Решения «дела Антонио» («мудрый Даниил»; Р. Иеринг, И. Колер, М.Окс); наше решение

Но, допустим, что все нормально. Спишем одни недоста­точно ясные моменты на темное средневековое право, дру­гие — на наше его незнание, и предположим, что странное условие о праве Шейлока на фунт мяса из тела Антонио явля­ется допустимым и действительным. Неужели же суд должен был удовлетворить требование и присудить Шейлоку кусок мяса из тела Антонио? Как известно, суд признал юридиче­скую силу за векселем, а признав ее не мог не признать и удостоверенного векселем права. Именно это суд и сделал, об­ставив, однако, свое решение двумя следующими условиями: (1) при вырезании мяса Шейлок не имеет права проливать кровь должника; (2) само его право распространяется толь­ко ровно на фунт мяса —не больше и не меньше, —т.е. таки­ми условиями, которые делали бы его исполнение совершенно невозможным. Затем, суд отказал в присуждении убытков в размере основного долга, так как должник «отрекся» от этого требования, а также указал на наличие оснований для кон­фискации всего имущества Шейлока в пользу Антонио и Ве­нецианской Республики (таким основанием, по мнению суда, стало злоумышленное покушение на жизнь должника). Тем не менее, по просьбе Антонио и Дожа Венеции суд не при­менил конфискационных санкций, заменив их тремя следу­ющими обязанностями: (1) половину имущества дать взаймы Антонио с условием возврата после смерти Шейлока его зятю; (2) на все имущество совершить акт посмертного дарения в пользу дочери и зятя; (3) окреститься.

В адрес этого решения в литературе было высказано мно­жество нареканий[138]. И действительно, даже просто приступая к его анализу, обнаруживаешь в решении столько несообраз-ностей, что не знаешь, с обсуждения какой из них начать.

Сразу, конечно, надлежит отбросить как совершенно неле­пую мысль о возможности «замены» публичной санкции (кон­фискации имущества) какими бы то ни было мерами част­ноправового воздействия [139]. Вряд ли можно себе представить ситуацию, когда суд пойдет на поводу у потерпевшего и по его просьбе заменит уже назначенное виновному наказание возло­жением на него совершенно других, не предусмотренных зако­ном, обязанностей. Произведя такую замену «мудрый Дани­ил» дал столь железные основания для обжалования и отмены своего приговора, что трудно однозначно определить, кто же пострадал сильнее — Шейлок, для которого этот судебный акт означает только отсрочку от взыскания, или Антонио, кото­рому наверняка предстоит при новом рассмотрении дела еще раз пережить снедавшие его сомнения и страхи[140].

Не место здесь обсуждать и содержание возложенных на Шейлока санкций. Даже с позиций тогдашнего правосозна­ния более-менее реальной выглядит, как это ни странно, толь­ко обязанность принудительного крещения [141]. Обязанность «дать взаймы» до своей смерти фактически означает обязан­ность уплатить в пользу Антонио штраф, — санкцию, допус­кавшуюся венецианскими законами, но принципиально несов­местимую с английским правом. На каком основании суд воз­ложил обязанность еще и на Антонио (возвратить, после смер­ти Шейлока, полученное им в качестве штрафа, его зятю) — объяснить и вовсе невозможно. Акт посмертного дарения, бу­дучи документом односторонним и вступающим в силу не ра­нее смерти дарителя, по своей природе больше напоминает завещание — акт исключительно свободной воли (каковой в нашем случае явно не наблюдалось) и, к тому же, могущий во всякое время быть измененным или отмененным завеща­телем (и в чем, спрашивается, тогда смысл такого акта?)[142].

