Новая наука политики 4 page

Революция 1848 года, неудавшаяся в смысле достижения выдвинутой ею национальной цели, подготовила два русла для последующих побед дела на­ционального освобождения народов. Первым стало восстановление власти Австрии в Италии, власти более энергичной и централизованной, не остав­ляющей никаких надежд на свободу. Пока эта система господствовала, пра­вота была на стороне национальных устремлений, которые Даниэле Манин возродил в более полной и выверенной форме. Политика австрийского пра­вительства, не сумевшая за десять лет реакции обратить владения по праву силы во владения по праву закона и путем установления свободных инсти­тутов создать условия для верности народа правительству, подхлестнула на­циональные настроения и дала их теории негативное обоснование. В 1859 году она лишила Франца Иосифа какой бы то ни было деятельной поддерж­ки или симпатии, ибо в своих поступках он был не прав нагляднее, чем его враги в своих доктринах. Однако действительно мощный заряд энергии на­циональная теория получила благодаря торжеству демократического прин­ципа во Франции, вместе с его признанием европейскими державами. Тео­рия национальной независимости в качестве составной части входит в де­мократическую теорию верховной власти народа, его суверенной воли. «Затруднительно указать, какие права и свободы должны принадлежать тому или иному подразделению рода человеческого, пока не определено, с каким из всевозможных человеческих коллективов оно себя ассоциирует»^J. Именно этим актом самоопределения нация созидает себя. Единство есть необходимое условие формирования коллективной воли, тогда как для ее утверждения требуется независимость. Единство и национальное самосоз­нание все еще более существенны для понятия народного суверенитета, чем низвержение монархов или отмена законов. Произвольные действия этого рода могут быть предотвращены народным благоденствием или популярно­стью короля, но нация, воодушевленная демократической идеей, не может, оставаясь последовательной, позволить какой-либо своей части принадле­жать иностранному государству или допустить расчленение целого на не­сколько самостоятельных государств. Таким образом, теория национально­го самоопределения отправляется от тех двух принципов, которые разделя­ют политический мир: от принципа легитимности, который оставляет без внимания национальные притязания, и от принципа революции, который принимает эти притязания; и по той же причине она является основным ору­жием второго принципа против первого.

Проследив внешние и наиболее наглядные черты становления националь­ной теории, мы теперь готовы к тому, чтобы рассмотреть ее политический характер и значение. Создавший эту теорию абсолютизм в равной мере от­рицает как неотъемлемое право нации на единение, выработанное демокра­тией, так и требование национального освобождения, входящее в теорети­ческое понятие свободы. Связь этих двух взглядов на природу нации, отве­чающих французской и английской системам, исчерпывается именем, ибо на деле они представляют две противоположные крайности политической мысли. В одном случае национальность утверждается путем неизменного верховенства коллективной воли, то есть основана на том самом народном суверенитете, для которого необходимым условием является единство нации, которому подчинены все прочие стремления и влияния и против которого не имеют силы никакие обязательства, а любое сопротивление является про­явлением тирании. Нация предстает здесь идеальной единицей, основанной на племенной общности, которая не считается с благотворным и совершен­ствующим действием внешних причин, традиций и сложившихся правил. Этот подход отвергает права и надежды населения, поглощает все их много­образие и несходство в некоем воображаемом единстве; приносит их всевоз­можные склонности и обязанности в жертву высшему национальному при­тязанию и ради самоутверждения сокрушает все естественные права и уста­новленные вольности. Едва только какая-либо вполне определенная вещь провозглашается высшей целью государства, будь то классовые преимуще­ства, безопасность или могущество страны, наибольшее благоденствие наи­более многочисленной группы населения или борьба за утверждение какой- либо спекулятивной идеи, тотчас и с неизбежностью государство получает в свои руки абсолютную власть. Одна лишь только свобода, или, лучше — воль­ность, требует для своего осуществления ограничения общественной влас­ти, ибо вольность есть единственная вещь, которая всем благоприятствует в равной мере и не навлекает на себя ничьей искренней оппозиции. В поддер­жке притязаний национального единства должны быть ниспровергнуты го­сударства по существу безупречные, политика которых благоприятна и спра­ведлива, а их подданные должны будут против своей воли присягнуть на вер­ность власти, к которой они не испытывают ни малейшей привязанности и которая для них по существу равнозначна иностранному господству. Дру-

