Пришествие национализма. Мифы нации и класса 5 page

Таким образом, в некоторых частях Европы этнографические исследова­ния имеют отношение к формированию наций. Однако в других частях они отсутствуют (или никак не связаны с политикой), и это является важной осо­бенностью формирования здесь национализма. В Западной Европе национа­лизм исходно игнорирует этническое разнообразие. Так что выбор здесь меж­ду сотворенной памятью или вызванным к жизни забвением. По иронии судь­бы, огромное влияние на формирование западной социальной антропологии оказали работы Бронислава Малиновского, который стал в этой области по существу основоположником британской школы. Разработанные им идеи, относившиеся к этнографии культурных ценностей, первоначально исполь­зовались на востоке Европы в интересах культурного и национального стро­ительства, но затем были приняты на Западе в качестве методологической базы эмпирических исследований²⁷.

Впрочем, главной особенностью примечательной книги Хроха является не то, что она акцентирует этот характерный для Центральной Европы момент влияния этнографии на процесс формирования наций, а то, каким образом пытается увязать общий сценарий социально-экономических трансформа­ций в Европе с появлением национализма. И здесь он сталкивается с одним из наиболее трудных в этой области вопросов: кто главные действующие лица данной исторической драмы — нации или классы?

Начинает он, казалось бы, с заявления о своей приверженности марксис­тским принципам. «Не будем скрывать, что процедуры, которые мы исполь­зуем в общественных отношениях, прямо следуют из марксистского взгля­да на историческое развитие»²⁸. В то же время его позиция любопытным об­разом отрицает всякий редукционизм по отношению к нациям. «В про­тивоположность субъективистскому пониманию нации как продукта национализма, национальной воли и духовных сил, мы выдвигаем концеп­цию нации как неотъемлемого элемента социальной реальности, имеющего

7—2035 историческое происхождение. Появление современной нации мы рассмат­риваем как первичную реальность, а национализм — как феномен, обуслов­ленный существованием самой нации»²⁹.

Утверждение вполне ясное и однозначное: нации (или, странным образом, «появление современной нации») являются частью базовой социальной он­тологии, а не просто побочным продуктом каких-то структурных изменений (хотя, по-видимому — р. 4, — характеристики, определяющие нацию, не­стабильны).

Позиция автора оказывается, таким образом, полумарксистской: нации имеют самостоятельное историческое бытие и значение, не сводимое к из­менениям классовой структуры общества, и все-таки остаются главными ге­роями драмы, сюжетом которой является переход от феодализма-абсолютиз­ма к капитализму. Вопроса о последующем переходе к социализму автор тщательно избегает, — и это понятно, — хотя косвенно он все время его ка­сается, обращаясь к теме вооруженной борьбы рабочего класса, которая, надо думать, возвещает наступление новой эры. Хрох нигде не утверждает, но и не отрицает, что эта борьба в конце концов приведет к победе и к появлению совершенно новой общественной формации. Читателю книги ничто не ме­шает предположить, что дело закончится именно этим. Однако, учитывая, что книга была написана в условиях режима, где официально господствова­ла точка зрения, что это уже произошло, и факт этот было запрещено отри­цать публично, заслуживает интереса то обстоятельство, что автор нигде не утверждает этого открыто и прямо.

Таким образом, общий вывод книги заключается в том, что нации суще­ствуют в истории независимо и самостоятельно, и вместе с тем историчес­кая реальность является по своей сути изменением классовых отношений, о котором говорил Маркс. Поэтому появление современных наций необходи­мо соотнести с этим фундаментальным изменением. Эту задачу автор и ре­шает на протяжении всей книги, привлекая огромный эмпирический мате­риал и демонстрируя незаурядное концептуальное тщание. Он полагает, что ни один из двух процессов — движение к индустриализму (в его терминоло­гии — к «капитализму») и движение к национализму — не может служить объяснением для другого. От всякого редукционизма книга совершенно из­бавлена: и марксисты, и националисты получают в ней свою область, и им запрещено командовать друг другом. Автор делает вывод, что данные обла­сти независимы. Такой вывод представляется мне ошибочным, так как на самом деле эти области суть разные стороны одного переходного процесса.

