Незапятнанная честь 2 page

– Оскар, эти вещи слишком дорогие, чтобы я их взял задаром.

Оскар улыбнулся своей мягкой доброй улыбкой. Я молча смотрел на него, ничего не понимая. Так ко мне с добротой до сих пор относились только Алим, Хамзат, Саид. В эту минуту передо мной пронеслось мое голодное детство, моя юность – первые годы жизни с Алимом, годы службы, возвращение из армии, работа на заводе, устройство быта и учеба. А тут этот немец со своими добрыми и умными советами, со своими дорогими подарками, со своим гостеприимством и добротой. Перетерпевший за многие годы много лишений мой железный организм размяк, с сердцем произошло что-то непонятное, в ногах появилась дрожь, голова закружилась. Огромным усилием воли я устоял на ногах. Я отвернулся от Оскара, но удержать слезы уже был не в силах. Стесняясь достать носовой платок и вытереть слезы, я так и стоял с обрезом в руках. А слезы катились по лицу. Оскар отлично понимал, что происходит со мной и не тревожил меня. Через некоторое время я овладел собой, положил обрез на стол, уже не стесняясь Оскара, вытер слезы и сказал:

– Я не знаю, были ли у меня братья и сестры, так как где-то с трех-четырех лет находился в приюте для детей без родителей. У меня нет и не было близкого человека, кроме приемного отца Алима, жены и полугодовалого сынишки. Есть очень добрые и щедрые однофамильцы. Алима уже нет в живых. Но с сегодняшнего дня, если ты не возражаешь, у меня есть брат по имени Оскар.

Я протянул ему руку. Мы пожали друг другу руки и крепко обнялись.

Эльвира, жена Оскара, стояла у дверей столовой и улыбалась. Она без объяснений поняла, что произошло сейчас. Подошла к нам и тоже, одной правой рукой, обняла меня. Какое-то время мы все трое так и стоял. Потом Эльвира отошла от нас и громким голосом дала команду:

– Мужчины, кончайте свои дела и быстро в столовую. Дауд, все, что тебе нужно для омовения и совершения молитвы в этой комнате, – она показала на дверь. – Торопитесь, братья, ужин стынет, – добавила он с оттенком теплоты в голосе.

Это слово «братья» обдало Дауда теплой волной. О, Аллах, какое красивое слово – братья! Братья! Названные братья! Братья по вере! Молочные братья! Свободные братья! Братья по оружию! Какой огромный смысл заложен в этом слове. При совершении действия малого омовения ему приходилось по несколько раз повторять аяты перед мытьем рук, полосканием рта и носа, перед мытьем лица, ног. Намаз его растянулся больше обычного, так как он сбивался при чтении необходимых аятов и читал их по два-три раза. Он нашел брата и сестру. Какой счастливый день в его жизни!

Отец рассказывал...

Этот день ему напоминал другой день, когда он в шестнадцать лет оказался совершенно одиноким. Из детского приюта их выпроводили, а где, как, чем жить объяснили очень туманно. В общежитии кожевенного завода ему дали место. Комната была большая, кроватей - двенадцать. Дауду досталось место возле входной двери. Она хлопала до полуночи. За две недели «самостоятельной» жизни он очень похудел, так как «филонить» не умел, а работа была тяжелая. Как он не экономил, но аванс, выданный на заводе, кончался. Как-то после работы, идя «домой», они с ребятами из приюта присели на скамейки возле городской управы.

Было пять-шесть ребят. Самым крупным из нас был Гриша Бондаренко. Был он «талантлив» на дела, которые полицаи не одобряли. Одевался прилично, даже хорошо. Как он доставал одежду мы знали хорошо. В этот вечер, о котором идет речь, он завел разговор, что богатые должны поделиться с нами. У него был план. Он начал нам его излагать. Нужно было «взять» магазин купца-татарина. Сторожем там тоже был дряхленький татарин. Двое, после полуночи, должны подкрасться к нему, заткнуть ему рот тряпкой, связать, а остальные, «открыв» двери, забрать пальто, телогрейки, обувь. Если окажутся и по одному костюму каждому. Небольшое количество, только для личного пользования. Нас никто не заподозрит. Эти вещи целыми днями продаются.

