Кровное родство, или Куда уходят корни петербургского интернационализма

Большие и малые ручейки, широкие реки и бурные потоки европейских миграционных процессов докатились до ее восточных пределов – допетровской Руси – рано. Постоянные войны и Крестовые походы, социальные и политические революции, страшная инквизиция и чудовищные эпидемии, голод и неурожаи сгоняли наиболее активную, пассионарную часть населения Европы с насиженных мест в поисках хлеба, работы или службы, богатства или славы и приключений. Неизвестная безграничная Русь, занесенная глубокими снегами и заросшая непроходимыми лесами, будоражила воображение и манила таинственными возможностями и невероятными перспективами. Для многих из них Россия стала второй родиной, а для их многочисленных потомков – первой, а то и вообще единственной.

Семейные легенды и народные предания донесли до нас известнейшие имена русских политических, государственных, общественных и культурных деятелей, происхождение которых уходит в далекую историю Западной и Центральной Европы. Среди них были ремесленники и лекари, строители и актеры, воины и коронованные особы. Достаточно напомнить о династии Романовых, правивших в России более 300 лет, с 1613 по 1917 год.

На Руси род Романовых считался одним из самых древних и почтенных. Между тем родословная этой славной фамилии не дает основания однозначно сказать, куда ведут ее корни. По одним «достоверным» преданиям, Романовы происходили «из литвы», по другим, не менее «достоверным», «из прусс», то есть «из немцев».

Если верить фольклору, в последней четверти XIII века некий князь Прусский по имени Гланда Камбила Дивонович приехал в Россию и в 1287 году «принял святое крещение с именем Ивана». Постепенно прусский Камбила стал называться по‑русски – Кобыла. В летописях за 1347 год под такой фамилией известен приближенный великого князя Симеона Иоанновича некий боярин Андрей. Смена фамилии на Руси была делом привычным. Чаще фамилии присваивались по имени или прозвищу отца. Так, сын боярина Андрея – Федор – имел прозвище Кошка, а его дети числились в летописях уже Кошкиными. В XVI веке потомок того самого «прусса» боярин Никита Романович принял фамилию Романов – по имени отца, окольничего Романа Захарьина‑Юрьева. Никита Романович был дедом первого царя из этого рода – Михаила Федоровича, а Михаил Федорович – дедом Петра I. Может быть, именно поэтому, как свидетельствует фольклор, в народе национальность Петра I, самого известного и наиболее почитаемого и любимого русского императора, вызывала самые невероятные подозрения. Были ли у народа для этого основания?

Известно, что матерью Петра I была вторая жена царя Алексея Михайловича, Наталья Кирилловна, дочь рязанского дворянина Кирилла Полиевктовича Нарышкина. Если верить молве, род Нарышкиных происходил от крымского татарина Нарышки, выехавшего в Москву в 1463 году. Однако, по другим преданиям, Нарышкины происходят от некоего богемского дворянина по фамилии Нарисци, который владел городом Егру, или Егеру, на границе Богемии и Германии. Косвенным образом это подтверждается родовым гербом Нарышкиных, «во многом напоминающим герб этого города». Историкам это известно из Жалованной грамоты, выданной в подтверждение благородного происхождения дворян Нарышкиных. А такое происхождение необходимо было доказать фактом владения их далекими предками городами или землями на той родине, откуда они прибыли.

Энергичный, деятельный, стремительный Петр не вписывался в традиционные представления Москвы о царе, выглядел чужаком, белой вороной. Такими чужаками у степенных москвичей слыли немцы из Лефортовской слободы. Уж не немец ли и сам Петр? И рождались легенды о том, что Петр вовсе и не сын тишайшего царя Алексея Михайловича, а отпрыск самого Лефорта. Будто бы государь Алексей Михайлович угрожающе говаривал своей жене, царице Наталье: «Если не родишь сына, учиню тебе озлобление». Об этом знали дворовые люди. И когда родилась у царицы дочь, а у Лефорта в это же время – сын, то, страшась государева гнева, втайне от царя, младенцев обменяли. Тот Лефортов сын царствует на Руси и доныне. Да ведь оно и видно: государь жалует иностранцев и всегда добрее к ним, чем к русским.

Но если и не верилось кому‑то в историю с подменой младенцев, то тут же предлагалась другая, более правдоподобная, по мнению рассказчиков, легенда. Мол, во время поездки в Швецию царь Петр был пленен и там «закладен в столб», а на Руси вместо него был выпущен немчин, который и царствует ныне. И как же этому не поверить, если, возвратившись из‑за границы в Москву накануне нового, 1699 года, царь не заехал в Кремль, не поклонился чудотворным мощам православных святых, не побывал у гробов своих родителей в Архангельском соборе, а сразу полетел в Немецкую слободу, где всю ночь пировал у Лефорта. Одно слово – немчин, поговаривали, крестясь, обыватели. А если и не немчин, то Антихрист. И город его новый на финских болотах – город Антихриста, потому что на таком топком гибельном болоте невозможно построить большой город. Видать, говорили люди, строил его Антихрист и не иначе как целиком на небе, а уж затем опустил на болото – иначе оно поглотило бы город дом за домом. И женился Петр не на русской боярыне, как положено православным государям, а на «ливонской пленнице», названной после крещения Екатериной.

Екатерина была дочерью литовского крестьянина Самуила Скавронского и молочницы из прибалтийского местечка Ринген недалеко от Мариенбурга. Ее подлинное имя – Марта. В трехлетием возрасте то ли потому, что осталась сиротой, то ли по какой‑то иной причине она была отдана на воспитание местному пастору. До встречи с русским царем Марта успела пройти короткий, извилистый и непростой путь по дорогам Северной войны. Будучи в услужении у ливонского пастора, вышла замуж за шведского драгуна, попала в плен к русским, работала портомоей в солдатском обозе, пока однажды не была замечена командующим русскими войсками графом Б.П. Шереметевым. У Шереметева ее отобрал Александр Данилович Меншиков, у которого и увидел ее однажды Петр I. Забрал к себе, и с тех пор они уже никогда не расставались. При переходе в православие она получила имя Екатерина и отчество Алексеевна, от своего крестного отца – царевича Алексея Петровича. Однако в фольклоре так и осталась с прозвищем Чухонка Маланья. От брака Петра и Екатерины родилась императрица Елизавета Петровна.

Брак Петра и Екатерины был последним неравнородным браком в истории царей из династии Романовых. В допетровской Руси невест для высокородных наследников престола выбирали среди дочерей бояр и служилых людей высокого и благородного дворянского происхождения. Так была выбрана первая жена и для Петра I. Ею стала дочь окольничего Федора Лопухина – Евдокия. Брак оказался неудачным. В конце концов, Петр отставил ее от себя и заточил в монастырь. Тогда же зародилась традиция равнородных царственных браков. А поскольку в России равных царствующим Романовым не было по определению, претенденток выбирали из других царских родов, иноземных. Как правило, выбор падал на многочисленные германские герцогства.

Первой «жертвой» этой традиции стал сын Петра I от Евдокии Лопухиной, царевич Алексей. В жены ему выбрали принцессу Шарлоту‑Христину‑Софию Брауншвейг‑Вольфенбюттельскую. Жизнь Шарлоты сложилась трагически. Она умерла через десять дней после рождения сына, ставшего впоследствии императором Петром II. Но традиция устояла. Через несколько лет для своего племянника Петра Федоровича, объявленного наследником престола, императрица Елизавета Петровна выбрала в жены немецкую принцессу Софию‑Фредерику‑Августу Ангальт‑Цербстскую.