Далее, о покушении на жизнь должника. Несомненно, вы­резание фунта мяса из тела живого человека, совершаемое непрофессионально, без специального инструмента, соответ­ствующей подготовки, оборудования и лекарств, да еще и «nearest the Merchant's heart» (90) — «как можно ближе к сердцу (купца)» (118)⁵³, скорее всего привело бы к мучитель ной смерти Антонио. Шейлок не мог этого не понимать; он отлично это понимал, что следует не только из самой ситуации, но и из многочисленных его реплик, сказанных в разговорах с различными персонажами Комедии; больше того, особенно и не скрывал, что желает смерти Антонио. Действительно, перед нами — покушение на убийство, да еще и с прямым, умыслом и отягчающими обстоятельствами. Но... несколы кими абзацами ранее суд сам же констатировал: «Мяса фунт, из тела Сего купца принадлежит тебе; Закон его дает, суд — присуждает». Что же получается: один венецианский закон: разрешает убийство, а другой (тоже венецианский) — карает за покушение на убийство смертью и конфискационными санкциями? Тогда почему бы «мудрому Даниилу» не применить эти санкции еще и к самому себе как к пособнику — ведь без его решения покушение не могло бы состояться? Одно из двух: или закон Венеции «дает фунт мяса», а суд его «при-суждает» (в соответствии с этим законом, т. е. законно присуждает), и тогда в действиях Шейлока нельзя усмотреть покушения на убийство, а значит за них нельзя применить ни конфискационные публичные, ни заменившие их частнопра­вовые санкции, или же все-таки Шейлок посягал на жизнь купца. Но в этом случае ни о каком «законе, дающем ему фунт мяса», и речи быть не может; судебный акт, присуж­дающий его, является незаконным, а сам Шейлок и судья, вынесший решение в его пользу, подлежат аресту — первый как покушавшийся на убийство, второй —как его пособник[143].

Чрезвычайно интересен момент, связанный с отказом в присуждении Шейлоку убытков в размере суммы основного долга. Действительно, Дож, Бассанио и Порция неоднократ­но предлагали ему взять деньги и отказаться от требования «неустойки»; и всякий раз Шейлок настаивал на своем праве вырезания мяса. Когда же он понял, что право это будет за ним признано с такими оговорками, которые сделают невоз­можным его осуществление, то сказал что принимает пред­ложение и готов удовлетвориться предложенной ему тройной суммой основного долга. Трижды он заявлял это требование и трижды Порция его отвергала на том основании, что Шей­лок уже отрекся от капитала, да еще и непосредственно пе­ред судом, поэтому право требования капитала прекратилось и единственное, что у него еще осталось — это право требо­вания неустойки, на реализации которого он так настаивал. Действительно ли отказ от права должен был бы повлечь в данном случае столь печальные последствия?

Г. Рюмелин считал именно этот вопрос наиболее сла­бо разрешенным В. Шекспиром; на основании именно этой сцены он сделал вывод о том, что Шекспир никогда не за­нимался юридической деятельностью[144]. Действительно, по общему правилу, ни отказ от самого права, ни отказ от осу ществления права, самого права не прекращают и его осу­ществлению не препятствуют, т. е. такой отказ, будучи сде­ланным, всегда может быть взят назад. Но и здесь надо учесть специфику английского права: в отличии от конти­нентального оно считает обязательство не предъявлять ис­ка (требования) имеющим юридическую силу, не меньшую, чем и любые другие обязательства. Кроме того, вспомним, что мы так и не установили в точности, что же за условие было заключено Антонио и Шейлоком. Будь это условие об альтернативной неустойке, кредитор мог бы во всякое вре­мя до ее получения «передумать», и вместо нее требовать уплаты основного долга — здесь Г. Рюмелин был совершен­но прав. А вот если бы перед нами было альтернативное, либо корреалъное обязательство с выбором на стороне кре­дитора, то тут уже прав В. Шекспир, ибо акт кредиторского выбора требования в таких обязательствах бесповоротен; в требовании о возврате капитала должно быть отказано, ко­нечно, не потому, что «он от него отрекся пред судом», а именно по причине безотзывности акта выбора.

Конечно, наибольшее число нареканий вызывают условия, которыми «мудрый Даниил» осложнил свое решение. «Приго­вор» «мудрого Даниила» Рудольф фон Иеринг называет «по­стыдной уловкой», с помощью которой суд «насмеялся над его правом»[145], «явным софизмом»; «с таким же основанием су­дья мог бы признать за владельцем сервитута право ходить по участку, но отказать ему в праве оставлять на нем следы, так как это не выговорено было при установлении сервиту­та»[146]. Признав юридическую силу за векселем судья, будучи настоящим юристом, ни в коем случае не мог бы разъяснять собственное решение таким образом, который, по сути, ис­ключает возможность его практического исполнения. Ци­вилист предлагает собственное решение проблемы: признать недействительной расписку по причине ее безнравственности [147].