– Ну что, братишки, согласны? – потирая руки, спросил он.

Ребята молчали. Большинство из нас, хоть и жили впроголодь, но воровать не воровали. Да и сейчас не было такой необходимости грабить магазин на базаре. Ребята хорошо знали из рассказов старших, чем кончались такие дела. Я сразу наотрез отказался участвовать в этом деле. Другие ребята тоже не очень поддержали эту идею. Гриша соскочил с места, подошел ко мне. Он был очень зол, что я отказался.

– Что, ингуш, жилки затряслись? – сказал он, осклабившись. – Ты, жалкий трусишка, так и будешь всю жизнь ходить в этих лохмотьях. А строил из себя героя. Трус несчастный. Я с тобой вообще не хочу разговаривать. Пошел отсюда и больше не подходи к нам.

Поднявшись со скамейки, я спросил ребят:

– Кто с ним, кто со мной? – и двинулся в сторону общежития, где мы жили.

Ребята тоже поднялись и пошли за мной. Гриша некоторое время стоял, а потом, догнав меня, схватил за рукав пиджака:

– Ингуш, ты всегда был жалким трусом, ты голым и сдохнешь с голоду, – кричал он.

В слово «ингуш» он вкладывал, по его мнению, самое большое оскорбление для меня. Не знал Гриша, что когда меня ребята называли «ингуш» мне было приятно, хотя взрослых ингушей я никогда не видел. Но когда он начал говорить: «Ингуш, ты жалкий трус», тут я не смог стерпеть. Мне, усталому и голодному после тяжелой работы, очень не хотелось драться, но и спустить оскорбления при ребятах я не мог. Приняв решение драться, я сказал Грише:

– Давай, приятель, каждый пойдем своей дорогой. Ты – грабить и воровать, а я работать и с голоду дохнуть. Иди своей дорогой, – и кинул ему под ноги каучуковый мячик, который он выпрашивал у меня, кинул так, чтобы он не смог его поймать и должен был нагнулся за ним. – Дарю тебе на память, – добавил я.

Он действительно наклонился, чтобы поднять мяч. Мне только это и было нужно. Я что есть силы ударил его в лицо тяжелым, грязным ботинком. Он дико заорал и упал вниз лицом. Из его носа хлестала кровь. Все ребята окружили меня. Мой приятель Геннадий Музычук старался незаметно от ребят передать мне кастет. Я не взял. Около нас собралась большая толпа. В это время кто-то тронул мое плечо. Это был дворник с метлой. Он отозвал меня в сторону и спросил:

– Мусульманин?

– Не знаю, – ответил я. – Наверное, мусульманин. Говорят, что я ингуш. Я сирота из приюта, на кожзаводе работаю.

Дворник решительно взял меня за локоть и повел к стоящему недалеко извозчику. Сел сам и мне сказал, чтобы я быстрей садился. Я сел. Женщины из толпы кричали: «Убили! Убегают! Убили! Убегают!» Я интуитивно чувствовал, что этот старик спасает меня от больших неприятностей. Он торопил извозчика, как будто за нами гнались. Через несколько минут он велел извозчику остановить пролетку. Расплатился. Пройдя по закоулкам несколько шагов, он открыл ключом калитку и мы вошли в небольшой дворик. В глубине двора стоял приземистый домик из самана. Прижато к домику был сооружен сарайчик из горбылей. И домик из самана, и сарайчик были крыты досками. Старик закрыл калитку и мы вошли в прихожую.

Он снял фартук, куртку и обувь, похожую на чуни. Я тоже снял пиджачок и разулся. Старик показал рукой на дверь в комнату и сказал:

– Хади.

Я не стал входить первым и чуть отстранился.

– Хади, хади, – повторил он. – Ты мой кунак, тебе можно первый хади.