При переходе в православие София‑Фредерика‑Августа была названа Екатериной. Екатерина происходила одновременно из герцогского – по отцу и княжеского – по матери старинных, но небогатых германских родов. Правда, есть две легенды. По одной из них, отцом будущей русской императрицы был Иван Иванович Бецкой, внебрачный сын князя Ивана Юрьевича Трубецкого, получивший в наследство его усеченную фамилию. Во время путешествия по Европе он будто бы познакомился с будущей матерью Софии‑Фредерики‑Августы и влюбился в нее. В результате их интимной связи на свет и появилась будущая императрица. Но это только легенда, скорее всего имеющая официальное происхождение. Так хотелось обнаружить в Екатерине II хоть каплю русской крови! Согласно еще одной, совсем уж маловероятной легенде, по материнской линии Екатерина II происходит от самого великого князя Ярослава Ярославовича Тверского, брата Александра Невского. Так что крови в ней перемешано много – и немецкой, и русской, и польской, и литовской, и датской.

Между тем в России Екатерину II не без оснований считали самой русской императрицей и с любовью называли: «Немецкой матью русского Отечества». Как утверждал остроумный Петр Андреевич Вяземский, русский Петр I хотел сделать нас немцами, а немка Екатерина II – русскими. Насколько близок к истине был Вяземский, мы знаем. Верила в это и Екатерина, стараясь по возможности как можно реже вспоминать о своем немецком происхождении. Согласно одному из преданий, однажды императрице стало плохо, и доктора прописали пустить ей кровь. После этой процедуры на вопрос: «Как здоровье, Ваше величество?» – она будто бы ответила: «Теперь лучше. Последнюю немецкую кровь выпустила». Хотя, конечно, в фольклоре сохранились и другие свидетельства. По одному из ядовитых анекдотов, Екатерина так полюбила свою новую русскую родину, что ежедневно, просыпаясь по утрам, надевала сапоги и ходила вокруг кровати, приговаривая: «Айн, цвай, драй… Айн, цвай, драй…»

Преувеличенный интерес к составу собственной крови сохранялся в царской семье и в дальнейшем. Это и понятно. От этого во многом зависела легитимность обладания Романовыми русским троном, особенно в глазах простого народа, который с подозрением относился к иноземцам во власти. Для умиротворения общественного мнения, казалось, достаточно было даже половины русской крови. Считается, что император Павел I, вступивший на русский престол 6 ноября 1796 года, был сыном императрицы Екатерины II и императора Петра III. Однако этот факт официальной биографии Павла Петровича едва ли не с самого его рождения опровергается не только фольклором и многочисленными свидетельствами современников, но и прозрачными намеками самой Екатерины. По одной из легенд, младенец появился на свет вообще мертвым, и его тогда же будто бы заменили родившимся в тот же день в деревне Котлы под Ораниенбаумом чухонским ребенком. Для сохранения тайны все семейство этого мальчика, а заодно и крестьяне Котлов вместе с пастором, «всего около 20 душ», на другой же день в сопровождении солдат были сосланы на Камчатку, а деревню Котлы снесли и землю распахали.

Согласно другим легендам, отцом Павла I был юный красавец Сергей Салтыков. Кстати сказать, императором Александром III это обстоятельство с откровенным удовлетворением воспринималось за благо. В жилах Сергея Салтыкова текла отчасти татарская кровь, однако его нельзя было на этом основании назвать иноземцем, в отличие от Петра III.

Хорошо понимая нужды государства и остро чувствуя настроения народа, Александр III сделал основой своего царствования мощную идею русификации страны. Это отвечало самым сокровенным желаниям русского народа. Пример подавал лично, за что получил характеристику «самого русского царя». Едва взойдя на престол, Александр III, согласно одной легенде, вызвал к себе в кабинет несколько особенно доверенных лиц и, оглядываясь по сторонам, не подслушивает ли кто, попросил откровенно сказать ему «всю правду»: чей сын Павел I? «Скорее всего, отцом императора Павла Петровича был граф Салтыков», – ответили ему. «Слава тебе, Господи, – воскликнул Александр III, истово перекрестившись, – значит, во мне есть хоть немножко русской крови». Не принималось в расчет даже то, что Петр III был сыном дочери Петра I цесаревны Анны и герцога Голштейн‑Готторпского Карла Фридриха, а камергер Сергей Салтыков происходил из татар. Достаточно было того, что Петр III был внуком Петра I, а что касается татарской родословной Салтыкова, то на это вообще не обращали внимания. Сказывалось многовековое совместное существование двух народов в границах одного государства.

По официальным данным, в самом Александре III было всего 1/64 русской крови и 63/64 – немецкой. И к этой 1/64‑й Александр относился исключительно ревностно. Сохранилось предание о том, как однажды императору представляли членов штаба одного из армейских корпусов. Когда седьмой по счету прозвучала фамилия Козлов, император не удержался от восклицания: «Наконец‑то!» Все остальные фамилии были немецкого происхождения, начинались на «фон» или имели окончания «гейм» и «бах». Это монаршее «Наконец‑то!» передавалось в Петербурге из уст в уста.

Последний русский царь Николай II был женат на дочери великого герцога Гессен‑Дармштадтского Алисе‑Виктории‑Елене‑Луизе‑Беатрисе, при переходе в православие нареченной Александрой Федоровной. На родине ее с любовью величали «Солнечным лучом» или «Солнышком». Но в России ее не любили и называли «Гессенской мухой», или «Немецкой царицей». От этого брака родились четыре дочери и один сын. Если даже не считать безнадежно больного царевича Алексея, то можно легко представить себе, сколько могло бы родиться замечательных детей от этих прекрасных царственных девочек древнего благородного происхождения, если бы не трагедия 1918 года, разыгравшаяся в свердловском доме Ипатьева, где вся без исключения семья Романовых была безжалостно расстреляна большевиками вместе с детьми и слугами.

По иронии судьбы вавилонское смешение кровей бурлило и в жилах основателя и первого главы советского государства Владимира Ильича Ленина. И неудивительно. В официальной государственной практике России понятие «национальность» значительно уступало понятию «вероисповедание». Достаточно было принять православие, как человек автоматически становился русским.

Другое дело – при советской власти. Великая русская революция требовала абсолютной русскости ее вождя и вдохновителя. Чистота крови виделась большевикам залогом легитимности революции. Подлинная национальность Ленина стояла костью в горле большевиков. Примириться с тем, что его кровь являла собой гремучую смесь, включавшую в себя кровь нескольких национальностей, в том числе калмыцкую, чувашскую, немецкую, шведскую, советские интернационалисты просто не могли. А уж говорить о капле еврейской крови в его жилах было вообще запрещено. По стране ходили легенды о жертвах собственной любознательности – людях, которые позволили себе не только изучение, но и обнародование результатов исследований генеалогии Ленина. Говорили, что за это серьезно поплатилась Мариэтта Шагинян во время работы над художественной биографией вождя. Кажется, только у фольклора на этот счет не было сомнений.

...

Встречается Карл Маркс с Лениным. «Вы какой национальности, Владимир Ильич?» – «Я русский». – «Да, да, конечно. А я немецкий».

Оказывается, если, конечно, верить фольклору, мать Ленина, некая еврейская девица Мария Бланк, приняв крещение, стала фрейлиной великой княгини, жены будущего императора Александра III. Хорошенькая барышня завела роман с наследником престола и вскоре забеременела. Во избежание скандала ее срочно отправили к родителям и «сразу выдали замуж за скромного учителя Илью Ульянова, пообещав ему рост по службе». Мария благополучно родила сына, назвав его Александром – в честь отца. Другим сыном, уже от Ильи Николаевича Ульянова, был Владимир, будущий вождь мирового пролетариата.

В допетровской Руси благородство дворянина определялось двумя факторами – древностью рода и обладанием наследственной недвижимой собственностью, в которую входили земли, помещичьи или охотничьи угодья, города. Чем дальше в историческое прошлое уходил род, тем более им гордились и славились. Самыми благородными считались Рюриковичи, то есть потомки Рюрика, согласно легендам, призванного в IX веке ильменскими славянами «княжить и володеть» на Руси. Рюрик был норманном, то есть «человеком из северной земли», но русские летописи его род производили от «превысощайшего цесарского престола, от прекрасноцветущего и пресветлого корени Августа Кесаря, обладающего Вселенною».

