Куда идут «нация» и «национализм».

НАЦИЯ И НАЦИОНАЛИЗМ: ЧТО ОНИ ТАКОЕ?

В период 80-х и 90-х годов научная индустрия, созданная вокруг понятий нации и национализма, приобрела настолько обширный и междисциплинар­ный характер, что ей стало впору соперничать со всеми другими предмета­ми современного интеллектуального производства. Я беру понятие «нации» в антропологическом смысле, в качестве основного оператора всеохватыва­ющей системы социальной классификации. Эти системы не просто класси­фицируют; будучи институционализированы, они также закладывают осно­вы власти и легитимности с помощью задаваемых ими категорий, которым придается одновременно естественный и социально реальный характер. Та­ким образом, нация — это аспект политического и символического/идеоло­гического порядка, а также мира социального взаимодействия и чувства. В течение многих веков она являлась важным элементом системы социаль­ной классификации. Это не удивительно, если принять во внимание ее ко­ренное значение — «быть урожденным», — идея, благодаря которой любая система категорий неизбежно будет выглядеть естественной. Однако в про­шлом, как нам напоминает, в частности, историк Эрик Хобсбаум, она имела и много других значений: это понятие использовалось применительно к гиль­диям, корпорациям, союзам в стенах старинных университетов, феодальным сословиям, массам людей и группам, основанным на явно общей культуре и истории¹. Во всех случаях оно служило инструментом отбора — тем, что сплачивает в общую массу одних людей, которых нужно отличать от дру­гих, существующих бок о бок с этими первыми²; вот только критерии, кото­рые использовались при этом отборе, то, во что выливалось или для чего име­ло значение «быть урожденным» — например, передача ремесленных навы­ков, аристократические привилегии, гражданская ответственность и культурно-историческая общность, — варьировались в зависимости от вре­мени и контекста.

В современную эпоху нация стала мощным символом и основой класси­фикации в международной системе национальных государств. Ею обознача­ются отношения между государствами и их подданными, а также между од­ними государствами и другими; это идеологический конструкт, играющий

10*—2035 важную роль в определении позиций субъектов как в рамках современного государства, так и в рамках международного порядка. Это значит, что на­ция имеет решающее значение для определения способа связи государства со своими подданными, который отличает их от подданных других госу­дарств, а также для его внешнего окружения. В качестве символа нация слу­жит легитимации многочисленных социальных движений и действий, час­то имеющих очень разные цели. Она действует как символ по двум причи­нам. Во-первых, как все символы, она неоднозначна. Поэтому люди, которые им по-разному пользуются, могут привлекать на свою сторону в корне раз­личные аудитории (как у себя дома, так и на международной арене), кото­рые будут считать, что понимают под этим одно и то же. Во-вторых, его ис­пользование пробуждает чувства и склонности, которые формировались по отношению к нации на протяжении десятилетий так называемого нацио­нального строительства.

С этой точки зрения национализм представляет собой политическое при­менение символа нации при помощи дискурса и политической деятельнос­ти, а также чувство, которое заставляет людей реагировать на его примене­ние. В самой своей сути национализм есть гомогенизирующий, дифферен­цирующий или классифицирующий дискурс, или приведения к однородно­сти: он адресует свой призыв людям, которых предположительно что-то объединяет друг с другом, противопоставляя их тем людям, которых, опять же предположительно, ничто не связывает между собой. В современных ви­дах национализма такими наиболее важными общими вещами служат оп­ределенные формы культуры, традиции и особая история.

Однако современные виды национализма действовали от имени по край­ней мере двух основных значений нации как отношения между государства­ми и их подданными. Эрик Хобсбаум определяет два принципиальных смыс­ла нации в Новое время как отношение, известное под названием граждан­ства, в рамках которого нацию составляет коллективный суверенитет, основанный на общем политическом участии, и отношение, известное как этничность, в рамках которого в нацию включаются все те, кого предполо­жительно связывают общие язык, история или культурная идентичность в более широком понимании³. Последнее отношение наиболее часто связыва­ется с термином «национализм», но это не единственное его значение. Сме­шение и наложение подобных значений в политике всякий раз заводит в ту­пик исследователей, если сами они мыслят под нацией и национализмом что- то одно. Мы можем привести ряд дополнительных значений нации, которые проникли в политический дискурс, — это, например, идеал отношений меж­ду подданными и государством в условиях государственного социализма, с акцентом на их как-бы-семейной зависимости, которую я называю социали­стическим патернализмом⁴. Любые из этих (или иных) значений либо их некая комбинация могут использоваться в рамках определенного примене­ния символа нации, то есть его значение нельзя определить простым допу­щением.