Я вошел. Комната была устлана ковриками различных размеров. С левой стороны стояла красивая и чистая русская печка с лежанкой и плиткой. В комнате было чисто. Кровать в углу, столы возле окна и печки, переносная деревянная вешалка, тазик, кумган, два-три низеньких стульчика. Пахло чабрецом. На стене висели два стеллажа: один с книгами, другой с разной посудой. Старик сел к столу, пригласил и меня сесть. Некоторое время он сидел молча, а потом внимательно посмотрел на меня и спросил:

– Зачем драться?

Я молчал. Не мог же я сказать этому старику, что Гришка Бондаренко приглашал ограбить магазин на базаре.

– Зачем бил нога этот парень? – не унимался старик.

– Он меня оскорбил, – ответил я. – Он обозвал меня трусом.

– Он чито хочет? – допрашивал меня старик, – Базар, купец, магазин, татарин, палто, телогрейка, ботинка. Звал карапчит? Ты не согласна? Да? Он кричит: «Ингуш трус! Ингуш трус!» Ты его бей нога.

Я молчал. Оказывается, этот старик все слышал.

– Ты ночевай здесь. Место много. Я на печку лажись. Сейчас Алим кушать делай. Ты мне помогай. Утром завод работай. Полицай приходи, все скажи, свидетел имя скажи. Тебе есть имя?

– Да есть. Давид меня зовут, – ответил я. – Фамилия Гондоров.

– Давид, Давид, – повторял он мое имя.

Подумав немного, он сказал:

– Давид – Да́уд, Давид – Да́уд. Для старик Алим ты будешь Да́уд, – делая ударения на «а», сказал он.

Он быстро совершил малое омовение и занялся стряпней. Растопил печь, просеял муку серого цвета, поставил чашку с топленым маслом на печь, а сам задавал мне вопросы про ребят, которые были со мной, когда началась драка, вернее, когда я ударил ногой Гришку.

– Как зват тот парин, который ты нога ударял? – спросил он.

– Гришка Бондаренко.

– Бондаренко, Бондаренко, – повторял старик.

Он достал с этажерки бумагу, карандаш и велел мне записать. Я записал. Он подошел и прочитал.

– Хорошо, – сказал он. – Другой всех надо записат.

– Дядя Алим, а зачем это надо, – спросил я в свою очередь.

Тем временем вода закипела.

Он, усиленно смешивая муку в чашке с чуть подсоленным кипятком, левой рукой добавлял еще, пока масса не стала густой, как тесто. Полив эту массу горячим топленым маслом, он продолжал дальше смешивать ее. В комнате распространился очень аппетитный запах.

– Твоя пиши всех ребят. Фамилии, какой имя.

– Да кому это нужно, дядя Алим, – вновь спросил я.

– Полицай нужно, Алим нужно, Дауд нужно, суд нужно, прокурор нужно, – объяснил он.

Он делал шарики величиной с куриное яйцо из той массы, которую приготовил, и клал их в тарелку.

Я начал осознавать сложность ситуации. Нанесена травма. Бондаренко может взять документ с больницы и подать на меня в суд. Вот тут и нужны будут имена свидетелей. Эх, какой я наивный! Старик прав. Аккуратно под фамилией Бондаренко я написал фамилии и имена ребят, которые были со мной во время драки, т.е. в момент, когда я ударил его ногой в лицо. Тем временем Алим заварил кипятком калмыкский чай, поставил глиняные кружки на стол, поставил тарелку с шариками из той густой массы, в которую он добавил масло. Мне он подал кусок сахара и щипцы, а сам взял лист бумаги и начал вслух читать фамилии и имена, которые я написал. Лист и карандаш он опять положил на этажерку. Налил чай в кружки и показал на тарелку с шариками.

– Толокно, – сказал он. – Очень хорош продукт. Кушай. Скажи, как я скажу, – он поднял руки вверх ладонями и произнес: – Бисмиллахир рахманиррохим, – Во имя Аллаха милостивого, милосердного! – без малейшей ошибки на русский язык сделал он перевод с арабского языка.

Я в точности за ним повторил.