«И вдруг, после того, как был произнесен приговор, по­сле того, как сам судья устранил всякое сомнение в пра­ве еврея, и никто не осмеливается больше его оспаривать, после того, как все собрание, включая и дожа, покорилось неотразимому приговору права, — вдруг, когда победитель, добившись своего, хочет исполнить то, что предоставил ему приговор, тогда тот самый судья, который торжественно признал его право, уничтожает последнее уловкой, хитро­стью столь ничтожной и жалкой, что она не заслуживает даже серьезного возражения. Разве мясо может быть без крови? Судья, признав за Шейлоком право вырезать из те­ла Антонио фунт мяса, тем самым признал за ним и право на кровь, без которой мясо не может быть, а кто имеет право вырезать фунт, тот, если хочет, может взять и меньше. И в том и в другом еврею отказывают: он должен взять мясо без крови и ровно фунт, не больше, и не меньше.... Конечно, это сделано в интересах человечности, но разве неправо, со­вершенное в интересах человечности, перестает быть непра­вом?»[148]. «... Я не решился бы, — заключает ученый, — по­слать жадную к познанию молодежь в школу к Порции, у которой можно достать это новое Евангелие права»[149].

Нельзя, конечно, оставить без внимания горячие, выра­жающие безмерный гнев, возмущение и презренье, слова, сказанные Р. Иерингом в защиту евреев — париев средневе­кового общества, питающих, подобно настоящим христиа­нам, непоколебимую веру в право, до тех пор, пока не раз­ражается над ними катастрофа, обнаруживающая всю фан­тастичность их мечтаний и показывающая им, что все их права сводятся к праву быть обманутым в своих правовых чувствах[150].

В том же ключе высказывается И. Колер: «В юриспруден­ции считается ненарушимым правилом, что если один предо­ставляет другому какое-либо право, то он ему этим самым разрешает делать все, что нужно для реализации этого пра­ва.... Решение мудрого и справедливого Даниила находится в противоречии с этим принципом: ибо ясно, что кому разре­шено вырезать мясо, тому разрешено и проливать кровь, если эта операция не может совершиться без пролития крови»[151].

Поступок судьи он называет «жалким крючкотвор­ством» и сравнивает его с поведением судей в ряде восточ­ных сказок, которые, опираясь исключительно на букву за­кона и договора постановляют решения справедливые, но практически не исполнимые — например, обязывают убий­цу ребенка «дать матери естественную возможность родить другое дитя»; неудачливого самоубийцу, придавившего ста­рика — стать под обрыв, чтобы сын-потерпевший мог бы броситься вниз и придавить его; неаккуратного арендато­ра, оторвавшего нанятой лошади хвост — содержать эту ло­шадь до тех пор, пока у нее не отрастет новый; объявленного умершим гражданина — немедленно по его явке похоронить, ибо согласно вступившему в законную силу решению суда он —мертвец, лишь притворяющийся живым, и т.д.[152]. Все эти и другие подобные решения объединяет то, что добив­шиеся их истцы вслед за Шейлоком с отчаяньем восклик­нут: «Why then the Devil give him good of it: I'll stay no longer question!» («Так пусть с нее берет уплату дьявол! Мне нече­го здесь больше толковать»).

Сам же И. Колер находит решение Порции хотя и дурно мотивированным, но по существу правильным, основанным на снизошедшем к ней (а заодно и к дожу Венеции) озаре­нии: осознании гуманистических тенденций исторического развития права и собственной роли в этом развитии. Да, в соответствии с положениями действующих законов Вене­ции, по нормам старого права, силу векселя нельзя не при­знать — и суд вынужден это сделать. Но ведь эти положения старого права больше не встречают сочувственного отноше­ния к себе со стороны не только большинства присутству­ющих в зале суда, но и власти венецианской республики в лице дожа. А значит — долой старое, и да здравствует но­вое право, «новое Евангелие права»![153] Разумеется, что это решение вызвало гневный ответ Р. Иеринга[154].