Эти наблюдения позволяют нам выделить три ловушки, которых изо всех сил должны избегать (хотя им это зачастую не удавалось) исследователи на­ции. Во-первых, необходимо понять, какой смысл понятия нации имеет от­ношение к исследуемому контексту, а не пытаться навязать его современ­ный смысл средневековой реальности, французский смысл кенийской реаль­ности или смысл, принятый в XIX веке, стремительно развивающейся ре­альности сегодняшних дней. Во-вторых, следует рассматривать нацию как символ, а всякий данный национализм — как имеющий множество значе­ний, выдвигаемых в качестве альтернатив и оспариваемых различными группами, которые маневрируют, пытаясь застолбить свое право на опреде­ление символа и его легитимирующие воздействия. Из этого вытекает, что нам не следует видеть в национализме социальную действующую силу и за­даваться вопросом о том, плохой он или хороший, либеральный или ради­кальный и благоприятствует ли он демократической политике. Вместо это­го мы должны спрашивать: каков тот глобальный, социальный и институ­циональный контекст, в котором различные группы соревнуются за право контроля над этим символом и его значениями? Какие программы у этих различных групп? Радикальные? Либеральные? Реакционные? Какие соци­альные условия предрасполагают к успеху одной группы и одной програм­мы по сравнению с другими? Такой подход изымает из «национализма» суф­фикс «изм» и вновь возвращает его людям, ограниченным социальными структурами. Он также побуждает нас поинтересоваться, адекватен ли тер­мин «национализм» такой инфляции своих смыслов и употреблений? В-тре­тьих, помня о решающей идеологической роли нации в определении спосо­ба связи государств со своими подданными, исследователи должны прила­гать согласованные усилия к тому, чтобы не попасть под влияние языка на­циональных идеологий — не воспринимать нации только в соответствии с их текущими определениями, например через культуру, происхождение или историю. Вместо этого мы должны превратить такие понятия в предметы своего изучения и спросить: в каком контексте работает то или иное опреде­ление или символизация нации? Что они делают? Используются ли они еще в каких-либо спорах, кроме собственно споров по национальным вопросам? Этот третий пункт можно проиллюстрировать, рассмотрев пять возможных областей исследования наций и национализма.

КАК ТЕПЕРЬ МЫ ДОЛЖНЫ ИССЛЕДОВАТЬ НАЦИИ И НАЦИОНАЛИЗМ?

Что лежит в основе понятия идентичности?

Мы стараемся писать о национальной идентичности так, словно со второй частью этого понятия нет никаких проблем, словно у каждого должна быть некая идентичность или определенные ее виды, но не слишком много. От­куда взялось само понятие идентичности, и почему для людей так важно об­ладать ею? Что за особая идея личности или человеческого существа зало­жена в понятии идентичности и какова его историческая специфика? Какой политический, экономический, социальный и символический контекст пи­тает его? Как идентичности конструируются в социальном смысле и как со­здаются обладающие ими индивиды?