Но что можно сказать о выводах книги, учитывая содержащийся в ней богаты фактический материал? Подтверждает ли он эти выводы, или на его основе можно прийти к иным заключениям? Думаю, скорее — последнее. Причем, альтернативная концепция будет, с одной стороны, гораздо более редукционистской по отношению к нациям, ибо она лишит их статуса бе­зусловной реальности, а с другой — не станет принимать очень уж всерьез марксистскую теорию общественных изменений. Было бы глупо становить­ся при обсуждении этих вопросов на догматические позиции или спорить с Хрохом, утверждающим, что здесь предстоит еще много работы. Тем не ме­нее, я рискну утверждать, что, несмотря на все данные Хроха (или как раз в свете этих данных), альтернативная концепция прямо вытекает из фактов и сводится приблизительно к следующему. Доиндустриальный мир (по Хро- ху — феодализм-абсолютизм) имеет сложнейшую лоскутную культурную ткань и весьма разнообразные образцы политического устройства. Некото­рые культуры распространены здесь среди группировок, составляющих пра­вящий класс и политический аппарат государства. Они в конечном счете ста­новятся основой тех единиц, которые Хрох называет «большими нациями» (хотя речь не идет о размерах как таковых). Другие культуры (культуры «малых наций») не имеют таких преимуществ: среди их носителей нет лю­дей, которые обладают властью и занимают ключевые позиции в обществе. Такие общности должны создать собственную высокую культуру, лишь после этого они могут мечтать о создании государства, которое стало бы за­щищать их интересы.

Хрох соглашается, что подлинный современный национализм не суще­ствует на доиндустриальной стадии и что относящиеся к этому периоду тер­риториальные движения («Landespatriotismus») нельзя считать формой на­ционализма, как это делают некоторые авторы, например, Ганс Кон. Прин­цип национализма начинает по-настоящему действовать только при новом социальном устройстве, когда значительно увеличивается социальная мо­бильность и неизменно возрастает роль высокой письменной культуры. В этом мы с Хрохом единомышленники.

Характерной чертой доиндустриального мира является наличие страт, «знающих свое место», то есть сословий. Мир индустриальный, напротив, состоит из страт, которые «своего места не знают», то есть из классов. Клас­совая принадлежность не фиксирована раз навсегда. Если такое изменение считать сутью «буржуазной революции», то эта революция действительно происходит повсеместно. Но есть ли в истории хоть один пример изменения классовых отношений по Марксу? И почему мы должны считать, что такие изменения не зависят от развития национализма?

На самом деле национальные революции происходили в тех случаях, ког­да классовые и культурные различия накладывались друг на друга. Клас­сы, не имевшие культурных отличий, никогда ничего не достигали, так же как и культурное («этническое») своеобразие, не подкрепленное классовы­ми различиями, не приводило ни к чему. Настоящий революционный по­тенциал возникал только в случае из сопряжения. Вот что пишет об этом Хрох. «Классовая борьба сама по себе не вела ни к каким революциям, и на­циональная борьба без конфликтов между стратами мобильного индустри­ального общества оказывалась неэффективной... конфликты интересов меж­ду классами и группами, члены которых были в то же время разделены язы­ковыми барьерами, несомненно усиливали национальное движение. Таким образом, к поляризации отношений в сфере материального производства до­бавлялись независимые национальные различия, и в результате конфлик­ты интересов проявлялись не на социально-политическом уровне (или не только на нем), но на уровне националистических требований» (р. 185). То есть, классовые конфликты получали развитие, только будучи подкрепле­ны культурно-этническими различиями. В то же время, «когда националь­ное движение было не в состоянии опираться в ходе националистической аги­тации на интересы отдельных классов и групп, оно не достигало успеха» (р. 185—186). То есть, национальные движения оказывались эффективными только в том случае, если они подкреплялись классовым противоборством. Иначе говоря, без этнического фактора классы слепы, а этнические группы без классового фактора — беспомощны. Ни классы, ни нации сами по себе не порождают структурных изменений. Это способно сделать только их со­впадение в условиях индустриального общества.

Еще раз процитируем Хроха: «Новая интеллигенция угнетенной нации, — если она не подверглась ассимиляции, — наталкивается на трудности, ме­шающие ее социальному росту. Когда принадлежность к малой нации на­чинает трактоваться как своего рода неполноценность, она становится фак­тором, трансформирующим социальный антагонизм в национальную борь­бу. Именно наличие культурных барьеров, препятствующих необходимой в индустриальном обществе мобильности, ведет к социальным преобразовани­ям. Индустриальное общество открывает дорогу не классовым войнам, а об­разованию национальных государств» (р. 189). Итак, перед нами открыва­ется картина, в которой нет места ни нациям, ни классам как таковым.

