.

Поговорку «Беден как церковная мышь» следует перевести: «Гол как сокол», хотя мышь совсем не по­хожа на сокола.

Можно ли возражать против того, что поговорка: «Наше счастье есть чужое несчастье» переводится: «Усопшему мир, а лекарю пир».

Все это пословицы нейтральные, без ярко выражен­ной национальной окраски.

Но, конечно, ни в коем случае не следует пользо­ваться теми из русских пословиц, которые так или ина­че связаны с определенными фактами русской истории или с реалиями русского быта.

Нельзя допускать, чтобы, например, в переводе с английского какие-нибудь сквайры говорили:

— Всё мечи, что ни есть в печи,

так как эта пословица вызывает представление о рус­ской печи в крестьянской избе. Или:

— Ехать в Тулу со своим самоваром,

так как ни самоваров, ни Тулы в Англии нет и никогда не бывало.

Точно так же недопустимо, чтобы испанец Санчо Панса говорил:

¹ В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 6, стр. 182. 128

— Вот тебе, бабушка, и юрьев.день!
Или:

— Пропал, как швед под Полтавой!
Или:

— Незваный гость хуже татарина.

Потому что и юрьев день, и незваный татарин, и Полтавская битва — достояние русской истории. Сан­чо Панса лишь тогда мог бы употреблять эти образы, если бы родился на Оке или на Волге.

Словом, общих канонов здесь нет. Все зависит от конкретных обстоятельств. Одно можно сказать до­стоверно: для подобной подмены иностранных посло­виц русскими нужно брать только такие из них, кото-. рые ни в иностранном, ни в русском фольклоре не окрашены ни историческим, ни национально-бытовым колоритом.

Поэтому никому не возбраняется применять при переводе такие речения, как, например: «Худой мир лучше доброй ссоры», или «Праздность есть мать всех пороков», или «Привычка — вторая натура», или «Смеется тот, кто смеется последний», так как это по­словицы универсальные, вошедшие в фольклор почти всех народов мира.

Если, например, у Гейне сказано: «Ошпаренная кошка боится кипящего котла», вы смело можете на­писать в качестве адекватной пословицы: «пуганая ворона и куста боится» — в твердой уверенности, что немец, сказавший об ошпаренной кошке, точно так же не заметил ее, как русский человек не заметил в своей поговорке вороны.

Переводя подобные речения, вы переводите не об­разы, но мысли.

Совсем иначе надлежит относиться к пословицам, образы которых слишком уж резки, необычайны и ярки. У Диккенса один персонаж говорит:

«Если тебе суждено быть повешенным за кражу ягненка, почему бы тебе не украсть и овцу?»

Переводчик, мне кажется, сделал большую ошиб­ку, предложив читателям в качестве русского эквива­лента пословицу: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!», так как в этом переводе не чувствуется

Date: 2015-11-13; view: 381; Нарушение авторских прав