2*—2035 гая теория, не связанная с этой ничем, кроме общей для обеих враждебнос­ти абсолютизму, исходит из того, что национальность есть существенный, но не самый важный элемент из числа определяющих форму государства. Она отличается от первой тем, что устремлена к разнообразию, а не к уни­фикации, к гармонии, а не к единству и целью своей ставит не произволь­ные перемены, но бережное и уважительное отношение к существующим условиям политической жизни, ибо она отправляется от законов и итогов истории, а не от стремления к идеальному будущему. В то время как теория единства делает национальность источником деспотизма и революции, тео­рия вольностей рассматривает ее как оплот самоуправления и первый пре­дел, положенный чрезмерной власти государства. Частные права, приноси­мые в жертву единству, при союзе наций находятся под защитой. Ни одна сила не может столь же действенно противиться централизации, коррупции и абсолютизму, как национальная община, которая является крупнейшим из способных войти в состав государства объединений, наделяет своих чле­нов соответствующим сходством особенностей, интересов и взглядов и оста­навливает действия правителя, выдвигая против него иначе понятый пат­риотизм. Сосуществование различных наций под покровом одной верховной власти производит действие, подобное действию независимой от государства церкви. Противодействуя раболепию и подобострастию, процветающим в тени единоначалия, оно уравновешивает интересы, умножает связи и взаи­модействия, сообщает подданным ту широту и разветвленность взгляда, из которого они черпают сдержанность и твердость. Точно так же оно способ­ствует независимости, формируя различные группы общественного мнения, открывая широкие возможности изъявлению политических настроений и осознанию обязанностей, не вытекающих из верховной воли. Вольность вы­зывает к жизни многообразие, а многообразие защищает вольность, постав­ляя ей средства самоорганизации. Вся та часть законоуложения, которая управляет отношениями между людьми и налаживает общественную жизнь, есть многозначный результат национальных обычаев, творение частной жиз­ни общества. Следовательно, в подобного рода вещах нации не могут не раз­личаться между собою: ведь они сами выработали свои обычаи, а не получи­ли их от государства, в составе которого находятся. Эта многоликость одно­го и того же государства является надежным щитом, ограждающим человека от вторжений правительства в сферы, стоящие к нему ближе, чем общая для всех политика, иначе говоря, от посягательств власти на ту область обще­ственной жизни, которая избегает законодательства и управляется своими естественным образом сложившимися законами. Такого рода вторжения характерны для абсолютистского государства. Они не могут не вызывать от­ветной реакции, не могут не вырабатывать противодействия. Нетерпимость к социальной свободе, для абсолютизма естественная, с неизбежностью ве­дет к поиску и нахождению корректирующего средства в национальном мно­гообразии, ибо ни одна другая сила не в состоянии доставить лекарства бо­лее действенного. Сосуществование нескольких наций в одном государстве является одновременно и свидетельством, и гарантией его свободы. Оно, кро­ме того, есть один из важнейших рычагов цивилизации, находится в каче­стве такового в согласии с естественным и провиденциальным порядком и указывает нам государство более совершенное, чем государство националь­ного единства, выдвинутое в качестве идеальной модели современным либе­рализмом.