Индустриализм порождает мобильные, культурно однородные единицы. Он ведет к национальным революциям, которые происходят, когда классо­вые и национальные интересы накладываются друг на друга. Хрох пытает­ся соотносить их как независимые сущности, однако его стратегия не сраба­тывает, ибо они оказываются политически эффективными только и только тогда, когда присутствуют и действуют вместе. Хрох сам говорит об этом: классовый конфликт как таковой не ведет к революции. Но если в своем по­давляющем большинстве культурные различия не могут найти и не нахо­дят политического выражения, нет смысла считать нации самостоятельны­ми сущностями. Априори мы можем лишь фиксировать бесчисленные куль­турные различия, но мы не в состоянии сказать, какие из них приведут к появлению «нации». Задним числом мы знаем, какой нации удалось крис­таллизоваться, но это еще не основание, чтобы утверждать, будто она суще­ствовала «от века» и только ждала, чтобы ее «пробудили». Ни нацио­нальную, ни классовую идеологию не следует принимать за чистую монету. Антагонистические нации, так же как и антагонистические классы, могут возникнуть в один прекрасный момент, но совсем не так, как это представ­ляют себе марксизм. Дело в том, что они возникают только в сопряжении друг с другом.

Работа Хроха ценна не только выдающимся и беспрецедентным подбором эмпирического материала и не только той изобретательностью, с которой автор использует этот материал, следуя избранному им сравнительному ме­тоду. Книга эта имеет также немалую теоретическую ценность, ибо Хрох ста­вит перед собой задачу, по-моему, глубоко ошибочную и, упорно пытаясь ее решить, в действительности убедительно демонстрирует ее слабость. Все уси­лия Хроха сводятся в конечном счете к тому, чтобы придать академическую основательность двум великим мифам XIX и XX столетий — марксизму и национализму. Он пытается это сделать, сохраняя марксистскую теорию об­щественно-экономических формаций (по крайней мере, ее усеченный фраг­мент) и соединяя ее с представлениями о пробуждении наций, имеющими силу для того европейского региона, который мы обозначили как «третий часовой пояс». Кроме того, для упрочения националистического мифа он объявляет нации, которым удалось «пробудиться», элементами историчес­кой реальности, существующими априорно и независимо.

Картина эта в конечном счете крайне уязвима. История не является ни конфликтом классов, ни конфликтом наций. В ней существуют бесчислен­ные типы конфликтов, не сводимых в общем к этим двум разновидностям, объявленным здесь фундаментальными. В условиях определенной социаль­но-экономической организации, которую лучше ввсего описать как «индус­триализм», возникают и становятся политически значимыми классы (рас­плывчатые, не имеющие четких границ страты рыночного общества) и на­ции) анонимные категории людей, выделяемые и сознающие себя по признаку культурного подобия). Когда они действуют в унисон, происходит изменение политических границ. Экономическое напряжение, выраженное и усиленное культурными различиями, обретает политический потенциал и заставляет перекраивать карту. Но по отдельности ни экономическое на­пряжение, ни культурные различия не способны породить сколько-нибудь существенных перемен. То и другое является скорее побочным продуктом, чем перводвигателем истории. В этом марксизм прав, хотя он и ошибается во многих деталях.

Подлинной реальностью, определяющей ход исторического развития, яв­ляется, на мой взгляд, переход от одного типа связи между культурой и вла­стью к другому. Два соответствующих типа общественного устройства в са­мом деле опираются на экономический фундамент, но не так, как это опи­сывает марксизм³⁰. В доиндустриальном мире очень сложные образцы культуры и власти существовали в переплетении, но не смыкались друг с другом и не приводили к возникновению национальных государств. В усло­виях индустриализма и культура, и власть претерпевают стандартизацию, начинают служить основанием друг для друга и в конечном счете смыкают­ся. Политические единицы обретают четкие очертания, совпадающие с гра­ницами культур. Каждая культура требует себе политической крыши, и принципом легитимации государственной власти становится прежде всего охрана интересов данной культуры (и обеспечение экономического роста). Это — общая схема, и мы видели, как она осуществляется в различных час­тях Европы. Но ни классы, ни нации не являются неизменными сущностя­ми, образующими ландшафт истории. Аграрное общество имело сложную стратификацию и огромное разнообразие культур, однако ни то, ни другое не приводило к появлению широких и влиятельных группировок. В индус­триальном обществе происходит временная экономическая поляризация и несколько более долговременная стандартизация культуры. Смыкаясь между собой, они порождают изменения политической карты. В общем, эта теория лучше согласуется с данными Хроха, чем его собственная теория, вызван­ная к жизни стремлением сохранить как «классовый», так и «националис­тический» взгляд на историю. Но ни один из этих мифов нам сегодня уже не нужен.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Ср.: J. Goody. The Logic of Writing and the Organization of Society. Cambridge, 1986

2. Eric J. Hobsbawm. Nations and Nationalism since 1780. Cambridge, 1990

3. Изложение противоположной точки зрения см.: Anthony D. Smith. The Ethnic Origins of Nations. Oxford, 1986.