К сказанному трудно что-либо добавить; спорить с мне­ниями Рудольфа Иеринга и Иосифа Колера невозможно, ибо каждое из них — истина. Во-первых, уловка, к которой при­бег судья при толковании закона и вексельного условия (как в вопросе о крови, так и о необходимости точнейшего соот­ветствия веса вырезаемого мяса условию векселя) — ни что иное, как буквоедство, не соответствующее действитель­ному смыслу закона. С этим солидарны оба цивилиста; по­пытка оправдания применения этого приема в данном кон­кретном случае не может считаться удачной[155]. Во-вторых, И. Колер безусловно прав в том, что ни венецианские законы XIII в., ни английские XVI в., не позволяли признать условие о праве на фунт мяса ничтожным по причине его безнравственности. Но, в-третьих, безусловно прав и Р. Иеринг, буквольно разгневанный предложением Вюрцбургского оппонен­та отказаться от применения устаревшего законодательства, оставить его «за бортом» динамично развивающейся и озаряемой лучами прогресса, правовой действительности, заменив новым правом, сотворенного и тут же, не отходя, так сказать, от стола, примененного «мудрым Даниилом». Итого, мы констатируем несостоятельность как решения, предложен­ного судьей, так и альтернативных подходов, осененных блес­ком двух германских юридических авторитетов, и при том взаимно исключающих друг друга. Но это означает необходи­мость признания приговора Порции (именно приговора, а не его последующего толкования) правильным и, следовательно, возможности Шейлока вонзить нож в грудь Антонио! Вот уж, воистину, перед нами — торжество принципа summum jus — summa injuria, этого «злого пасквиля против самой природы права»!

Не предложено ли в литературе каких-либо иных решений данного казуса?

По-видимому, следует считать самостоятельным взгляд М. А. Окса, который пишет следующее: «Шейлок не потому злодей, что он слишком прав, а потому, что под видом удо­влетворения своего права, стремился ко злу, стоящему вне права. Наши учителя говорят, что jus est ars boni et aequi — право учит добру и справедливости. Именно искусство Пор ции в применении права, в раскрытии его истинного содер­жания привело к добру и справедливости»[156]. И еще: «Вооб­ще же на виду вопрос, не подлежит ли проверке и сведению к известным границам и известному содержанию эгоистиче­ское правило, унаследованное нами еще от Рима: qui jure suo utitur nemini facit injuriam — кто пользуется своим правом, тот никого не обижает?»[157]. Но, увы, на большем простран­стве статьи автор забывает об этой позиции и примыкает к точке зрения И. Колера, к которой он и вправду близок, но с которой его взгляд все-таки не совпадает. Если И. Колер предлагает просто отставить старое право в сторону, как не ' соответствующее господству гуманистических тенденций в развитии человеческого общества и руководствоваться но­вым, сотворенным сообразно этим тенденциям и текущему моменту, то М. А. Оке не столь категоричен. Он согласен с применением старого права, следовательно — с тем, что право вырезания мяса действительно принадлежит Шейло-ку, но не согласен с тем, что суд обязан содействовать ему в принудительном осуществлении этого права. Причина — та самая, которая ныне широко известна под названием зло­употребления правом или шикани.

Шейлок пытается использовать принадлежащее ему право исключительно «во зло», только ради причинения вреда другому, чего он, собственно, и не скрывает: «...Не могу я И не хочу представить вам других Причин, как та, что ненависть и злобу Питаю я к Антонио, что он Противен мне, и лишь из-за того я Веду такой убыточный процесс Против него» (107) — так заявляет он даже на суде. Соб­ственно, для установления шиканы здесь не надобно и слов: уже по самой убыточности процесса, по одному тому, что истцом требуется одна лишь неустойка, без капитала, мож­но и должно придти к такому выводу. Поскольку закон при­знает субъективные права за гражданами отнюдь не ради удовлетворения ими таких чувств, как злоба, ненависть и месть, а совершенно для других целей, суд, будучи органом охранения порядка и закона, вполне имел право самоустра ниться от содействия Шейлоку в осуществлении права. Ес­ли бы это право еще служило для Шейлока средством по­буждения Антонио к надлежащему исполнению обязатель­ства, — это одно дело; но с просрочкой исполнения стиму­лирующее значение оно потеряло. Не было оснований вос­пользоваться этим правом и в качестве наказания, посколь­ку Антонио был готов внести причитающуюся с него сумму, и неоднократно предлагал ее Шейлоку. Да, в средневековье должникам рубили головы, от их тел отрезали члены, их продавали в рабство, всенародно позорили, раздевая у цер­ковной паперти, или гоняя в обнаженном виде по улицам, подгоняя тычками пики или ударами хлыста — да, все это делалось, но в отношении кого и ради чего? В отношении банкротов и ради наказания таковых. Антонио же, как это со всей очевидностью явствует из повествования, банкротом вовсе не был.