В 1556 году на Руси был составлен первый так называемый «Государев родословец», куда были занесены все родословные материалы XVI–XVII веков. В 1687 году «Родословец» был полностью включен в Бархатную книгу русских боярских и дворянских фамилий. На ее основании выдавались Жалованные грамоты, официально подтверждавшие наследственный статус дворянина.

В начале XVIII века количество претендентов на получение дворянского статуса резко увеличилось за счет хлынувшего в Россию для работы и службы потока иностранных купцов, ремесленников, специалистов, волонтеров и представителей других сословий. Их желание подтвердить свое древнее и благородное происхождение являлось более чем естественным. Основания на то были.

Так, потомки графов Орловых гордились своим родовым гербом, которым на их первоначальной родине в Пруссии был красный одноглазый орел. Это изображение включено в общий рисунок герба, пожалованного Орловым в России. Так что этимология их русской фамилии восходит к тому самому орлу на фамильном гербе, хотя традиционно считается обратное. Будто бы и орел на фамильном гербе, и орлы на Колонне Орла и Павильоне Орла в Гатчинском парке, и орел на вершине Чесменской колонны посреди пруда в Екатерининском парке Царского Села – это дань знаменитой фамилии графов.

Пруссия была родиной многих будущих петербуржцев. Так, согласно семейным легендам потомков знаменитого петербургского фотографа Карла Буллы, в 1860‑х годах не то десяти‑, не то двенадцатилетний Карл сбежал из Восточной Пруссии от своих зажиточных родителей, добрался до Петербурга и нашел работу рассыльного в некой фотомастерской. К 1906 году бывший «мальчик на побегушках» уже обладал статусом купца 2‑й гильдии и званием потомственного почетного гражданина Санкт‑Петербурга. В петербургских газетах того времени можно было прочитать пространное рекламное объявление: «Старейший фотограф‑иллюстратор К.К. Булла, С.‑Петербург, Невский, 54. Занимается фотографированием для иллюстрированных журналов на злобу дня. Снимает все, в чем только встретится потребность, везде и всюду, не стесняясь ни местностью, ни помещением, – как днем, так и в вечернее время, при своем искусственном свете».

На рубеже XVIII–XIX веков из малоизвестного западногерманского княжества Вальдек в Петербург приехали братья Николай, Бернгард и Людвиг Штейнгольцы. В 1803 году один из них – Людвиг – вступил в купцы 1‑й гильдии и основал собственный банкирский дом. За оказанные финансовые услуги во время наполеоновских войн Людвиг был возведен в баронское достоинство и записан в петербургское купечество под фамилией Штиглиц. В 1843 году, после его смерти, банкирское дело Людвига Штиглица унаследовал его сын Александр Людвигович, активный предприниматель и меценат, основавший Центральное училище технического рисования в Соляном переулке.

В советское время имя барона Штиглица старались вычеркнуть из памяти ленинградцев. Основанное им училище носило имя советского скульптора Веры Мухиной, хотя в студенческом фольклоре всегда подчеркивалось: «Штиглиц – наш отец, Мухина – наша мачеха». Ныне справедливость восстановлена, и училищу присвоено имя его основателя.

Сохранилась легенда о происхождении фамилии старинного русского рода Нащокиных, один из которых, как известно, был близким другом Александра Сергеевича Пушкина. Родоначальником Нащокиных считается выходец из итальянской земли некий герцог Величко Дуке, который в 1327 году выехал в Тверь к великому князю Александру Михайловичу. Там он после принятия православия был наречен Дмитрием, по прозвищу Красный. Сын его Дмитрий Дмитриевич воевал в русском войске против татар и однажды в битве получил сабельную рану по щеке, отчего его потомки были прозваны Нащокиными.

В 1792 году английский инженер Чарлз Берд, обучавшийся в свое время на пушечном заводе в Великобритании, добивается права на строительство в Петербурге на острове в устье реки Фонтанки частного механического и литейного завода. Постепенно разрастаясь и поглощая вначале Галерную верфь на западе, а затем и Новое Адмиралтейство на востоке, производство, основанное предприимчивым и энергичным британцем, превратилось в гигантское предприятие по строительству судов для торгового и кораблей – для военного флотов.

Кроме судостроения, Берд развивал и совершенствовал литейное производство. На его предприятии были отлиты барельефы для Александровской колонны и решетки для сада Михайловского замка. Пролетные конструкции всех пяти петербургских висячих, или цепных мостов, установленных в первой четверти XIX века, изготовлены на заводе Берда. Участвовал Берд и в строительстве Исаакиевского собора.

...

Предприятие Берда не только процветало, но и приобрело среди петербуржцев добрую славу и безупречную репутацию. На вопрос: «Как дела?» – петербуржцы вполне серьезно, отдавая явное предпочтение Берду, отвечали: «Как у Берда. Только труба пониже, да дым пожиже».

На заводе Берда начинал свою карьеру и купец 1‑й гильдии, потомственный почетный гражданин Петербурга, личный дворянин Франц Карлович Сан‑Галли. Итальянец по происхождению, он родился в немецком городке Камине, в Померании. Заняв значительную сумму у Чарлза Берда, он открыл собственную механическую мастерскую на Лиговском проспекте, которая вскоре могла соперничать с предприятием самого Берда.

Из Франции прибыли в Петербург предки знаменитого Карла Фаберже, своим уникальным ювелирным искусством составившего славу современной России. Фаберже были гугенотами, вынужденными покинуть родину. Они долгое время скитались по Европе, пока, в конце концов, при Петре I не осели в России.

Усилия, предпринимаемые Петром для коренного реформирования государства и его основных институтов – централизованной верховной власти, армии, городового и губернского управления, требовали внедрения в эти консервативные системы новых людей. Нужда в управленцах и полководцах была высокой. Внутренних резервов для этого было недостаточно. Не хватало образования и опыта. Европа с ее современным для той эпохи государственным устройством и завидной трудовой и общественной активностью населения будоражила воображение молодого русского государя. Иноземцы казались умнее, талантливее и грамотнее русских боярских сынков, погрязших в московской старообрядческой косности. Европейцы в сравнении с ними отличались деловой хваткой и непривычной широтой взглядов. Едва прибыв в Европу в составе знаменитого московского Великого посольства, Петр начал энергично вербовать иностранцев на русскую службу.

Так в России появился Антуан Эммануилович, или, как его называли в Петербурге, Антон Мануйлович, Девьер. Здесь он достиг графского титула, генерал‑лейтенантского звания и должности первого обер‑полицмейстера Санкт‑Петербурга. Родился Девьер в Голландии в семье крещеного португальского еврея, прибывшего в Амстердам в середине XVI столетия. Это обстоятельство внесло некоторую разноголосицу в определение географических корней Девьера. Иногда его называют португальским евреем, иногда – голландским. Небезызвестный камер‑юнкер герцога Голштинского Берхгольц, современник нашего героя, оставивший любопытные записки о посещении России, вообще считает Девьера выходцем из Италии.

Если верить преданиям, в юности Антуан занимался пиратством, но к пятнадцати годам вроде бы остепенился и поступил на государственную службу, юнгой на голландский парусник. В это время, согласно официальной биографии Девьера, его и заметил Петр I, находившийся тогда в Голландии. Молодой юнга отличился в «потешном» морском бою, устроенном голландскими властями по случаю прибытия русского государя. Петр предложил юноше службу в России, и тот с охотой согласился.