4. Ср.: G. Lenski. Power and Privilege: Theory of Social Stratification. N. Y., 1966.

5. Ирредентизм (от итальянского irredento — неосвобожденный) — политическое движе­ние в Италии в конце XIX—начале XX в. за присоединение пограничных земель Австро-Венг­рии с итальянским населением. — Прим. пер.

6. Ночь и туман (нем.). — Прим. пер.

7. Ср.: Alan Macfarlane. The Origins of English Individualism. Oxford, 1978.

8. Гимнастическое общество (нем). — Прим. пер.

9. Корпоративный дух (фр.). — Прим. пер.

10. Ценностно-рациональным (нем.). — Прим. пер.

11. Hannah Arendt. The Origins of Totalitarianism. N. Y., 1951.

12. Ср.: Roman Szperluk. Communism and Nationalism. Oxford, 1988.

13. Ср.: E. Weber. Peasants into Frenchmen. L., 1979.

14. Контраст между вторым и третьим часовыми поясами лежит в основании различия, на котором построен замечательный очерк Джона Пламенаца «Два типа национализма» (John Plamenatz. Two types of nationalism // Nationalism. The Nature and Evolution of an Idea / Ed. E. Kamenka. L. 1976). Относительно мягкий и либеральный национализм объедини­тельных движений XIX столетия Пламенац противопоставляет энергичным и нередко жес­токим действиям тех, кто вынужден был не возводить политическую крышу над уже суще­ствующей культурой, а выдумывать национальную культуру там, где ее на самом деле не было.

15. Тот факт, что другие идеологические системы представляли собой мешанину идей, ин­теллектуально совершенно несостоятельную, сам по себе позволял им быть социально успеш­ными и эффективными. Например, стремление кемалистов модернизировать турецкое обще­ство принимало формы весьма грубого схоластического секуляризма. Они были выдержаны в духе улемов — знатоков богословских догм, историко-религиозного предания и этико-ираво- вых норм ислама, то есть несли на себе явственный отпечаток того, против чего были направ­лены, и втягивали турецкую элиту в тяжелую и ненужную культурную борьбу (Kulturhampf). Тем не менее эта идеология оказалась в конечном счете более жизнеспособной, чем марксизм, и просуществовала дольше, может быть, как раз потому, что не связывала руки элите в соци­альной и экономической областях. Отсутствие ясной социальной доктрины оказалось, таким образом, ее преимуществом.

16. Miroslav Hroch. Social Preconditions of National Revival in Europe. Cambridge, 1985.

17. Eric J. Hobsbawm. Nations and Nationalism since 1780. Cambridge, 1986.

18. M. Hroch. National Revival. P. 10, 25. Например, на с. 25 автор говорит о «периоде, ког­да главной чертой социального конфликта является борьба против феодализма и абсолю­тизма».

19. Ср.: Adam Smith. The Wealth of the Nations.

20. M. Hroch. National Revival. P. 17.

21. Perry Anderson. Lineages of the Absolutist State. L., 1974.

22. M. Hroch. National Revival. P. 8.

23. M. Hroch. National Revival. P. 27.

24. To, что внимание автора было сосредоточено на Европе, не позволило ему рассмотреть, для сравнения, ситуации возникновения националистических настроений в обществах отчас­ти феодальных, но имеющих еще и выраженные черты племенной организации. Примером могли бы послужить сомалийцы, курды и, может быть, некоторые этнические группы, живу­щие на территории Советского Союза.

25. В тонком романе Ангуса Уолсона «Англо-саксонское отношение», повествующем об ис­ториках, есть сцена, в которой возникает взаимонепонимание между двумя женщинами, при­надлежащими к среднему классу, — француженкой и скандинавкой. Для француженки кре­стьянин — уничижительное понятие, и она просто не понимает, о чем идет речь, когда ее собе­седница говорит о крестьянстве с восхищением и ностальгией, характерными для популистс­кого романтизма.

26. Е. Renan. Qu'est-ce qu'une nation? P., 1882. Перепечатано также в книге: Ernest Renan et I'Allemagne. N. Y., 1945.

27. R. Ellen, E. Gellner, G. Kubica. J. Mucha (eds.). Malinowski between Two Worlds. Cambridge, 1988.

28. M. Hroch. National Revival. P. 17.

29. Ibid. P. 3.

30. По поводу марксистской онтологии наций и классов см.: R. Szporluk. Communism and Nationalism. N. Y.; Oxford, 1988.

ДЖОН БРОЙИ