Этот предмет исследования частично пересекается с понятием «собствен­нического индивидуализма» — им обозначается появление на исторической сцене монад, называемых индивидами, определяющей чертой которых ста­ло обладание, — данное понятие также сопрягается с вопросом о нации, по­скольку под нациями подразумеваются коллективные индивиды⁵. По край­ней мере еще в трудах немецкого философа и теолога Иоганна Готфрида фон Гердера нации — как и индивиды — воспринимались в качестве действую­щих лиц истории, обладающих собственным характером или душой, мисси­ей, волей, духом; у них есть исток/место рождения — в национальных ми­фах это, как правило, колыбели — и родословная (обычно по отцовской ли­нии), а также жизненные циклы, включающие рождение, периоды расцвета и увядания и боязнь смерти; в качестве своего материального референта они имеют территории, ограниченные, подобно человеческому телу. Нациям, по аналогии с индивидами, приписывают некую идентичность, часто основы­ваемую на так называемом национальном характере. Таким образом, наци­ональная идентичность существует на двух уровнях: на уровне индивиду­ального чувства национальной принадлежности и на уровне идентичности коллективного целого по отношению к подобным ему другим. Что обознача­ет эта особенная взаимосвязь идей? Какова социально-историческая сила понятия идентичности с его, на первый взгляд, противоречащими друг дру­гу коренными значениями — того же самого, то есть тождественного, и уни­кального, — коренными значениями, которые, как и национальные идео­логии, одновременно дифференцируют и сводят воедино?

Как становятся членами нации?

Каким образом развилось чувство национальной самости? Мы можем на­звать это проблемой национальных субъективностей — именно во множе­ственном числе, ибо нельзя допустить, что существует только одна форма переживания своего Я как национального. Этот вопрос напрямую связан с тем, который был поднят выше: здесь мы спрашиваем о том, как существу­ющие между нацией и индивидом отношения гомологии интернализируют- ся и усваиваются индивидом, проникая в его «внутреннее». Говоря так, я, разумеется, предполагаю, что понятие «внутреннего» действительно лишь в определенном социально-культурном контексте. Не во всех человеческих обществах людям приписывалось обладание особой внутренней сферой".

Здесь крайне полезным оказывается различие между национализмом и принадлежностью к нации, которое проводит антрополог Джон Борман: пер­вый он относит к осознанным чувствам, для которых нация является объек­том активной привязанности, а вторую — к повседневным практикам и вза­имодействиям, которые порождают глубокое и часто невыраженное ощуще­ние принадлежности, ощущение того, что ты «дома»⁷. Эти практики и привычные действия могут включать в себя всё, начиная с относительно свет­ских ритуалов ухаживания и создания семьи, находящихся под влиянием государства⁸, и кончая относительно редкими и зрелищными действиями, такими, как участие в военных столкновениях, которые, возможно, сыгра­ли существенную роль в создании национальной привязанности в период раннего модерна, так что с тех пор поджигатели войн могли и далее рассчи­тывать на нее⁹. В основе такого исследования лежит предположение, выска­занное Фуко, о формировании современных субъектов при помощи зачас­тую невидимых практик (Фуко называет их микрофизикой) власти. Чтобы исследовать их, надо отвлечься от шумной и показной риторики национа­листов и обратиться к технологиям, при помощи которых в тех, к кому апел­лируют националисты, тихо и незаметно закладывалась предрасположен­ность к восприятию нужных идей.

Насколько различной бывает символика нации?

Что мы получаем, рассматривая нацию как символ, а не как вещь? В пос­ледних работах по антропологии интерес к национализму дал возможность восприятия национальной риторики во множественном числе, в качестве элементов более масштабной конкуренции за право определения смысла на­циональной символики и определения самой нации как символа. Для подоб­ной задачи уже бессмысленно использовать термин «национализм», посколь­ку теперь важнее всего понять, как этот существующий в единственном числе символ — нация — получает столь многочисленные значения. Ориентирую­щиеся на него группы воспринимают нацию как высший символ, но при этом имеют по отношению к нему разные намерения. Много всего разного впле­тается в их конфликты — противоположные идеи о подлинности, об истин­ном предназначении нации, о культурном достоянии или наследии, о наци­ональном характере и так далее¹⁰. Такое исследование ставит вопрос о том, как формируются понятия нации и идентичности и как они воспроизводят­ся в качестве центральных элементов политической борьбы. В его рамках нация толкуется как конструкт, значение которого никогда не бывает ста­бильным, а всякий раз изменяется в зависимости от складывающегося ба­ланса социальных сил, и в нем также изучается вопрос о том, какие спосо­бы достижения целей этот конструкт обеспечивает определенным группам и почему именно этим группам, а не другим.