М. А. Оке не прав, конечно, в том, что приписал это решение Порции — ни о чем похожем в нем не говорится. Скорее всего, она чувствовала всю несправедливость ситуа­ции, в которой суд принужден оказывать содействие в деле, правом лишь формально, а по существу являющимся откро­венным злодеянием. Увы, выразить это ощущение юриди­ческим языком она все-таки не смогла; ее увещевания о ми­лосердии, возможно, и «полны чарующей музыки», но для сооружения конструкции злоупотребления правом не годят­ся. Ну а рассуждение о преимуществе духа закона перед его буквой — по существу своему верное — на фоне последующе­го «разъяснения» собственного приговора, — разъяснения, в котором буква совершенно уничтожила дух — выглядит, как бы так сказать помягче, недостаточно искренним.

Других мнений по вопросу о том, как следовало бы по­ступить «мудрому Даниилу» в спорном деле, нам неизвест­но[158]. Из описанных нам более всего импонирует предложе­ние воспользоваться категорией злоупотребления правом; не будь она такой туманной и исключающей самое себя, мы бы, возможно, и не доискивались каких-то иных решений. Оста­вив этот выход из положения в качестве Последнего рубежа, еще раз обратимся к фактам: нет ли среди них таких, кото­рые уничтожают или, по крайней мере, обессиливают право Шейлока? Два из них уже были названы выше: (1) Шекс­пир, руководствовавшийся современным ему английским пра­вом, должен был бы устами и руками Порции уничтожить условие о неустойке по причине его карательного свойства; (2) Шекспир (каким бы правом он ни руководствовался) дол­жен был бы (опять же, от имени суда) предложить Антонио внести причитающуюся с него сумму в депозит компетент­ного должностного лица, на основании чего и отказать в иске. На еще одно укажем теперь.

Почему-то ни сам «мудрый Даниил», и ни один из стро­гих критиков его «приговора» не посчитали нужным войти в рассмотрение обстоятельств, касающихся появления в вексе­ле условия о forfeit. А между тем, они настолько важны, что быть обойдены вниманием никак не могут. Если о самом век­селе — обязательстве уплатить «on such a day, In such a plase, such sum or sums as are Express'd in the condition» — Шейлок рассуждает вполне серьезно, то установление условия о the forfeit требуется им «в виде шутки» (in a merry sport); в последующем и самый вексель называется им «шутливым», «забавным» (merry bond).

Предложение включить в вексель условие о forfeit Шей­лок делает в контексте разговора о соотношении деловых и дружеских отношений вообще, который переходит в спор о характере отношений между Шейлоком и Антонио. Вот, якобы, для того, чтобы доказать свое дружеское располо­жение к купцу, Шейлок и предложил заменить заведомо необычным — бесприбыльным и реально не осуществимым (по его же словам) — условием, обыкновенную чисто ком­мерческую клаузулу о начислении процентов: «Хотелось бы мне с вами, — говорит он Антонио и Бассанио, —Друзьями быть, снискать у вас любовь, Забыть позор, которым вы пятнали Всегда меня, в нужде вам пособить, не взяв за то процентов ни копейки На собственные деньги, а меня И вы­слушать вы не хотите. Право, По-дружески я предлагаю вам». «Действительно, по-дружески?» — с подозрением пе­респрашивает Бассанио. «И это Я докажу» — продолжает Шейлок. Далее следует уже знакомый нам текст, в котором жид излагает содержание предлагаемого условия; Антонио, как мы опять-таки, уже знаем, с ним немедля соглашается («Под векселем таким Я подпишусь и объявлю, что жид Безмерно добр»), но Бассанио все еще терзают сомнения (см. выше), в ответ на которые Шейлок воздевает глаза к небу, и заламывая руки, цокая языком, качая головой и вы­ражая все вообще возможные признаки крайнего возмуще­ния терзаниями молодого заемщика, восклицает (30):

О, отче Авраам!

Вот каковы все эти христиане!

Ведь их жестокость их еже научает

Подозревать в других дурные мысли.

(обращается к Вассанио):

Ну, сами вы скажите: если он

В срок не внесет — из этой неустойки

Что пользы мне? Людского мяса фунт

Ведь ценится гораздо ниже мяса

Не только что барана, но козла.

Лишь для того ему услугу эту

Я предложил, чтоб приобресть себе

Его приязнь. Согласен он — извольте!