Существует правда, легенда, которую известный бытописатель М.И. Пыляев, осторожно называя ее версией, приводит в примечаниях к своей книге «Забытое прошлое окрестностей Санкт‑Петербурга». Согласно этой «версии», Петр вывез Девьера не из Голландии, а из Англии. Его, «как хорошего каютного служителя», будто бы подарил ему адмирал Михель. Петр приблизил молодого человека и сделал своим денщиком. Так или иначе, но дальнейшая карьера юного Девьера, который, по свидетельству современников, был «смышлен, вкрадчив, бескорыстен, неутомим, обладал живым, веселым характером» да к тому же владел несколькими иностранными языками, оказалась тесно связанной с его новой родиной – Россией, и с ее государем – Петром I. В короткое время Девьер получает одно звание за другим. Он привлекается даже к обучению царских детей.

Понятно, что стремительное восхождение царского денщика по карьерной лестнице вызывало и зависть, и уважение одновременно. Зависти было больше. К тому же Девьер осмелился посягнуть на родство со вторым человеком в государстве – самим Александром Даниловичем Меншиковым. В 1710 году он пришел к Меншикову и официально попросил руки его сестры Анны Даниловны. Говорят, что как раз этого и не смог простить ему всесильный фаворит царя. Возмущенный дерзким предложением юного нахала, Меншиков велел своим слугам примерно наказать Девьера. Его избили до полусмерти и выбросили на улицу.

Но и это, если верить городскому фольклору, пошло только на пользу стройному красавцу. Он пожаловался царю на грубое поведение его любимца, и Петр принял сторону Девьера. Согласно легенде, чтобы в дальнейшем оградить Антуана от рукоприкладства невоздержанного и грубого Меншикова, он специально придумал должность обер‑полицмейстера Петербурга и назначил на нее Девьера. Кроме того, Петр будто бы преследовал и другую мысль. Так, по мнению самодержца, Девьеру легче было добиться руки своей избранницы.

Между тем описываемые нами романтические события происходили в 1710 году, а должность петербургского обер‑полицмейстера впервые была учреждена царским указом только в 1718‑м. Но легенда оказалась настолько живучей, что со временем приобрела статус едва ли не исторического факта. Может быть потому, что цель и в самом деле оправдала средства. Антуан Эммануилович стал‑таки мужем Анны Даниловны, а Петербург приобрел нового и, судя по свидетельствам историков, весьма достойного городского хозяина.

Если верить фольклору, то почтительный страх перед любым полицейским чином и трепетное уважение вообще к полиции, которые долгое время культивировались в дореволюционной России, велись от строгого, добросовестного и справедливого Антона Мануйловича Девьера, первого обер‑полицмейстера Санкт‑Петербурга, при одном имени которого будто бы «дрожали обыватели». Напомним, что крут обязанностей обер‑полицмейстера, определенный лично Петром I, уже тогда мало чем отличался от современного. Но в первой четверти XVIII века они многократно усложнялись еще и тем, что вводились в городе впервые, а за их соблюдением наблюдал лично государь. Заслуги Девьера в определении обязанностей градоначальника велики: он впервые «устроил пожарную команду», следил за освещением улиц и каменным мощением дорог, организовал систематический вывоз нечистот, учредил надзор за продажей доброкачественных съестных припасов, установил регистрацию населения и строго спрашивал за «принятие на работу беспаспортных». Он лично каждый день объезжал город и нес личную ответственность за все, что в нем происходило. Широко известен исторический анекдот о том, как Девьер однажды на себе испытал тяжесть царской дубинки только за то, что всего лишь одна доска была выломана из дощатого настила моста через Мойку, по которому Петр изволил проехать в сопровождении любимого обер‑полицмейстера.

Привлекали Петра и иностранцы, к этому времени уже проживавшие в России. Так, были приближены к монаршей власти братья Роман и Яков Вилимовичи Брюсы. Брюсы происходили из старинного рода, который корнями уходил в древнюю историю Нормандии. Свое начало род ведет от ирландских и шотландских королей. В смутные времена Кромвеля один из Брюсов выехал в Россию и поступил на службу к царю Алексею Михайловичу. Младший из них, Роман, традиционно считается первым комендантом Петропавловской крепости, хотя на самом деле был вторым, сменив пробывшего на этом посту менее года Карла Эвальда Рейна. На эту должность Брюс был назначен в мае 1704 года. В то время комендант Петропавловской крепости считался третьим лицом в Санкт‑Петербурге, и поэтому в отсутствие императора и губернатора Брюс отвечал не только за крепость, но и за весь город, особенно за его строительство. Брюс вступил в должность коменданта в звании полковника и умер на этой должности в 1720 году, будучи уже членом государственной военной коллегии и в чине генерал‑лейтенанта.

Похороны Романа Брюса положили начало традиции захоронения комендантов Петропавловской крепости на специальном кладбище рядом с Петропавловским собором, у его алтарной стены. Позднее кладбище стало называться Комендантским. Здесь преданы земле девятнадцать из тридцати двух комендантов крепости. И первым был Брюс.

В истории более известен старший брат Брюсов – Яков Вилимович. Он был одним из образованнейших людей своего времени. Яков Брюс получил хорошее домашнее образование и рано пристрастился к наукам. В 1683 году он был записан в «потешное войско» Петра I, а с 1689 года стал неразлучным спутником царя. Вместе с Петром он был во всех его основных военных походах, в Полтавском сражении командовал всей русской артиллерией. Блестящий математик и астроном, Брюс был назначен сенатором и президентом Мануфактур– и Берг‑коллегий. В его ведении находилась Московская гражданская типография. Вероятно поэтому фольклор приписывает Брюсу авторство так называемого Брюсова календаря, выпускавшегося в Москве в 1709–1715 годах. Между тем, согласно одной малоизвестной легенде, Брюс к нему не имел никакого отношения и в лучшем случае, как мягко выражаются некоторые исследователи, «принимал участие в его составлении», что при ближайшем рассмотрении оказывается обыкновенным редактированием.

В Петербурге Яков Брюс слыл магом и чародеем, чернокнижником и волшебником. До сих пор можно услышать легенды о хитростях, которые он «знал и делал». Сохранилось предание о том, что однажды он смастерил механическую куклу, которая могла сама двигаться и даже говорить. Некоторые даже уверяли, что видели, как «лунными ночами Брюс разговаривает с куклой и она ему отвечает. Куклу Брюс будто бы подарил Петру, да вот пропала она как‑то. И чертежей никаких не сохранилось. Но разговоры о том, что Брюс может изготовить механического двойника Петра I «с целью оживить обожаемого им Петра», долго не сходили с уст петербуржцев.

А еще чернокнижник Брюс «додумался и до того, что хотел живого человека сотворить, заперся он в отдельном доме, никого к себе не впускал. Никто не ведал, что он там делал, а он мастерил живого человека». Человека Брюс решил изготовить полностью из цветов. И, как утверждает легенда, работа уже приближалась к благополучному завершению, оставалось только вложить в тело «душу живую». Но тут на беду об этой затее узнала жена Брюса. Она заглянула в дверную щель и пришла в ужас, увидев свою соперницу. Вышибла дверь, ворвалась в комнату и начала крушить сделанную из цветов девушку. Та и разрушилась.

Брюс умер в 1735 году, на целых десять лет пережив своего императора. Однако фольклор пренебрег этим историческим фактом ради еще одного выразительного штриха в характеристике столь необыкновенного человека. Сохранилось предание, что, умирая, Брюс вручил Петру I склянку с живой и мертвой водой. Если царь пожелает видеть его ожившим, будто бы сказал чернокнижник, пусть спрыснет труп его этой водой. Прошло несколько лет, и Петр вспомнил о брюсовой склянке. Он велел вскрыть могилу чародея. К ужасу присутствовавших оказалось, что покойник лежит в могиле словно живой. У него даже выросли на голове длинные волосы и отросла борода. Царь был так поражен увиденным, что велел скорее зарыть могилу, а склянку разбил.