Всерьез относиться к употреблению нации в качестве символа — это зна­чит пристально изучать социальные битвы и трения, в рамках которых она становится значимой идиомой, то есть своего рода валютой, используемой в торговле позициями, которые могут не иметь никакого отношения к нации. Например, в постсоциалистической Восточной Европе широко распростра­няются стереотипы и огульные обвинения в адрес цыган, которых считают лентяями и ворами. Если взглянуть на эти стереотипы с точки зрения эт­нографии, то станет ясным, что цыгане используются как символ демора­лизующего вторжения рынка на территории бывшего социалистического блока. Торговлей заняты не только цыгане — но люди приписывают им от­ветственность за все, что при новом, постсоциалистическом порядке, кажет­ся им возмутительным и вызывающим расстройство. Такого рода подход позволяет объяснить, почему продолжают существовать групповые катего­риальные рамки даже в отсутствие самой этой группы, как, например, ан­тисемитизм во многих восточноевропейских странах, где евреев можно най­ти с трудом".

Кроме того, национальная символизация предполагает такие процессы, в ходе которых группы выделяются или, наоборот, становятся незаметными в обществе. Проект создания нации предусматривает, что несогласные эле­менты сначала должны быть сделаны различимыми, а затем подвергнуться ассимиляции или устранению. Кое-что из этого может произойти и в пря­мом физическом смысле, посредством насилия, свежим примером чего мо­гут служить «этнические чистки» в Боснии-Герцеговине. Но эти вещи ред­ко сопутствуют иным, символическим видам насилия, благодаря которым различие сначала делается выпуклым, а затем стирается. Представления о чистоте и испорченности, о крови как носителе культуры или, наоборот, скверны являются фундаментальными для проектов национального строи­тельства. Они заслуживают больше внимания, чем ученые оказывали им до сих пор.

Как мы можем понять пересечение нации с другими социальными операторами?

Этническую принадлежность, расу, тендер и класс, наряду с нацией, можно рассматривать как аспекты формирования идентичности, но они также од­новременно являются осями социальной классификации, которые часто идут рука об руку, взаимодействуя сложными способами. В блестящей обзорной статье антрополог Брэкетт Уильяме обсуждает вопрос о том, как проекты и меры государственного строительства определяют множество таких разно­образных осей в процессе гомогенизации, на основе которого складывается форма правления современным национальным государством¹². Она считает государство всеобъемлющей структурой, в рамках которой устанавливают­ся и ниспровергаются символические условности, идет борьба за легитим­ность, закрепляются групповые отношения и связанный с ними порядок рас­пределения. Государство — это рамки, в которых становятся различимыми и получают свое место понятия, обнаружившие политическую эффектив­ность, — такие, как культура, подлинность, традиция, общее/разделяемое или варварское. Как она пишет, «понятия расы, этничности, локальности и национальности конкурируют между собой за то, чтобы служить ярлыками для различных аспектов процесса [формирования идентичности]»; их кон­текст — это государство, которое мотивирует различия, а также устанавли­вает границы, отделяющие внутреннее от внешнего, одно Я от другого¹³.

Следуя Уильяме, мы должны расценивать современное государство как продукт процесса тотализации, который подразумевает неумолимое стрем­ление к однородности, в то же самое время являющееся процессом исклю­чения. Такая однородность не всегда преследуется как самоцель; она может служить разным задачам, таким, как создание общих основ квалификации рабочей силы или создание пространства, подлежащего государственному управлению¹⁴. В последнем случае этот упор на однородность ведет к фор­мированию нации как совокупности всего, чем должно руководить государ­ство, поскольку у всех ее элементов предположительно есть что-то общее. Государствам свойственна различная интенсивность гомогенизирующих уси­лий, которые в известной степени производны от того, какой властью обла­дают политические элиты и с каким сопротивлением они сталкиваются. Воз­можно, этой закономерностью объясняется то, почему определенные госу­дарства, особенно в третьем мире, стремятся к менее радикальной гомоге­низации, чем другие¹⁵.