Соединение различных наций в одном государстве есть условие цивили­зованной жизни столь же необходимое, как соединение людей в обществе. Низшие племена возвышаются, живя в политическом союзе с племенами более развитыми. Нации истощенные, ослабленные и угасающие обретают новые силы благодаря соприкосновению с более молодыми и полными жиз­ненной энергии. Нации, утратившие способность к самоорганизации и уп­равлению, вследствие ли подавляющего влияния деспотизма или разобща­ющего действия демократии, восстанавливаются и заново научаются утра­ченным навыкам, следуя строгим правилам более сильной и менее развращенной расы. Этот благотворный и восстановительный процесс воз­можен лишь при условии жизни под одним правительством. Именно в пла­вильном котле государства происходит слияние, при котором бодрость, ос­ведомленность и способность одной части человечества передается и стано­вится достоянием другой. Там, где политические и этнические границы совпадают, общества перестают развиваться, и нации оказываются отбро­шенными назад, в состояние, напоминающее состояние человека, перестав­шего общаться с другими людьми. Наоборот, несовпадение этих границ спла­чивает человечество не только преимуществами, которые непосредственно черпают из него живущие вместе, но еще и тем, что оно соединяет общество либо политическими, либо национальными узами, каждому народу сообщает интерес к соседям, основанный на административной или этнической общ­ности, так что в итоге в выигрыше оказываются человечность, цивилизация и религия.

Христианство приветствует смешение рас и племен, тогда как язычество связывает себя с присущими им различиями, ибо истина универсальна, а заблуждения специфичны и многолики. В древности идолопоклонство и на­циональность шли бок о бок, и Священное писание не отделяет племени от племенного культа, обозначая их одним и тем же словом. Именно церкви было предназначено преодолеть национальные особенности и различия. В пе­риод ее бесспорного господства вся Западная Европа подчинялась одним и тем же законам, вся литература содержалась в одном языке, политическое единство христианства олицетворялось в едином властелине, а вся ее интел­лектуальная жизнь была представлена в одном университете. Как античные римляне завершали свои завоевания тем, что вывозили богов покоренного народа, так Карл Великий сломил национальное сопротивление саксов лишь насильственным разрушением их языческих обрядов. В результате совмес­тных усилий церкви и германской расы по выходе из средневековья появи­лась иная система наций и новое понимание национальности. Природа была побеждена как в нации, так и индивиде. В дикие языческие времена нации отличались друг от друга разительно: не только своей религией, но и обыча­ями, языком, характером. При новом уложении они уже имели между со­бой много общего; разделявшие их старые перегородки были удалены, и но­вый принцип самоуправления, введенный христианством, дал им возмож­ность жить вместе, под властью одного и того же правительства, не теряя при этом с необходимостью национальных обычаев, укладов и законов. Но­вая идея свободы создала пространство для жизни различных племен в од­ном государстве. Нация была уже не тем, чем в античности, не сообществом людей, возводивших себя к общему предку, не продуктом определенной ме­стности, не результатом единственно физических и материальных причин, но существом нравственным и политическим; перед нами теперь уже не пле­мя, сплоченное на основе географии и психологии, но сложившаяся истори­чески под влиянием государства нация. При этом, будучи во многом след­ствием воздействия государства, она отнюдь не возвысилась над ним. Госу­дарство может с течением времени создать нацию, но представление о том, будто национальность должна составлять и утверждать государство, проти­воречит природе современной цивилизации. Нация выводит свои права и власть из воспоминаний о былой независимости.

Церковь действовала в этом смысле заодно с прогрессом и всюду, где это было ей под силу, препятствовала изоляции наций. Она всячески внушала народам представление об их взаимных обязанностях, а завоевания и фео­дальные инвеституры рассматривала как естественные средства возведения диких и отсталых наций на более высокую ступень цивилизации. И хотя она никогда не отстаивала неприкосновенности национальной независимости против случайных последствий феодального права, наследственных притя­заний или завещательных перетасовок, она защищала вольности народов против уравниловки и централизации с энергией, внушенной совершенной общностью интересов. Ибо и ей, и нациям угрожал один и тот же враг; госу­дарство, всегда неохотно терпящее какие бы то ни было различия, неохотно учитывающее национальные своеобразия при применении судебных установ­лений к различным народам, по той же самой причине должно вторгаться и во внутреннее самоуправление религии. Связь религиозных вольностей с делом освобождения Ирландии и Польши отнюдь не является случайной и местной; и провал попытки сплотить подданных Австрии посредством кон­кордата есть закономерное следствие политики, не желающей защищать ав­тономию провинций в их естественном многообразии, пытающейся подку­пить церковь проявлениями благосклонности вместо того, чтобы укрепить ее, предоставив большую независимость. Из этого влияния религии в совре­менной истории выросло новое определение патриотизма.