– Кушай, кушай, – повторял он, пододвигая тарелку с «шариками» ко мне поближе, – Это хорош продукт. Мука, вода, масло. И хороший рука, – засмеялся он. – Моя тебе научит. Ты намаз делат знаит? – спросил он.

– Нет, не знаю, – ответил я.

– Дауд, сколько тебе год? – опять спросил он.

– Говорят, что шестнадцать. Я точно не знаю.

– Ой-ой-ой, шестнадцат год намаз не знаит, очень плохо, очень плохо.

Он налил и мне и себе ароматный калмыкский чай. В свою он бросил щепотку соли, налил молоко и стал размешивать. Я сделал тоже самое. Никогда за свою жизнь я не ел ничего вкуснее этих «шариков» и не пил ничего приятнее этого подсоленного калмыкского чая с молоком. Райская еда. Алим, видимо, понял, что еда и питье мне нравятся. Торопливо допив свой чай, он произнес: «Алхамду лиллахи раббил аламин» и встал. Я тоже поднялся, но он сказал:

– Кушай, кушай. Я делай намаз.

Смакуя, не торопясь, я допил свою кружку, налил еще полкружки, посолил, долил молоко, перемешал. Все это я делал механически, а перед глазами был Гришка Бондаренко с разбитым носом. Действительно, думал я, если он подаст в суд, а ребята откажутся рассказать, что он нам предлагал и как меня обзывал. Да еще достанет справку от врачей. Могут засудить. Что делать? Алим сосредоточенно совершил все действия, предшествующие совершению намаза. Очень долго молился. Когда же закончил, подошел к печи, вздул вновь огонь. Перебирая четки, медленно расхаживал по комнате взад и вперед. Я не знал, чем себя занять. Встал и подошел к книжному стеллажу.

Алим сделал мне знак, что книги трогать нельзя. Закончив перебирать четки, он снова сел, прочитал молитву, провел руками по лицу. Налил себе чаю, посолил и долил чуть-чуть молочко.

– Ты когда работа кончат на кожзаводе? – спросил он.

– В пять часов, дядя Алим, – ответил я.

– Общежитие не ходи, сюда приходи, – добавил он. – Мне сына-дочка нету, брат-сестра нету. Тебе тоже родной нету. Алим, Дауд нада жить места. Твоя барахло ест общежити?

– Да, есть, дядя Алим, – радостно ответил я.

Я ненавидел общежитие кожзавода.

– Места ходит будем, один не ходей, – уточнил он.

Моей радости не было предела. Какое счастье жить с этим стариком в этом удобном, уютном доме. Как отблагодарить Бога за это? Дал себе слово оправдать доверие и доброту Алима.

Отец рассказывал...

Когда, после совершения намаза, я вернулся в столовую, Оскар сделал мне замечание.

– Брат, долго молишься, ужин остыл, Эльвира ругается, – улыбаясь говорил он.

– Нет – нет. Эльвира не ругайт, ужин горяч, кушайт, кушайт, – суетилась она.

Некоторое время мужчины ели молча.

– Какие новости в Базоркине? – спросил Оскар. – Как живут ингуши после провозглашения Горской Советской Республики в феврале?

– Своя республика – это, конечно, очень хорошо, но через полгода после ее объявления в селах не стало соли, керосина, свечей, ситца. А если и привозят, то за литр керосина просят такую цену, что за эти деньги можно купить овцу или годовалого теленка. Ситец же сельские активисты делят между собой и своими прихлебателями. Я не знаю, Оскар, как безграмотные, умственно ограниченные люди хотят управлять другими людьми? У этих людей нет никаких организаторских способностей. У них нет ни кола, ни двора. Если, конечно, одной болтовней люди становятся богатыми, то эти сельские активисты будут богачами. От многих воняет махоркой и самогонкой. Читать и писать умеют еле-еле, а многие и вообще не умеют, – с грустью говорил Дауд.

– Дауд, у тебя есть свой дом, земельный участок, – спросил Оскар. – Где живешь?