Не хочет он — прощайте, я прошу

За дружбу к вам не обвинять Шейлока.

Вся эта, проникнутая пафосом речь Шейлока произво­дит должное впечатление: Бассанио умолкает (по крайней мере, в присутствии ростовщика он уже больше не решается открыто высказывать своих подозрений), Антонио соглаша­ется подписать вексель с «прикольным» условием, освобож­дающим его от уплаты процентов, уход Шейлока он сопро­вождает словами «Ступай, Мой милый жид», после чего говорит Бассанио: «Он к вере христианской Наверно об­ратился: что-то стал Он слишком добр». Бассанио, прав­да, на этот счет несколько иного мнения: «Тот человек мне гадок, — отвечает он, — В ком мысли гнусные, язык же — льстив и гладок» (31). Не поверил он Шейлоку; не до кон­ца, во всяком случае, поверил! Но, будучи в нужде, удер­живать своего друга от подписания векселя с условием о forfeit не стал; вопрос к Бассанио здесь, конечно же, имеет­ся, но он явно не юридический, а чисто этический[159]. А юри­дический вопрос заключается в следующем: как надлежит квалифицировать действия жида? Не нужно быть особенно искушенным в юриспруденции, чтобы констатировать здесь если и не прямой обман, то, по меныре мере — сознательное введение в заблуждение*. Обстоятельства, при которых в вексель было включено «забавное» условие, дают основание для следующего кате­горического вывода: условие о forfeit включено в сделку под влиянием существенного заблуждения должника, причем, должник впал в него по вине кредитора. Данное заблуждение касается юридических последствий, порождаемых спор­ным условием: должник (Антонио) полагал, что таковых оно иметь не будет, в чем и получил надлежащие уверения от другой стороны правоотношений — кредитора (Шейлока); в действительности же оказалось, что данное условие породи­ло ряд правовых последствий, наступление которых не охва­тывалось волей должника, а значит, эти последствия никак не могли бы быть ему вменены. Таким образом, Антонио, дабы отклонить предъявленное требование, достаточно бы­ло сослаться на указанное обстоятельство: условие о forfeit было подписано им под, влиянием существенного заблужде­ния, возникшего по вине кредитора. Порция лее, если бы она действительно была столь ученым доктором права, каким пы­тается представить ее нам В. Шекспир, непременно должна была бы задать купцу вопросы, касающиеся обстоятельств принятия на себя «прикольной» обязанности. Увы, она огра­ничилась лишь одним вопросом этого рода: «Вы признаете вексель?». «Признаю» —отвечал Антонио (114). А что он мог еще ответить? Сам по себе вексель — документ, удостоверяю­щий безусловное обязательство уплатить 3.000 дукатов — не было причины не признать: валюта под него была получе­на (это подтверждали и Антонио и Бассанио), оформлен он был явно надлежащим образом (иначе зачем ходили к нота­риусу?). Предметом разногласий ведь был не вексель в целом, а только одно из его условий! Увы, Порция не акцентировала на этом факте никакого внимания.

Понятно, что против такого решения тоже можно выста­вить несколько возражений, первыми из которых, лежащими на самой поверхности, будут, конечно, возражения процессу­ального характера. Во-первых, существенное заблуждение, да еще и возникновение его по вине кредитора, надо доказать; во-вторых, ссылка на заблуждение могла бы быть сделана только посредством иска о признании соответствующей ча­сти сделки — условия о forfeit — недействительной (чего Анто­нио не сделал), но не посредством простой эксцепции.

Поскольку такого рода вопросы не входят в предмет на­стоящего исследования, имеющего материально-правовые, а не процессуальные цели, мы скажем по ним буквально несколько слов. Закон не ограничивает (и'никогда не огра­ничивал) круг доказательств, допустимых по делам о су­щественном заблуждении в сделке. Антонио мог бы в дан­ном случае сослаться на свидетельства Бассанио и нотари­уса, удостоверявшего bond — и тот и другой наверняка под­твердили бы, что в момент составления бумаги кредитор (Шейлок) вел речь об условии о forfeit как шутке, не име­ющей юридического значения[160]. Что же касается процессу­альных условий ссылки на существенное заблуждение, то они в каждом законодательстве различны. Те, о которых идет речь в предполагаемом возражении, взяты из действу­ющего российского законодательства и совсем не обязатель­но, чтобы они были такими же в венецианском и английском праве интересующего нас времени. В конце концов, даже ес­ли это возражение и справедливо, то это еще один «минус» самозванному Бальтазару, которому следовало разъяснить Антонио его право на предъявление к Шейлоку встречного иска о недействительности условия о forfeit как заключен­ного под влиянием существенного заблуждения.