Разница между национальностью и государством наглядно проявляется в природе патриотической приверженности. Наша племенная принадлежность есть всего лишь результат действия природных сил, тогда как наш долг по отношению к нации как политическому объединению есть долг этический. В первом случае перед нами общность привязанностей и инстинктов, беско­нечно важных и могущественных в первобытном обществе, но приличеству­ющих скорее не цивилизованному человеку, а животному; во втором случае мы говорим об авторитете законов, налагающих обязательства и придающих естественным отношениям общества характер нравственного согласия. Пат­риотизм представляет собой в политической жизни то же, что вера в рели­гии, и к местному патриотизму и тоске по родине он относится так же, как вера относится к фанатизму и суеверию. Один из его аспектов восходит к ча­стной жизни и природе, ибо патриотизм является продолжением семейных привязанностей, как племя является продолжением семьи. Но подлинная политическая природа патриотизма определяется перерастанием инстинк­та самосохранения в нравственный долг, иногда предполагающий самопо­жертвование. Самосохранение заключает в себе одновременно и инстинкт, и долг, тем самым являясь, с одной стороны, чем-то естественным и непро­извольным, а с другой — представляя собою нравственное обязательство. Его первая составляющая создает семью, вторая созидает государство. Если бы нация могла существовать без государства, повинуясь только инстинкту са­мосохранения, она была бы неспособна к самоконтролю, самоотвержению и самопожертвованию, но стала бы самодовлеющей самоцелью. Между тем политический строй выдвигает моральные и общественные цели, ради ко­торых необходимо приносить в жертву не только личные интересы, но под­час и самую жизнь. Величайшее проявление подлинного патриотизма, пе­рерастание естественного эгоизма в жертвенность, есть продукт политичес­кой жизни. Это чувство долга, доставляемое принадлежностью к племени, не полностью свободно от своей изначальной себялюбивой инстинктивной основы; любовь к родине, точно так же, как и любовь супружеская, имеет под собою в одно и то же время и материальный, и нравственный фундамент. Всякий патриот должен отчетливо различать два дела, или объекта, своей преданности. Привязанность единственно к стране подобна повиновению только государству, то есть покорности только физическому воздействию. Человек, ставящий свой долг перед родиной превыше всех прочих обязан­ностей, обнаруживает тот же нрав, что и человек, передающий все без изъя­тия права государству. Оба не сознают, что право стоит выше власти.