– Ни своего дома, ни участка у меня нет. Я не коренной житель села Базоркино. Таких, как я презрительно называют «привитые к селу». Наши голоса не учитываются при решении общих сельских вопросов. За исключением нескольких светски грамотных к пяти-шести действительно высокообразованных арабистов, люди в своем большинстве малограмотны. А живем мы с женой и малышом в усадьбе бывшего генерала, графа Уварова в подсобном помещении, где когда-то жила прислуга графа. Условия, конечно, не очень, но есть крыша над головой. Меня там определили ночным сторожем.

– А плата? – спросил практичный Оскар. – Заработок какой у тебя? Работа же ночного сторожа очень тяжелая.

– Активисты села заявили: будешь сторожить усадьбу – разрешим проживать, – ответил Дауд.

– А сейчас, в эту минуту, ночью, кто охраняет твой объект? – не унимался Оскар.

– Сейчас дежурят мои ученики. Я обучаю двадцать юношей основам ислама, вернее основам арабского языка. Так вот, я тоже с них беру «плату». Когда я с ночевкой куда-то уезжаю, то эти молодые люди сторожат и заменяют меня. Об этом знают и активисты, и в сельском Совете. И разрешили, как исключение.

– Выходит, ты задарма работаешь.

– Как задарма? Это как квартплата, разве не ясно?

– Дауд, а что ты собираешься делать через год, через два? Так и будешь жить в сарае, где жила прислуга и по ночам горбатиться. Ты какой-то наивный. Без зарплаты работать. Это как? Всю жизнь будешь торговать дровами?

– Нет, конечно. Я могу работать кузнецом, шорником, слесарем, но для этого нужен свой дворик, нужна кузня или мастерская. Я работы не боюсь. Посмотрим. Власти же обещают людям хорошую жизнь. Поживем – увидим.

– Хорошую жизнь нужно создавать своим горбом, а не ждать, пока это хорошая жизнь спустится с неба. У тебя есть хоть какие-нибудь сбережения? – спросил Оскар. – Вам нужно выбираться из села. Многие мои соотечественники уезжают на Поволжье и продают дома. Нужно подыскать недорогой, но достаточный для вашей семьи дом и вручить хозяину задаток. Эту осень и зиму тебе, Дауд, придется сильно потрудиться. Надо продать бричку и купить фургон и еще одну лошадь. Одной лошадью и бричкой ты теряешь только дорогое время. Если для это дела тебе нужна моя помощь – я всегда могу отпроситься с работы. В следующий раз захвати всю свою наличность. Нужно действовать быстро. С гор спускаются люди целыми кланами и закупают жилье. Чем дальше, тем дороже будут дома. Эльвира, к этому делу придется подключить и твоих братьев. Сообщи им, чтобы послезавтра вечером все трое пришли к нам. Я их познакомлю с Даудом, да и нужно с ними посоветоваться.

– Хорошо, Оскар, я их позову, – ответила Эльвира и посмотрела на Дауда. – А теперь пусть Дауд дорасскажет, чем же все-таки закончились состязания между арабистами, которые состязались в Ставрополе, когда он жил со стариком Алимом и ему было двадцать семь лет.

– Докуда я дошел тогда? – спросил Дауд.

– Ты задал владикавказцу свой шестой вопрос и он на него ответил.

– Да, ответил. Но как он ответил? Определить правильность его ответа было поручено имамом мечети Ислам-Хадже (я, по-моему, говорил, что он знал Коран наизусть). Ислам-Хаджи встал, обвел всех присутствующих взглядом. Некоторое время он стоял молча, потом сильно поставленным голосом сказал:

– В первый суре Корана «Сгусток», которая была ниспослана Мухаммеду, алейхиссаламу, в пещере горы Хиро с Джибрилом-верным сказано:

«Читай! И Господь твой щедрейший,

Который научил каламом,

Научил человека тому, чего он не знал».