Приблизительно в одно время с потомками Брюсов из Шотландии прибыли и потомки одного из крупнейших русских полководцев, генерал‑фельдмаршала, князя Михаила Богдановича Барклая‑де‑Толли. В XVII веке предки полководца, происходившие из древнего шотландского рода, будучи ревностными сторонниками Стюартов, подвергаются преследованиям на родине и вынуждены эмигрировать в Лифляндию. Известно, что дед Барклая стал бургомистром Риги, а отец начинал воинскую службу поручиком русской армии. Самому Барклаю уже в детстве предсказывали славное будущее. Сохранилась легенда о том, как однажды родная тетка трехлетнего Миши прогуливалась с ним по Петербургу в карете. Мальчик прижался к дверце кареты, которая неожиданно распахнулась. Барклай выпал. В это время мимо проезжал граф Потемкин. Он остановился, вышел из экипажа, поднял мальчика и, «найдя его совершенно невредимым», передал испуганной тетке, будто бы сказав при этом: «Этот ребенок будет великим мужем».

В 1810 году Барклай‑де‑Толли занял должность военного министра. В июле 1812 года на него возложили обязанности главнокомандующего всеми действующими русскими армиями, противостоящими французскому нашествию. История по достоинству оценила вклад Барклая‑де‑Толли в разгром Наполеона. В 1837 году, к двадцатилетнему юбилею изгнания французской армии из России, в центре Петербурга, на площади перед Казанским собором, одновременно с памятником М.И. Кутузову был воздвигнут парный монумент Барклаю‑де‑Толли.

В 1812 году Барклая‑де‑Толли на посту главнокомандующего всеми вооруженными силами России в борьбе с Наполеоном сменил Михаил Илларионович Кутузов. Происхождение рода Кутузовых путано и до конца не изучено. Расходятся мнения о его родословной и в фольклоре. По одним легендам, его предком был знаменитый дружинник князя Александра Ярославича, участник Невской битвы Гаврило Олексич, по другим, светлейший князь ведет свое происхождение от некоего Гартуша из Пруссии, который в 1263 году принял православие и стал зваться Гавриилом.

Кутузов был учеником величайшего русского полководца, генералиссимуса Александра Васильевича Суворова. Сам Суворов утверждал, что род его восходит к некоему шведу, который в XVI или в XVII веке воевал в рядах русской армии, а затем был принят в русское подданство. Этому обстоятельству полководец, видимо, придавал немаловажное значение, так как Швеция издавна славилась опытными воинами, охотно служившими во многих армиях тогдашней Европы.

Миграционные волны, изрядно пополнявшие русскую руководящую элиту, накатывались на Россию не только с Запада. Трехвековое татаро‑монгольское иго чередовалось периодами острой, непримиримой борьбы с периодами сравнительно мирного совместного сосуществования, отмеченного частыми переходами ордынских служилых людей ко двору московских и иных русских князей. Этот процесс приобрел поистине массовый характер после покорения Сибирского, Казанского, Астраханского и Крымского царств.

В контексте нашего очерка надо иметь в виду и следовавшие один за другим территориальные разделы Польши, в результате которых значительные части польских, литовских, украинских земель становились принадлежностью России, и присоединение закавказских территорий, особенно Грузии, откуда в Петербург на постоянное жительство потянулись представители этого древнего народа.

Из татар происходил родственник Романовых по женской линии граф Федор Апраксин. По преданию, его предком был некий ордынец Салхомир, перешедший в XIV веке из Орды на службу к великому князю Рязанскому Олегу. Фамилия Апраксиных ведется от прозвища внука этого ордынца – Опраксы. Федор Матвеевич начал службу стольником при царе Федоре Алексеевиче. Позже принимал участие во всех «играх» «потешного» войска юного Петра. В 1700 году он был назначен главным начальником Адмиралтейского приказа, а затем и президентом Адмиралтейств‑коллегии в звании генерал‑адмирала. Вскоре Апраксин стал полным адмиралом. За первую морскую победу над шведами, одержанную галерным флотом под командованием Апраксина, петербуржцы прозвали его «Великим адмиралтейцем».

Если верить фольклору, полна удивительных неожиданностей и биография одного из самых известных людей петровского времени – Александра Даниловича Меншикова. По одной из наиболее распространенных легенд, он был сыном придворного конюха и торговал пирожками. Однако по другой, менее известной легенде, Меншиковы вышли из старинного литовского княжеского рода.

Известный государственный деятель и дипломат, вице‑канцлер и один из ближайших сподвижников Петра I Петр Павлович Шафиров был сыном польского еврея из Смоленского воеводства по имени Шафир, что с польского переводится как «сапфир». После присоединения Польши к России Шафир перебрался в Москву и принял православие под именем Павла Филипповича Шафирова, занимался торговлей. Если верить преданиям, однажды в его лавку заглянул Петр I. Там он и приметил расторопного сына хозяина лавки, юного паренька, стоявшего за прилавком. Царь разговорился и выяснил, что молодой человек обладает недюжинными лингвистическими способностями. Вскоре он назначил его переводчиком в Посольский приказ. Так началась государственная карьера Петра Шафирова. В 1703 году он был уже тайным секретарем Ф.А. Головкина, в 1710‑м – получает баронский титул, в 1722‑м – назначается в сенаторы.

Женой Шафирова была Анна Самойловна Копьева. По некоторым, правда не очень убедительным, источникам, она приходилась супругу дальней родственницей. В браке у Шафировых родилось пять дочерей, которые в свою очередь породнились с самыми аристократическими семьями, среди которых были потомки Рюриковичей и Гедеминовичей, считавшихся на Руси самыми древними и наиболее благородными. Анна вышла замуж за князя Алексея Матвеевича Гагарина, Марфа – за князя Сергея Григорьевича Долгорукова, Наталья – за графа Александра Федоровича Головина, Екатерина – за князя Василия Петровича Хованского, Мария – за президента Камер‑коллегии Михаила Салтыкова.

Прямыми потомками Марфы Петровны и Сергея Григорьевича Долгоруковых считаются граф Сергей Юльевич Витте и поэт Петр Андреевич Вяземский. На правнучке Петра Шафирова Екатерине Андреевне Колывановой был женат историк Николай Михайлович Карамзин. Потомками Екатерины Петровны и Василия Петровича Хованских были князья Трубецкие, графы Строгановы, писатель Алексей Николаевич Толстой. Остается только задуматься, как могли бы развиваться и множиться эти русские благородные фамилии за пределами XX века, если бы не трагические последствия октябрьского переворота 1917 года.

Как мы уже говорили, присоединение Грузии к России повлекло за собой довольно массовый выезд грузин в Северную столицу. Одним из самых известных среди них был Петр Иванович Багратион. Он был потомком древнейшего и знаменитейшего грузинского царского рода. На Кавказе существует предание, согласно которому дом грузинских царей Багратидов находится в прямом родстве с библейским царем Давидом. Первоначально потомки Багратидов жили в Иерусалиме, затем оказались в плену у Навуходоносора и были переселены в Армению. В 885 году от Рождества Христова, как утверждает предание, один из Багратидов стал царем Армении. От того же корня будто бы происходит и род грузинских Багратидов.

В Отечественную войну 1812 года Багратион командовал 2‑й армией. Судьба не дала ему возможность увидеть победу русского оружия над Наполеоном. В Бородинском сражении Багратион получил ранение осколком гранаты в ногу. Считается, что это ранение оказалось смертельным. На самом деле, это не так. Рана вовсе не была опасной, но, как рассказывают очевидцы, узнав о падении Москвы, Багратион «впал в состояние аффекта и стал в ярости срывать с себя бинты». Это привело к заражению крови и последовавшей затем смерти полководца.

Народ по достоинству оценил полководческий талант Багратиона. В Петербурге фамилию князя Петра Ивановича с гордостью произносили: «Бог рати он» – и, пародируя известные слова Вольтера, сказанные им по другому случаю и в адрес другого человека, добавляли: «Если бы не было Багратиона, его надо бы изобрести».