Существует, если прибегнуть к языку Бёрка, нравственная и политичес­кая страна, не совпадающая с географической и способная находиться в пря­мом столкновении с нею. Французы, поднявшие оружие против Конвента, были настроены столь же патриотически, как и англичане, восставшие на короля Карла, ибо они отправлялись от более высокого долга, чем повино­вение фактической власти. «Во всяком нашем обращении к Франции, — ска­зал Бёрк, — при всякой попытке вступить с нею в отношения, при рассмот­рении любой схемы, так или иначе с нею связанной, совершенно невозмож­но иметь в виду географическую страну: мы обязаны всегда иметь в виду страну нравственную и политическую... Правда состоит в том, что Франция сейчас вне себя; Франция нравственная отделилась от Франции географи­ческой. Хозяин изгнан, дом в руках разбойников. Если мы ищем действи­тельных французов, существующих в качестве таковых как на первый взгляд, так и с точки зрения публичного права (я хочу сказать, тех францу­зов, которые свободны располагать собою и решать за себя, кто не лишен спо­собности вступать в отношения и делать выводы), то мы найдем их во Флан­дрии и в Германии, в Швейцарии, Испании, Италии и Англии. Среди них все принцы крови, все государственные сановники, все члены собраний ко­ролевства... Я убежден, что если бы люди такого ранга численностью в иоло- вину этих французов были выброшены из этой страны, то я едва ли решил­ся бы называть оставшихся английским народом»⁴. Руссо проводил почти столь же четкое различие между страной, к которой нам довелось принад­лежать, и той, которая осуществляет по отношению к нам политические фун­кции государства. В «Эмиле» имеется изречение, смысл которого непросто передать в переводе: «Qui n'spas une patrie a du moins un pays»⁵. А в своем трактате по политической экономии он пишет: «Следует ли людям любить свою страну, если она дает им не больше, чем иноземцам, даруя им лишь то, в чем не может отказать никому?» В том же смысле он высказывается и да­лее: «La patrie ne peut subsister sans la liberte»⁸. Но если так, то единствен­ная нация, по отношению к которой мы находимся в политическом долгу, — это нация, сформированная государством, и, следовательно, только она располагает политическими правами. Швейцарцы этнически являются либо французами, либо итальянцами, либо немцами, но ни один народ ни в ма­лейшей степени не может заявить на них каких бы то ни было претензий, исключая сам швейцарский народ, являющийся чисто политическим обра­зованием. Тоскана или Неаполитанское государство сформировали нацию, но флорентийцы и неаполитанцы в политическом отношении не имеют друг с другом ничего общего. Существуют и другие государства, не преуспевшие ни в том, чтобы абсорбировать в свой состав вполне оформившиеся народы, ни в том, чтобы выделиться в обособленные области. Примером одних явля­ются Австрия и Мексика, примером других — Парма и Баден. И государ­ства второго типа мало благоприятствуют прогрессу. Для сохранения своей целостности они должны вступать в конфедерации с другими государства­ми, участвовать в союзах, образованных близкими народами, входить в со­став более крупных держав, тем самым теряя нечто от своей независимости. Они склонны изолировать свое население, препятствовать контактам жите­лей с внешним миром, сужать их горизонт, мешать нормальному росту их мысли. Общественное мнение не в состоянии поддерживать свою свободу и чистоту в столь стесненных границах; и волны течений, зародившихся в об­щинах более просторных, прокатываются поверх этих клочков земли. В сре­де малочисленного и однородного населения нет должного простора есте­ственному расслоению общества, негде развернуться группам, объединенным общностью интересов и тем самым связывающим верховную власть. Прави­тельство и подданные сражаются между собою заемным оружием. Средства первого и устремления вторых восходят к неким внешним источникам, и следствием является то, что страна становится одновременно орудием и аре­ной столкновений и споров, в которых она вовсе не заинтересована. Такие государства, как мелкие средневековые княжества, сыграли известную роль, содействовали возникновению, самоутверждению и безопасности небольших общин в составе более крупных государств, но они являются помехой обще­ственному развитию, определяемому смешением рас и племен, живущих под властью одного и того же правительства.

Тщета и пагубность национальных притязаний, не имеющих под собою никакой политической традиции, но основанных единственно на племенной общности, обнаружили себя в Мексике. Там племена различаются по кро­ви, однако живут вперемешку друг с другом. Поэтому их невозможно ни объединить, ни превратить в элементы правильного государства. Они неус­тойчивы, бесформенны, разобщены и не могут быть ни отброшены, ни поло­жены в качестве готовых блоков в основание политических институтов. По­скольку они непригодны для служения государству, они не могут быть и при­знаны им, и все им присущие и их отличающие качества, способности, стрем­ления и привязанности остаются без употребления, а значит, и без внима­ния. По необходимости пребывающие в небрежении, они, соответственно, являются постоянным источником возмущения. Восточный мир преодоле­вает проблемы племен, обладающих политическими запросами, но лишен­ных места в политической жизни, посредством института каст. Там, где име­ются только две этнические группы, возможно возникновение рабства; но когда несколько народов населяют различные территории в составе единой империи из нескольких государств меньшего размера, возникает благопри­ятнейшее из всех мыслимых сочетаний для установления высокоразвитой системы свобод. В Австрии имеются два обстоятельства, усугубляющие труд­ность задачи, но одновременно и повышающие ее важность. Здесь сосуще­ствуют несколько народов, находящихся на очень разной ступени развития, и вместе с тем нет народа, в такой мере господствующего над прочими, что­бы полностью овладеть ими или поглотить их. Здесь имеются необходимые условия для достижения высочайшей из доступных правительству степеней организованности. Эти условия обеспечивают все мыслимое разнообразие интеллектуальных возможностей, создают постоянные побудительные мо­тивы к развитию, доставляемые не одной лишь конкуренцией, но также и созерцанием более преуспевших на жизненном поприще людей; они дают чрезвычайное обилие элементов самоуправления и одновременно не позво­ляют государству управлять всем и всеми, исходя единственно из своей воли; и они же суть полнейшие гарантии сохранения местных обычаев и древних народных прав. В такой стране свобода могла бы принести самые блистатель­ные результаты, тогда как централизация и абсолютизм были бы равнознач­ны гибели.