Как бы то ни было, институциональное закрепление представления об об­щности предполагает, что на виду сразу оказываются те, кому не посчаст­ливилось иметь такие общие со всеми черты. Поэтому, фиксируя однород­ность либо общность в своих институтах как норматив, государственное стро­ительство в то же время обусловливает социально-политическую важность различий — иными словами, в его рамках придается значение различиям таких показателей, как этничность, тендер, место жительства и раса, и каж­дый из них определяется как особый отличительный признак, существен­ный для государственного проекта гомогенизации. Таким образом, самым обширным из насущных вопросов для изучения национализма является ана­лиз исторических процессов, результатом которых стала особая политичес­кая форма — нации-государства, — по-разному сложившаяся в разных кон­текстах, а также исследование внутренней гомогенизации, которой эти на­ции-государства в своих различных контекстах стремились достичь. В каж­дом случае они добивались однородности в пределах локально варьируемых трактовок схожего и различного, заложенных в таких чертах, как класс, ген- дер, этничность и раса, впрочем, и это у них в разных местах происходило по-разному.

Как распад национального государства отражается на жизнеспособности и использовании нации как легитимирующего символа

в политике?

В сегодняшнем мире участие легитимируется идеей нации или националь­ного государства, даже если его классическая форма лишь несовершенно воп­лощается в данном эмпирическом случае. Хотя ученые, и не только они, се­годня стали подозревать, что современная форма государства если не отми­рает, то переживает серьезное изменение собственной конфигурации¹⁶. Международная торговля оружием превратила в посмешище предполагае­мую монополию государства на средства насилия. Небывалая подвижность капитала выражается в том, что он перемещается из областей с высокими налогами в области с низкими, многие государства лишаются части своих доходов и промышленной базы, а это ограничивает их способность к привле­чению капитала или к формированию его потоков. Утечка капитала застав­ляет сегодня быть начеку любые национально-государственные правитель­ства¹⁷. Возросший поток капитала и идущее вслед за ним перемещение масс населения, создавая пресловутый феномен транснационализма, совершен­но беспрецедентным образом ставят под сомнение все эти произвольные, до сих пор принимавшиеся как данность, границы национальных государств¹⁸. В результате меняются и границы реального мира — взять, к примеру, раз­вал Советского Союза, Чехословакии и Югославии, не говоря уже об угрозе отделения Квебека от Канады, Кельтского края от Великобритании и так далее, — а также безумие национальной релегитимации, причем не только там, где возникает вопрос о границах, но и в других местах¹⁹. В этом свете беспорядки в бывшей Югославии лишь более отчетливо указывают на то, что означает создание национального государства с использованием всех самых насильственных форм гомогенизации и очищения, а также установления и легитимации границ при помощи силы.

Как ни парадоксально, но все это происходит в момент, когда сама форма национального государства вытесняется с исторической сцены. Если, как утверждает географ и социальный теоретик Дэвид Харви²", главную коор­динирующую функцию в новом мировом порядке будет выполнять главным образом финансовый капитал, а не нации-государства со своими границами, то какие последствия это будет иметь для легитимирующего значения на­ции как символа в международной политике? Может быть, нация тоже дер- ясит курс на выход из игры, как утверждает Эрик Хобсбаум²¹?

У меня есть на этот счет некоторые сомнения. По-моему, больше похоже на то, что у нации снова меняются референтные группы (равно как и ее связь с капиталом), и знаком этих перемен служат те новые основания, на кото­рых сейчас предлагается ее выделять, — примером здесь могут служить араб­ская нация или нация гомосексуалистов. Понижаются требования к разме­рам, необходимым нации для выживания. Вдобавок индивиды принужда­ются к тому, чтобы идентифицировать себя с чем-то единственным — тем, кто мог бы иметь много таких привязанностей, во всех альтернативных ва­риантах отказывается (здесь, к примеру, уместно вспомнить потомков сме­шанных браков в бывшей Югославии), — в то время как в атмосфере ксено­фобии и мультикультурализма эти идентичности превращаются в норму в качестве базовых элементов социально-экономической конкуренции и кон­фликтов. Отсюда следует, что, хотя известное нам понятие нации, возмож­но, и впрямь уже миновало пик своей актуальности, быть рожденным, как естественное состояние, по-прежнему будет иметь фундаментальное значе­ние для человеческого опыта и научных исследований, хотя бы и в новых формах.