Наиболее зримым вкладом иностранцев в петербургскую культуру по определению считается архитектура. А в ряду зодчих, составивших славу петербургского градостроения, первое место по праву принадлежит итальянцам. Юношеская мечта Петра создать на берегах Невы Новую Венецию не могла быть реализована без представителей этих блестящих прямых наследников античной цивилизации. Неслучайно в «дар от правительства Итальянской Республики и муниципалитета города Милана в год 300‑летия Петербурга» в сквере на Манежной площади были установлены скульптурные бюсты четырех архитекторов итальянского происхождения: Доменико Трезини, Бартоломео Франческо Растрелли, Джакомо Кваренги и Карла Росси. Бронзовые бюсты укреплены на колонных основаниях с капителями четырех основных архитектурных орденов, ставших некими символами единства всей европейской культуры.

Первый архитектор Петербурга Доменико Трезини прибыл в Россию в 1703 году. Это он в наиболее значительном своем архитектурном проекте – Петропавловском соборе – смело начертал непривычный для русского глаза острый, уходящий в небо высокий шпиль на многоярусной колокольне. Будто бы так было ближе к Богу. И верующим легче с Ним общаться.

Может быть, это и так. Но вот современный прямой потомок первого петербургского зодчего, литератор и журналист, исследователь древнерусской литературы Андрей Юрьевич Чернов как‑то поведал семейную легенду, согласно которой их знаменитый предок вовсе не ориентировался на средневековую европейскую традицию строительства Божьих храмов. Во всяком случае, не это было главным. Просто Трезини решил создать своеобразный памятник русскому царю, внешний облик которого так поразил его при встрече. И действительно, если долго и внимательно всматриваться в силуэт Петропавловской колокольни, то она и впрямь начинает чем‑то напоминать долговязую фигуру неутомимого императора, широко и размашисто шагающего по «топким невским берегам».

Трезини был похоронен на Сампсониевском иноверческом кладбище – первом городском кладбище Петербурга, предназначенном для погребения странников, то есть пришельцев из дальних стран. Их покой охранял святой Сампсоний‑странноприимец. В советское время кладбище снесли, и могила первого архитектора города, к сожалению, была безвозвратно утрачена.

Карл Росси был крупнейшим представителем петербургского классицизма в его наивысшей стадии – ампире. Росси родился в России. Его матерью была итальянская балерина, выступавшая в Петербурге. Подлинный отец зодчего неизвестен, но, по слухам, сопровождавшим всю жизнь актрисы, им был какой‑то богатый русский аристократ. В великосветских салонах поговаривали чуть ли не о наследнике престола, будущем императоре Павле I.

Заслуги Росси в петербургском зодчестве неоценимы. Это о нем говорили: «Росси не строит домов, он создает ансамбли». И действительно, за свою долгую творческую жизнь он спроектировал в Петербурге двенадцать площадей и тринадцать улиц. Одна из них заслуженно носит его имя. И если мы называем Петербург классическим, то в первую очередь это заслуга Карла Росси.

Росси учился и воспитывался у архитектора итальянского происхождения Викентия Бренны. В Петербурге Бренну считают одним из авторов Михайловского замка. Он будто бы даже оставил на одной из внутренних стен замка свой автограф. Во всяком случае, согласно одной из легенд, лицо, изображенное на барельефном портрете на главной лестнице замка, принадлежит ему. Правда, оно столь идеализировано, что может принадлежать и другому человеку. Так это или нет, сказать трудно, но поговаривают, что Бренна мог предполагать о спорах вокруг авторства Михайловского замка и потому сам позаботился о таком своеобразном автографе. Среди многочисленных парковых павильонов, созданных по проекту Бренны, выделяется крепость Бип, построенная Бренной в Павловске, на высоком холме над водами реки Славянки. Своим романтическим средневековым обликом это сооружение по духу роднится с Михайловским замком, что еще более наводит на мысль о подлинном авторе замка.

Выдающийся итальянский театральный живописец Пьетро Гонзаго, основатель и ярчайший представитель ландшафтной архитектуры, приехал в Петербург в 1792 году. До сих пор поражают воображение его так называемые обманные картины, рассказы о которых как о блестяще исполненных фокусах в Петербурге передавались из уст в уста. Говорили, что на стенах Розового павильона в Павловском парке он ухитрился так изобразить стекло оранжереи, за которыми виднелись фруктовые деревья, что возникала полная иллюзия реальности. Существует предание о том, как некая «бедная собачка расквасила себе морду, пытаясь вбежать в несуществующее пространство фресок Гонзаго».

Гонзаго умер в Петербурге от холеры, в возрасте 80 лет, во время эпидемии этой страшной болезни. Похоронен на Волховом кладбище. В Италии заслуги Гонзаго признали поздно, уже после смерти художника. Но и на родине его предков итальянца до сих пор называют «русским художником».

Гонзаго приехал в Петербург по приглашению своего соотечественника, к тому времени более десяти лет уже работавшего в России архитектора Джакомо Кваренги. Кваренги был блестящим представителем архитектурного стиля, в значительной степени благодаря которому Петербург приобрел репутацию классического города.

Итальянцем по происхождению был видный художник, страстный адепт, последователь и приверженец классической школы живописи, автор знаменитого живописного полотна «Медный змий» Федор Антонович Бруни. Бруни закончил Петербургскую Академию художеств, а с 1855 года стал ее ректором.

Рождение будущего художника окутано романтической тайной. Согласно некоторым источникам, Бруни родился 10 июня 1799 года в Милане, хотя Энциклопедия Брокгауза и Эфрона авторитетно сообщает, что это событие произошло в Москве, причем в 1800 году. Между тем известно, что отцом художника был итальянец швейцарского происхождения, который занимался реставрацией картин и росписью живописных плафонов. В свое время в поисках заработка он переселился из Италии в Россию. Некоторое время был преподавателем рисования в Царскосельском лицее.

На этом туманном фоне в Петербурге жила странная легенда о том, что будущего художника нашел во время своего известного перехода через Альпы A.B. Суворов. Будто бы он обнаружил в горах замерзающего мальчика, обогрел его, приютил, а затем привез в Петербург. Якобы это и был будущий живописец.

С тех пор прошло более двух столетий. В современной России живет и успешно работает шестнадцатый по счету художник из рода Бруни. Он утверждает, что в жилах всех Бруни «течет не кровь, а акварель».

Говоря о петербургских зодчих, нельзя не сказать о Чарльзе Камероне, которого подарила нам далекая Шотландия. Камерон считается родоначальником русского классицизма. Свои основные архитектурные проекты он реализовал в парках Царского Села и Павловска. Благородное происхождение Камерона овеяно легендами.

Камерон прибыл в Петербург в 1779 году по приглашению Екатерины II. Он встретился с императрицей, после чего в Петербурге начинает бытовать романтическая биография архитектора, как оказалось впоследствии, выдуманная им самим. В разговоре с Екатериной он представился «племянником мисс Дженни», дочери знаменитого в Европе сэра Эвена Камерона, предводителя шотландцев, боровшихся в 1740‑х годах за возведение на английский трон Стюартов. Этого Камерона в России знали. Мемуары его дочери, кстати оказавшиеся впоследствии умелой подделкой, были переведены на многие языки мира, в том числе на русский. Слава об этой женщине дошла до Петербурга и в течение долгого времени озаряла биографию архитектора.

Только из документов, обнаруженных в последнее время, выяснилось, что архитектор Камерон не имел к «мисс Дженни» никакого отношения. На самом деле, Камерон был членом гильдии плотников, которую возглавлял его отец Вальтер Камерон. Затем Чарльз Камерон приобрел профессию гравера и только потом стал исследователем античных терм. Зачем было ему, известному ученому, но всего лишь однофамильцу мятежного шотландского аристократа, присваивать чужую биографию, так и осталось неизвестным.