Задача, предстоящая правительству Австрии, сложнее той, которая ус­пешно разрешена в Англии, поскольку в Австрии ее решение невозможно без признания национальных притязаний. Парламентская система не спо­собна удовлетворить притязаниям нации, ибо она предполагает националь­ное единство народа. Отсюда ясно, что в тех странах, в которых вместе жи­вут различные народы, она в принципе не может удовлетворить их нуждам и потому рассматривается там как весьма несовершенная форма свободы. С еще большей отчетливостью, чем прежде, она обнаруживает трудности, ко­торых сама же не признает, тем самым продолжая дело старого абсолютиз­ма и представляя собою новую фазу централизации. Поэтому в странах та­кого типа власть имперского парламента должна ограничиваться столь же бдительно, как и власть короны, и многие из его функций должны быть пе­реданы провинциальным собраниям и далее, по нисходящей, местным орга­нам власти.

Громадное место, принадлежащее в государстве его народностям, опреде­ляется тем фактом, что на них покоится политическая дееспособность госу­дарства. Свойства народа в огромной степени определяют форму и жизнен­ную силу государства. При этом разным народам свойственны разные поли­тические идеи и обычаи, к тому же меняющиеся в ходе национальной истории. Народ, едва вышедший из дикого состояния или, наоборот, расслаб­ленный избытком и роскошью своей цивилизации, не может обладать сред­ствами для самоуправления; народ, приверженный идее равенства или идее абсолютной монархии, неспособен создать аристократию; народ, питающий отвращение к институту частной собственности, лишен первейшего элемен­та свободы. Каждый из названных народов может быть превращен в действи­тельно свободное человеческое сообщество лишь путем соприкосновения с расой более высокой организации, в жизненной мощи которой заключены надежды будущей государственности. Система, не берущая этих вещей в рас­чет, не ищущая себе поддержки в свойствах и склонностях людей, вовсе не предполагает, что они сами должны управляться со своими делами, но ждет от них лишь слепого повиновения распоряжениям сверху. Поэтому отрица­ние национального своеобразия влечет за собою отрицание политической свободы.

Современная теория национализма в корне противоречит правам и инте­ресам наций. Настаивая на национальной независимости, на том, что у вся­кой нации в принципе должно быть свое государство, она тем самым ставит в подчиненное положение любую другую нацию, оказывающуюся в грани­цах национального государства. Она в принципе не может допустить равен­ства национальных меньшинств с основной нацией, образовавшей государ­ство, ибо при этом государство перестает быть национальным, то есть всту­пает в противоречие с основным началом своего существования. Судьба национальных меньшинств определяется далее степенью гуманности и ци­вилизованности господствующего народа, заявляющего претензии на все права сообщества, и может в соответствии с этой степенью означать для них истребление, сведение на положение рабов, ущемление в правах и лишение защиты закона или же зависимое положение.