Как Вы помните, первое слово аята этой суры – «Икро» – «Читай». Это повеление, как призыв к учебе, овладению знаниями является свидетельством того, что Ислам с первых минут своего появления пришел с целью рассеять мрак, невежество. Что же касается ответов нашего гостя из Владикавказа, то в них допущены непозволительные ошибки. В святом Коране, во-первых, не шесть тысяч триста тридцать шесть стихов, а шесть тысяч двести тридцать шесть. Во-вторых, количество слов в святом Коране не семьдесят девять тысяч девятьсот девяносто девять, а семьдесят тысяч четыреста тридцать девять. В-третьих, количество букв в святом Коране не триста двадцать три тысячи девятьсот девяносто, а триста двадцать три тысячи шестьсот семьдесят. Это истина. Она не требует проверки!

Он повернулся к мимбару, поднял обе руки, как бы призывая Всевышнего в свидетели, коснулся ими, красиво, со вкусом ухоженной бородки, повернулся в нашу сторону, коснулся правой рукой левой части груди. С особым почтением он поклонился группе стариков, которая сидела обособленно и сел на свое место.

Имам Соборной мечети Ставрополя Габдулла правой рукой сделал знак присутствующим сесть. Все сели. Сам он подошел к группе стариков и опустился на корточки. О чем они говорили не было слышно. Имам сделал несколько записей в листке, который все время он держал в руке. Поднялся и вернулся в круг и стал на место, где он и стоял во время состязания. Он сделал знак двум «учетчикам». Те быстро поднялись, вышли в боковую дверь и вернулись с большим свернутым ковром и красивым ковриком.

После разбора своего ответа Исламом-Хаджой, владикавказец уже не поднимал головы.

– Братья мусульмане, закончились состязания между муталимами, которые завершили два махала. В состязании участвовало шестьдесят человек. К пятому, последнему туру вышли двое: один из Владикавказа и один из города Ставрополя. Согласно итогам победителем стал житель города Ставрополя, приемный сын Алима и ученик Хабибуллы-Хаджи, мастер участка кожзавода. С согласия Совета Хаджиев города Ставрополя и муфтия края приемному сыну Алима, ученику Хабибулы-Хаджи Дауду присуждается этот персидский ковер. Дошедшему до конца состязания нашему гостю из Владикавказа Чориеву дарится молитвенный коврик, привезенный из Стамбула. Пусть Ислам-Хаджи совершит дуIа, – и имам мечети Габдулла сел.

Вот так закончились, Эльвира, эти состязания. Еще через три года я завершил усвоение третьего и четвертого махалов, как говорится, без отрыва от работы. Старик Алим уже не работал. Большее время проводил в мечети. За мной ухаживал, как за малым ребенком. Готовил еду, доставал нужную мне литературу столпов ислама. По его рассказу, ему было уже за девяносто лет. Однажды после ужина мы долго говорили об Абу Хамиде аль-Газали. Алим очень любил этого восточного ученого и часто повторял его слова: «Человека сражает голод и убивает сытость». «Кто думает лишь о том, чем наполнить свой живот, стоит лишь того, что из него выходит». Или: «Обжорство – начало всех болезней, а диета – основа лечения».

– А тебе, Дауд, подходит его высказывания по поводу того, что сами по себе знания не помогут, как не помогли человеку 10 мечей, когда на него напал свирепый лев в пустыне. Мечи у него были, но он не умел ими пользоваться и наносить удары. Всем известно, что оружие защищает лишь тогда, когда человек научится им пользоваться. Так же и со знаниями. Если даже человек прочтет сто тысяч научных вопросов и выучит ответы на них, и то не станет использовать эти знания на практике, это не принесет ему пользы. Вот уже четырнадцать лет мы живем вместе, как отец и сын. Сколько ночей ты не спал за эти годы, заучивал, читал, лишая себя сна? Я не знаю, что толкало тебя на это. Если это было стремление к земным благам, радостям земной жизни, желание достичь высокого положения в ней, похвастаться перед сверстниками и похожими на тебя, то тебя ждет беда. Но если этим ты стремишься возродить законы Пророка, воспитать себя, победить свой нафс, то тебя ждет благо, большое благо.