Пожалуй, Франция не менее, чем Италия, имеет право на создание в Петербурге мемориала французских архитекторов. Французом был замечательный архитектор XVIII века Жан Батист Леблон. Он приехал в Петербург в 1716 году, скончался всего лишь через три года. Однако, несмотря на раннюю смерть, успел создать первый генеральный план Петербурга в границах Васильевского острова. План не был осуществлен, но в памяти петербуржцев навсегда остался как образец регулярного европейского города. Сохранился в Петербурге и своеобразный топонимический памятник Леблону – линии Васильевского острова, каждая из которых, по плану архитектора, должна была стать набережной одного из многочисленных каналов, спроектированных им по образу итальянской Венеции.

Французами по происхождению были знаменитые братья Брюлловы. Младший, Александр, стал архитектором, автором здания Михайловского театра на площади Искусств, Штаба гвардейского корпуса на Дворцовой площади, комплекса зданий Пулковской обсерватории и других архитектурных сооружений.

Более известным оказался старший брат Брюлловых – Карл, один из крупнейших русских живописцев, автор нашумевшего в свое время живописного полотна «Последний день Помпеи». Восторженные современники присвоили художнику царское по форме и божественное по содержанию прозвище «Карл Великий» и по достоинству оценили его вклад в русское искусство: «И был „Последний день Помпеи“ / Для русской кисти первым днем».

Брюлловы происходили из старинного французского рода Брюлло, известного еще в XVII веке. В России Брюлловы жили со второй половины XVIII века. Братья родились в Петербурге и здесь же, в Петербургской Академии художеств, получили образование. По окончании Академии они были направлены за казенный счет в Италию для продолжения образования. Тогда же французская фамилия потомков гугенотов была русифицирована. Если верить фольклору, букву «в» в конце фамилии собственноручно приписал Александр I. Ему хотелось, чтобы фамилия талантливых, подающих надежды молодых людей из России звучала по‑русски.

Из Франции в Петербург прибыл и создатель Исаакиевского собора Огюст Монферран, католик, сорок лет возводивший крупнейший в Северной столице православный храм и мечтавший быть похороненным под его сводами. Николай I, к сожалению, отказал в этой нижайшей просьбе иноверцу Монферрану, за что и поминается частенько недобрым словом в интернациональном и многоконфессиональном городе.

Франции Петербург обязан и тем, что в России работал замечательный скульптор Этьен Морис Фальконе, приглашенный Екатериной II в город на Неве для работы над монументом Петру I. Медный всадник, как начали называть в народе, стал не просто первым монументальным памятником в России, вписанным в городское пространство, но и художественным сооружением, с помощью которого фольклор определил свое отношение к петербургской многонациональности:

Когда б не инородец Фальконе,

И Петр не стоял бы на коне.

Великая, признанная во всем мире современная русская литература родилась в Петербурге. Пик ее наивысшего развития пришелся на XIX век. Практически она и началась всего лишь в середине второго десятилетия нового столетия, когда признанный мэтр русского классицизма в поэзии Гаврила Романович Державин, стареющий одописец екатерининской эпохи, передал литературное знамя XVIII века в руки юного лицеиста Александра Пушкина.

Державин происходил из древнего татарского рода. Его предок мурза Багрим покинул Орду еще в XV веке, во времена великого московского князя Василия Темного. Фамилия Державин происходит от прозвища внука этого мурзы – Державы. Державин гордился своим происхождением. Известно, что в 1783 году свою оду «К Фелице», адресованную Екатерине II, он подписал: «Татарский мурза, издавна поселившийся в Москве, а живущий по делам в Санкт‑Петербурге».

Гаврила Романович родился в татарском селении, недалеко от Казани. В 1762 году начал службу солдатом, а затем офицером лейб‑гвардии Преображенского полка. Участвовал в так называемой революции 1762 года, в результате которой на русский престол взошла Екатерина II. В течение двух лет был статс‑секретарем императрицы. Затем занимал ряд других важных государственных постов.

Державин по праву считается лидером русской поэзии XVIII века. Однако с появлением в литературе Пушкина значение Державина резко снизилось. Его риторические оды на дни восшествия монархов и по поводу других важных государственных событий, традиция которых восходит к середине XVIII века, в начале XIX столетия вызывали снисходительные улыбки и откровенное раздражение представителей новейшей школы в поэзии.

Конечно, и талант Пушкина сформировался не на пустом месте, и литературным отцом поэта был не только Державин. Но при этом нельзя забывать, что ранние произведения лицеиста Пушкина проникнуты державинскими темами, мотивами и интонациями. Вся атмосфера нового и необычного для России XVIII столетия от Антиоха Кантемира и Феофана Прокоповича до Ломоносова и Тредиаковского создавала благоприятные условия для неожиданного взлета новой литературы. Просто Державин, как никто другой, это хорошо понимал. По одной из легенд, когда на лицейском экзамене он услышал от своего блистательного преемника:

Навис покров угрюмой ночи

Над сводом дремлющих небес,

то попробовал отшутиться. На глазах у всех он привстал и воскликнул: «Я не умер!» Увы, шутки из этого не вышло. Его век заканчивался фарсом. Рассказывают, что однажды, услышав об очередном выпаде против него, он для выяснения обстоятельств пришел к директору Публичной библиотеки Алексею Николаевичу Оленину, еще совсем недавно постоянно расхваливавшему его стихи. Как мальчишка, Державин бросился защищать свои произведения. Оленин смутился, не зная, что сказать. Но Державин понял и примирительно ответил: «Помилуй, Алексей Николаевич, если я от них отступлюсь, то кто же их защитит?»

К татарскому присутствию в русской поэзии мы еще вернемся, когда окажемся в XX веке, пока же обратимся к прозе.

Одним из тех, с кем Пушкин близко сошелся, еще будучи лицеистом, и кто оказал на формирование его мировоззрения несомненное влияние, был один из крупнейших русских писателей XVIII столетия Николай Михайлович Карамзин, основоположник целого направления в русской литературе – сентиментализма, автор хрестоматийно известной всем школьникам повести «Бедная Лиза». Однако более всего Карамзин известен как историк. О том, какое ошеломляющее впечатление на читающий Петербург произвела его «История государства Российского», можно судить по воспоминаниям одного современника. «В Петербурге оттого такая пустота на улицах, – пишет он, – что все углублены в царствование Иоанна Грозного в изложении Карамзина».

Род Карамзиных происходил из поволжских дворян, предки которых имели восточное происхождение. Отсюда первая часть его фамилии «Кара», что означает «черный». Как дворяне Карамзины были известны уже при Иване Грозном, на службе которого числился некий Семен Карамзин. Сам Николай Михайлович родился в деревне Карамзинке Симбирской губернии. Дружеским напоминанием о восточном происхождении Карамзина было прозвище его дочери Софьи Николаевны. Многочисленные гости историографа называли ее «Самовар – паша». Она всегда разливала чай, сидя у самовара и приветливо улыбаясь.

Городской фольклор сполна отдал должное Карамзину: он присвоил ему почетный титул «Граф истории» и наградил легендой о его порядочности и благородстве. Через два месяца после смерти Карамзина на Кронверке Петропавловской крепости казнили пятерых руководителей декабрьского восстания. До самого конца никто не верил, что приговор будет исполнен. От Николая I ожидали акта помилования. Не случилось. А в Петербурге родилась молва: «Будь жив Карамзин, казнь бы не совершилась».

Среди тех, кто так говорил о Карамзине, мог быть и Пушкин. Поэт хорошо помнил, что в деле о возвращении его из ссылки Карамзин сыграл едва ли не решающую роль. Он ходатайствовал за него перед царем. Связывает Пушкина с Карамзиным и то, что фамилия Пушкиных, как пишет сам Александр Сергеевич, «встречается поминутно в нашей истории» и не раз упоминалась летописцем нового времени Карамзиным в его многотомной «Истории государства Российского».