Если мы примем, что установление вольностей во имя осуществления нравственных обязательств является целью гражданского общества, мы дол­жны заключить, что государства, которые, подобно британской или австрий ской империям, включают в себя множество различных национальностей, не угнетая их, по существу своему наиболее совершенны. Наоборот, заведо­мо несовершенны те страны, в которых нет смешения рас и племен; и дрях­лы, лишены жизненных сил те, в которых это смешение не оказывает более своего благотворного влияния. Государство, неспособное удовлетворить зап­росам различных племен, ставит себя в положение обреченного; государство, действующее в направлении ослабления, поглощения или изгнания их, уничтожает свою жизнеспособность; государство, не обладающее ими, ли­шено важнейшей основы самоуправления. Таким образом, новая теория на­ционализма обращает историю вспять. При этом она является самой пере­довой формой революции и должна сохранить свою силу до конца револю­ционного периода, наступление которого провозглашает. Ее величайшее историческое значение обусловлено двумя основными причинами.

Во-первых, тем, что она утопична. Согласие, которое она ставит себе це­лью, невозможно и недостижимо. И вот, поскольку по природе своей эта те­ория есть страсть, не находящая себе удовлетворения, неистощимая и все­гда продолжающая самоутверждаться, она, в силу этих свойств, не дает пра­вительствам возможности вернуться к состоянию, предшествовавшему ее первоначальному подъему. Опасность слишком грозна, власть над челове­ческими умами слишком велика, чтобы какое-либо государство решилось допустить возникновение условий, оправдывающих национальное сопротив­ление. Следовательно, новейшая теория национализма должна приносить то, что она в теории осуждает: свободу разных наций как членов некоего охва­тывающего их сообщества народов. И это та услуга человечеству, которая под силу только ей. Ибо эта теория в равной мере выправляет ошибки и аб­солютной монархии, и демократии, и конституционализма, так же точно, как и централизации, общей для всех этих трех систем правления. Ни мо­нархическая, ни революционная, ни парламентская системы не могут этого сделать. Все идеи, воодушевляющие человечество в минувшие века, оказа­лись бессильны перед этой целью, исключая идею национальной общности.

И, во-вторых, национальная теория знаменует собою конец революцион­ной доктрины и ее логическое исчерпание. Едва только национальные пра­ва поставлены над всеми прочими, теряет силу, вступая в противоречие сама с собою, система демократического равенства. Социализм заявил о себе меж­ду демократической и националистической фазами революции и уже успел довести следствия своего исходного принципа до абсурда. Но эта фаза мино­вала. Революция пережила свое потомство и дала иной, идущий далее ре­зультат. Национализм перспективнее социализма, ибо по природе своей бо­лее властен и деспотичен. Социальная теория ставит своей целью показать тяготы существования человека под ужасающим бременем, налагаемым со­временным обществом на плечи людей труда. Она не только развивает пред­ставления о равенстве, но открывает путь к спасению для страждущих и го­лодных. При этом сколь бы ни было на деле ложным предлагаемое решение, но требование спасти беднейших людей от гибели законно и справедливо; и если при этом свобода приносится в жертву спасению человека, то насущ­нейшую, первоочередную цель можно считать хотя бы в принципе решен­ной. Но национализм не имеет в виду ни свободу, ни благосостояние: и то, и другое принесено им в жертву повелительной необходимости сделать нацию шаблоном и мерилом государственности. Его путь будет отмечен как веще­ственными, так и нравственными руинами, и все во имя того, чтобы новый вымысел восторжествовал и над трудами Господними, и над интересами че­ловечества. Нет принципа преобразования общества, нет мыслимой схемы политического умопостижения более всепоглощающих, более разрушитель­ных и произвольных, чем исходящие из начала национального. Национа­лизм есть отрицание демократии, ибо он полагает пределы проявлению воли народа, подменяя ее принципом более возвышенным. Он препятствует не только членению, но и расширению государства, ибо не позволяет заканчи­вать войну завоеванием, гарантирующим дальнейший мир. Таким образом, отдав человека на милость коллективной воли, революционная система тот­час подчиняет коллективную волю независимым от нее силам и, отвергнув всякую законность, сама отдается во власть единственно случая.