Все, что я сейчас говорю, ты знаешь лучше меня. Это ты доказал еще три года назад, когда тебе, как победителю состязания, вручили очень дорогой персидский ковер. Дауд, кроме праведных дел, которые будут светильником в могиле, нужно иметь еще и условия для совершения праведных дел. Поэтому все, что у меня есть, я завещаю тебе. Дом, земельный участок и сбережения. Все это я юридически оформил и документы находятся в этом сундуке. Все эти годы мы жили очень хорошо. Я гордился тобой. Ты стал для меня роднее родного сына. А мой родной сын пяти лет и моя жена утонули лет пятьдесят тому назад. Прошу тебя, Дауд, исполнить мою последнюю просьбу: через год после моей смерти продай все и поезжай туда, где жили и умерли твои родители. Я знаю, что ты об этом мечтаешь всю жизнь. Ты образованный человек. Такие, как ты, нужны своему народу. Тебе будет трудно, так как ты не знаешь родного языка, но ты знаешь русский, татарский и арабский. Будешь учить ингушских детей и молодых людей русскому и арабскому языкам, а сам будешь учить ингушский. Через год-полтора после возвращения при твоем упорстве ты им овладеешь. Главное для тебя – это быть среди своего народа. Здесь, вдали от своей родины, ты потеряешься, никакой пользы от твоих знаний не будет твоему народу. Ты не должен жить жизнью изгоя. Дари свои знания своему народу. А знания ты приобрел большие. Об этом говорят и твой наставник и учитель Хабибулла-Хаджи, и Ислам-Хаджи, и имам Соборной мечети Ставрополя Габдулла, и все факихи этого края. Да не только этого края, но и Астрахани, Дагестана, Татарстана. Все говорят: «С сыном Алима Даудом трудно состязаться в вопросах Адата и Шариата. Мне это слышать очень приятно. Значит, я ухожу не с пустыми руками. Есть у меня светильник.

Сложив руки, как при совершении намаза, он долго сидел с закрытыми глазами и молчал. Я тоже молчал. Что я мог ему сказать? Чем мог я его утешить. Роднее его у меня на этом белом свете не было никого. Он для меня и отец, и мать. Я твердо пообещал выполнить его просьбу и вернуться туда, где жили и умерли мои родители. Тем более, я этого хотел всю сознательную жизнь. Я вспомнил Чориева из Владикавказа, с которым состязался и с которым я переписывался. Он писал, что в тысяча восемьсот восьмидесятых годах в горах Ингушетии свирепствовал брюшной тиф, очень много людей умерло, а малолетних детей, чудом оставшихся в живых, увезли куда-то вглубь империи. Он обещал мне помочь в поисках моих родичей, хотя по происшествии тридцати лет вряд ли кто помнит, кого куда увезли. Более того, очень много ингушей иммигрировало в Турцию. Не от хорошей жизни, видимо.

– Дауд, налей мне горячего чая в пиалу, – попросил он. Голос его был слабый, но ровный. – И вот что. Ты знаешь Хайруллу, что на татарском кладбище сторожем. Так вот, я давно заказал ему для себя надгробный камень. Он готов. Осталось только высечь последнюю дату. Место я ему показал.

Пытаясь как-то его утешить я сказал:

– Слишком рано, дядя Алим, ты заговорил о завещании и надгробном камне. Нам надо еще совершить вместе паломничество в Мекку.

– Нет, не рано. Я прожил достаточно лет. Прожил их честно. Жил своим трудом. Я работал, чтобы не умереть с голоду и мог славить Создателя. Долгов перед людьми не имею, а что принесу туда, будет видно на Мизан-весах. А Мекку тебе нужно посетить со своими людьми. Так будет лучше и тебе и твоему народу. А о смерти ты же помнишь, что сказали мудрецы:

Смерть законна,

Не надо плача, не надо стона,

Омар, Осман любимцы Бога,

Но та же их ждала дорога.

И лев Господнего Чертога Али – ушел!

Помни, Дауд, что сказал Всевышний: «Не отдавайте неразумным людям вашего имущества». И еще: «Если обнаружите в них зрелый разум, то отдавайте им их имущество». Это указание на то, что достигшему в науках определенного уровня необходимо давать истинные знания, поднимаясь с ними от ясного и понятного до подробного и скрытного. И несправедливо не давать тому, кто заслуживает этого, но так же несправедливо давать тому, кто этого не заслуживает. Ибо давно сказано:

«Кто поделится знаниями с невеждой – потеряет их,

А кто не даст их тем, кто этого заслуживает, –

Несправедливость совершит».