Род Пушкиных по отцовской линии ведется от некоего Радши, или Рачи, который еще во времена князя Александра Невского выехал в Россию из Славонии. В XIII веке такое название носили хорватские земли, расположенные в междуречье Дравы, Дуная и Савы. С XVI века это название стало официальным. В надписи под гербом Пушкиных эти земли называются Семиградскими: «Изъ Семиградской земли выехаль знатной славянской фамилш Мужъ честенъ Радша». Кстати, рисунок герба включает в себя изображение княжеской шапки на алой подушке, поднятую вверх руку с мечом и одноглавого орла с мечом и державой в когтях. Все это, согласно русской геральдической символике, говорит о знатном славянском происхождении обладателей герба.

Здесь надо сказать об одной особенности пушкинской родословной, которой исследователи не всегда предают должное значение. Дело в том, что Радша волею судьбы оказался предком Пушкиных по обеим линиям, и отцовской, и материнской. Предок Пушкина в шестнадцатом колене стольник Петр Петрович Пушкин, живший в 1644–1692 годах, имел двух сыновей. Старший, каптенармус Преображенского полка Александр Петрович, женатый на Евдокии Ивановне Головиной, стал прадедом Пушкина по отцу, а младший, Федор Петрович, взял в жены Ксению Ивановну Кореневу и стал предком Пушкина по материнской линии.

Среди более или менее знаменитых русских фамилий, которые пошли от этого Радши и были перечислены Пушкиным в «Автобиографии», есть и такие широко известные имена, как Мусины‑Пушкины, Бутурлины, Мятлевы, Кологривовы.

Интересно отметить, что и сам Радша имел богатую и древнюю родословную. Только упоминание его далеких предков, а значит, и предков Пушкина – это увлекательнейший экскурс в историю Российского государства. Исследователи считают, что предком поэта в тридцать первом колене был сам легендарный Рюрик, а в двадцать втором колене – основатель Москвы Юрий Долгорукий. Предком поэта по прямой линии являлся Александр Невский. Родней Пушкину приходятся Дмитрий Пожарский и Михаил Кутузов. Предки Пушкина были известны во времена Ивана Грозного. Четверо Пушкиных подписались под грамотой об избрании на царство Романовых. Служили Пушкины и при Петре I.

Письменные свидетельства о фамилии Пушкиных впервые появляются в XV веке. Тогда под этой фамилией был записан дворянин Константин Пушкин, который был младшим сыном некоего Григория Александровича по прозвищу Пушка, принадлежавшего в свою очередь к седьмому колену от основателя рода легендарного Радши.

Если родословная отца Пушкина считалась в России довольно традиционной, то происхождение матери поэта, Надежды Осиповны, представляется более экзотичным. Прадедом Пушкина по материнской линии был русский военный инженер, генерал‑аншеф, начинавший свою карьеру с должности камердинера и личного секретаря Петра I, африканец абиссинского происхождения Абрам Петрович Ганнибал.

Надежда Осиповна была дочерью сына Абрама Петровича – Осипа Абрамовича. В молодости она слыла необыкновенной красавицей, была украшением салонов, где ей постоянно ласково и любовно намекали на африканское происхождение. В глаза и за глаза ее называли «Прекрасной креолкой», или «Прекрасной африканкой». Правда, среди дворовых людей можно было услышать и более вульгарное прозвище «Арапка». Пушкину льстило древнее и благородное происхождение матери. Абиссинские цари считали себя прямыми потомками библейского царя Соломона и знаменитой царицы Савской.

Из истории известно, как Ганнибал появился в России. Русский посланник в Константинополе Савва Рагузинский в 1705 или 1706 году прислал приобретенного им на рынке рабов ребенка в подарок Петру I. Царь крестил десятилетнего мальчика, дав ему в качестве восприемника свои имя, отчество и фамилию: Петр Петрович Петров. Абрамом он стал по собственной инициативе. Будто бы, еще находясь в мусульманской Турции, он так привык к данному ему там имени Ибрагим, что выпросил разрешение называться в России русским аналогом этого имени.

С фамилией сложнее. Согласно одной легенде, Абрам Петрович получил ее лично от Петра в честь легендарного полководца Древнего мира – покорителя Карфагена Ганнибала, причем, скорее всего, первоначально Ганнибал было прозвищем чернокожего мальчика. Согласно другой легенде, фамилию Ганнибал он присвоил себе сам, в память о своем африканском происхождении. И произошло это гораздо позже, уже после смерти Петра I. Якобы во время ссылки в Сибирь он решил, что громкая фамилия поможет ему в его положении ссыльного. Во всяком случае, известно, что первоначально чернокожего генерала звали просто Абрам‑арап или Абрам Петров, и только потом, через несколько десятилетий, «Петров» превратилось в «Петрович». Тогда же появилось и добавление – Ганнибал. Историкам известно и первое упоминание имени Ганнибал в качестве фамилии. Впервые оно появляется только в 1727 году, в официальном документе, связанном с приездом Абрама Петровича в Сибирь: «В декабре месяце прибыл из Тобольска лейб‑гвардии, бомбардирной роты, поручик Абрам Петров, арап Ганнибал, для строения селингинской крепости».

Как попал чернокожий мальчик из Эфиопии, где он родился, в Турцию, – непонятно, но в семье Пушкиных сохранилась легенда о том, что единокровный брат Ганнибала однажды отправился на поиски Ибрагима. Не найдя Ибрагима у турецкого султана и узнав каким‑то невероятным образом, где надо его искать, брат будто бы явился в Петербург с дарами в виде «ценного оружия и арабских рукописей», удостоверяющих княжеское происхождение Ибрагима. Братья встретились, но православный к тому времени Абрам Петрович Ганнибал, как рассказывает предание, не захотел вернуться к язычеству, и «брат пустился в обратный путь с большой скорбью с той и другой стороны». По другому преданию, Петр сам категорически отказал Ганнибалу в его возвращении на родину предков.

Младшим современником Пушкина был Лермонтов. Он родился в 1814 году, и к моменту гибели Пушкина ему было всего 22 года. Лермонтов происходил из старинного шотландского рода, один из представителей которого служил наемником в польской армии и был захвачен в плен русскими в 1613 году В свою очередь этот предок Лермонтова вел свое происхождение от некоего Лермонта, в роду которого, как утверждают легенды, еще в далеком XIII веке был шотландский поэт, «получивший поэтический дар от сказочной королевы‑волшебницы». У Лермонтова этот волшебный дар проявился столь рано, что уже к семнадцати годам в его творческом багаже было около трехсот написанных им стихов, пятнадцать больших поэм, три драмы и один рассказ.

В сложной системе генеалогических связей Лермонтов приходился пятиюродным братом жене Пушкина Наталье Николаевне. В еще более давнем родстве, уходившем своими корнями за древнее и смутное десятое колено, Лермонтов находился в родстве и с самим Пушкиным. Правда, это не более чем предположение. Дело в том, что до сих пор не установлено, от первой или второй жены деда родилась мать Лермонтова. Впрочем, ни Пушкин, ни Наталья Николаевна, ни сам Лермонтов об этом ровно ничего не знали.

Формирование Золотого века русской литературы проходило на фоне небывалого общественного подъема и подлинного патриотизма, вызванного неслыханными победами 1812 года. Но, кроме блестящей победы и громогласной славы, молодые герои Двенадцатого года вынесли из Заграничных походов, длившихся целых два года, вольнолюбивые идеи, в ярких лучах которых отечественные концепции крепостничества и самодержавия представали совсем по‑иному, не так, как они виделись их отцам и дедам. Само понятие патриотизма приобрело в эти годы новую окраску, взошло на качественно новую ступень. Петербург жаждал общения. Один за другим создавались кружки, возникали общества, появлялись новые салоны. Но если раньше, говоря современным языком, в их функции входила организация досуга, теперь эти социальные объединения становились способом общения, средством получения информации, методом формирования общественного мнения. Один из таких салонов возник в доме Алексея Николаевича Оленина на Фонтанке.