ВЫРАЖЕНИЕ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ

Благодарю Памелу Болингер, Киру Косник и Мишель-Рольф Труийо за прав­ку этого очерка.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. См.: Eric Hobsbawm. Nations and Nationalism since 1780: Programme, Myth, Reality. Cam­bridge, 1990. P. 16—24.

2. Ibid. P. 16.

3. Ibid. P. 18—20.

4. Такая форма отношений государства с подданым в случае с Румынией связана с «социа­листической нацией». Вместо акцента на политических правах или этнокультурном подобии, социалистический патернализм постулировал моральные узы, связывающие подданных с го­сударством, — это их права на долю в перераспределенном общественном продукте. Предпо­лагалось, что подданные не являются ни политически активными гражданами, ни схожими между собой в этническом смысле: от них требовалось, подобно малым детям в семье, быть благодарными потребителями благ, которые выбирали для них правители. У подданного это скорее рождало чувство зависимости, чем участия, которое культивируется в гражданском обществе, или солидарности, возможной при этническом национализме.

5. См.: С. В. Macpherson. The Political Theory of Possessive Individualism: Hobbes to Locke. Oxford, 1962; Louis Dumont. Religion, Politics, and Society in the Individualistic Universe // Proceeding of the Royal Anthropological Institute of Great Britain and Ireland. 1970, L. P. 31 — 45; и Richard Handler. Nationalism and the Politics of Culture in Quebec. Madison, Wis., 1988.

6. Понятие «внутреннего» в том числе исторически связано с возникновением понятия о личности; признание этого внутреннего мира стало возможным благодаря психологическим исследованиям Фрейда и всех других, кто ввел понятие бессознательного. См.: Hannah Arendt. The Origins of Totalitarianism. N. Y., 1958.

7. John Borneman. Belonging to the Two Berlins: Kin, State, Nation. Cambridge, 1992. P. 339, n. 19.

8. Этому уделено основное внимание в той же работе.

9. Этот вопрос, в частности, поднимает Чарльз Тилли. См. статьи в: Charles Tilly. The For­mation of National States in Western Europe. Princeton, 1975.

10. См., например: Virginia Dominguez. People as Subject, People as Object. Madison, Wis., 1990; Handler. Nationalism and the Politics of Culture in Quebec. Madison, Wis., 1988; Katherine Verdery. National Ideology under Socialism: Identity and Cultural Politics in Ceausesku's Romania. Berkeley; Los Angeles, 1991; и Brackette F. Williams. Stains on My Name, War in My Veins: Guyana and the Politics of Cultural Struggle. Durham, NC, 1991.

11. Более подробно об этом см.: Katherine Verdery. Nationalism and National Sentiment in Post Socialist Romania // Slavic Review. 1993, 52 (summer).

12. См. Brackette F. Williams. A Class Act: Antropology and the race to Nation Across Ethnic Terrain //Annual Review of Anthropology. 18, 1989. P. 401—444.

13. Ibid. P. 426. Также см.: David Campbell. Writing Security: United States Foreign Policy and The Politics of Identity. Minneapolis, 1992. P. 8.

14. Ср.: Ernest Gellner. Nations and Nationalism, Ithaca, 1983.

15. Этот вопрос возник в диалоге с Мишель-Рольф Труийо.

16. См. прогнозы Хобсбаума в конце «Nations and Nationalism since 1780», а также любые работы Чарльза Тилли, такие как Prisoners of the State // Internationa] Social Science Journal. Vol. 44, 1992. P. 329—342, и Coercion, Capital, and European States, A. D. 990—1990. Oxford, 1990.

17. David Harvey, The Condition of Postmodernity: An Inquiry into the Origins of Cultural Change. Oxford 1989. P. 164.

18. Логичней было бы назвать это «транс-государственностью».

19. Kira Kosnick. Boundaries and the Production of National Identity. Manuscript, authors files.

20. Harvey. The Condition of Postmodernity. P. 164—165.

21. Hobsbawm. Nations and Nationalism since 1780. P. 181 — 183.

СИЛЬВИЯ УОЛБИ