Затем, можно еще возразить, что условие о forfeit было в данном случае принадлежностью векселя — ценной бумаги, т. е. публично достоверного, да к тому же еще и абстрактного документа. И то и другое исключает возможность возраже* ний, касающихся отсутствия основания выдачи векселя или его недействительности.

И это возражение, при всей кажущейся его справедли­вости, не может быть принято во внимание. Публичная до­стоверность — непременное свойство современных ценных бумаг — условие, и, вместе с тем, детище их массового обо­рота. Оборот векселей — явление, относящееся к более позд­нему времени, чем то, в которое творил, и тем более — кото­рое описывал, В. Шекспир. Массовый оборот векселей стал возможен лишь с осознанием того обстоятельства, что век­сель предназначен для обслуживания потребностей не одно­го только торгового сословия, но всех лиц, заинтересован­ных в кредите; что вексель — инструмент не специального торгового, а общего гражданского права. Ради обслужива­ния оборота векселя с сохранением его публичной досто­верности был придуман и специальный институт — индос­самент, который, собственно, и предал векселю тот облик, который нам хорошо известен теперь. Но все это произо­шло только в XVII в., в его второй половине, т.е. уже по­сле смерти В. Шекспира. Конечно же передаваемость век­селей обретает характер тенденции несколько раньше, при­чем, именно в Италии; но все равно, происходит это только в конце XV в., да и то в условиях преследования индосса­мента как акта, не соответствующего азам римского права и предписаниям положительных законов[161]. Вексель же Ан­тонио, выданный им Шелоку, как мы уже видели, никак не мог быть предназначен для оборота, а оттого — большой вопрос, обладал ли он свойством публичной достоверности. Но даже если признать, что он таким свойством обладал, это не спасает Шейлока, который был первым приобрета­телем спорного документа —лицом, полностью осведомлен­ным обо всех обстоятельствах выдачи бумаги, в том числе и о таких обстоятельствах включения в нее условия о forfeit, которые делают его недействительным, т. е. недобросовест­ным приобретателем векселя. Публичная достоверность к таким лицам не применяется.

Не спасает Шейлока и абстрактность, которая яв­ляется свойством основного обязательства — обязательства уплаты 3.000 дукатов — но не имеет никакого отношения к условию о forfeit. Как мы уже указывали, английское право не допускает применения неустойки как карательной меры, ограничивая возможное ее взыскание лишь суммой, сораз­мерной с фактически понесенными и доказанными убытка­ми. Обязательство уплаты неустойки, следовательно, ни­когда не может быть абстрактным, что называется, по определению; оно всегда — только каузальное. Да и умест­на ссылка на абстрактность в споре о возникновении или исполнении обязательства, но к спору о действительности условия сделки, которым это обязательство установлено, она не имеет ровно никакого отношения.

Останавливаясь на предложенном нами варианте реше­ния, нужно уточнить еще один момент: что же, все-таки, сле­дует признать недействительным? Как минимум, условие о forfeit — в этом не может быть сомнений. Но столь же несо­мненно и то, что поставь суд вопрос таким образом, Шейлок наверняка бы заявил следующее: а без этого условия, почтен­нейший судья, я никогда не заключил бы сделки. И был бы в этом совершенно искренним, ибо для него эта сделка была не способом заработать, а средством для того, чтобы отомстить Антонио. Такого средства жид лишился бы, если бы сделка не содержала недействительного условия, а значит — он и вправ­ду не дал бы молодому Бассанио ни гроша, по крайней мере, «по-дружески», без процентов.

Таким образом, суду следовало констатировать недей­ствительность всей сделки — векселя или поручительства Антонио — целиком из-за недействительности ее условия о неустойке (установленного под влиянием заблуждения), без которого она не была бы заключена. В результате требование Шейлока к Бассанио о возврате займа оказалось бы ничем не обеспеченным и единственное, что оставалось бы Шейлоку в этой ситуации — возбудить процесс о взыскании с Бассанио основного долга с процентами [162].

Date: 2015-11-13; view: 434; Нарушение авторских прав