Алим сделал глоток чая и откинулся на подушки.

– Послушать некоторых, так можно подумать, это кладези премудрости, а на самом деле в юности из-под палки выучили три имени и пять высказываний и этим всю жизнь пользуются, – говорил он тихим голосом. – Чьи только слова не приводят. А ведь вспоминают Аристотеля, аль-Фараби, аль-Кинди, аль-Газали. Наши недоучки готовы устраивать побоища из-за неверно переписанного каллиграфом слова. Часто за обильными столами мы слышим, как люди, принадлежащие к зажиточным кругам, называют себя народом и говорят от его имени. Но разве они знают настоящую жизнь народа – крестьян, ремесленников, поденщиков, бедняков. С настоящим народом у них мало общего. Я сам из черни, из самых низов. Великих жертв стоило моей семье дать мне образование. Бедняки из нашего квартала, видя мои способности, стали отдавать моей матери последние горсти зерна, чтобы ей было чем платить учителю. Это было в Казани. Тогда-то я и понял, что такое народ. Разве это можно забыть. Они не раздумывая жертвовали все, что имели, лишь бы один из их среды овладел знаниями.

На некоторое время он замолчал.

– А твоя задача, Дауд, быть среди своего народа и просвещать его. С «авторитетами» не спорь, а рассеивай страшный туман невежества своего народа. А для этого надо начинать с детей, юношей. Надо знать язык народа, его обычаи, изучить его культуру. Как немного освоишься, нужно жениться, завести семью, приобрести жилье. Сейчас время совсем непонятное, да, очень непонятное. С пропагандой основ Ислама будь предельно осторожен. Перед новыми знакомыми не раскрывайся. Ты опытный. У тебя все сложилось удачно и...

Он опять замолчал. Казалось, что он заснул. «О, Аллах, - думал я, - сколько тепла, доброты и знаний уносит этот старец с собой на тот свет. И сколько он дал мне и людям». Боясь его потревожить, я долго сидел молча. Внезапно Алим издал слабый хрип и произнес священную мусульманскую сентенцию: Лаилахьа ил-Аллахь (Нет Бога, кроме Аллаха). С этими словами он завершил, почти вековой, земной путь. Я прочитал суру «Ясин» и другие аяты.

Проводить его в последний путь пришло очень много правоверных. Только в день похорон я узнал, что Алим четыре махала изучил еще пятьдесят лет назад. Почему он об этом мне не говорил, я могу только догадываться. Он никогда не давил собеседника своими знаниями. В спорах религиозных авторитетов он не принимал прямого участия. Но если его просили разъяснить какой-нибудь сложный вопрос, то ответ его бывал кратким и ясным. Тут же называл название книги, где об этом сказано, и его автора. В медресе города Ставрополь он вечерами учил татарских детей и молодых людей более тридцати лет. Многие бывшие его ученики уже стали крупными знатоками основ Ислама. Многие работали в Санкт-Петербурге и Москве.

Имам Соборной мечети Ставрополя Габдулла прочитал всем собравшимся завещание Алима. Похороны прошли с тщательностью. В мечети перед похоронами было организовано радение мусульман с произнесением семьдесят тысяч раз: «Нет божества, кроме Аллаха». Через полмесяца после смерти Алима, Габдулла позвал меня и попросил вести вечером занятия с ребятами в медресе. Эта работа в какой-то мере развеяла мою скорбь по умершему Алиму. Я проработал еще одиннадцать месяцев на кожзаводе, а вечерами – в медресе и ровно через год после смерти Алима продал дом, домашнюю утварь, уволился с работы, оформил все документы, распрощался со своим учителем Хабибулла-Хаджой, знатоком Корана наизусть Ислам-Хаджой, имамом мечети Габдуллой и выехал во Владикавказ к Чориеву.