А. С. Грибоедов. Жизнь и творчество 4 page

42

Блестящая непринужденность, афористичность стиля «Горя от ума освещались не раз в работах многих исследователей. Реже вспоминают о том, что «беглость» языка комедии опиралась на бытовое просторечие, почти сливающееся с народной речью, что «через подлинно народную мудрость своего стиха Грибоедов связан с народными истоками, с народной пословицей и поговоркой. Народность стиха Грибоедова, так же как и народность басен Крылова <...> в глубоком и органическом усвоении самого духа народной речи».¹

В «Горе от ума» Грибоедов выступил и как реформатор стиха. Вольный ямб, прежде являвшийся в основном достоянием басенного жанра, Грибоедов употребил в драматургии. Но это не было простым переносом размера из одной стихии в другую. «Драматическая форма, тем более в ее реалистической разновидности, требовала от стиха не просто передачи разговорных, живых интонаций, но и правдивого выражения конкретных психологических ситуаций и не менее того выражения характера героя. В комедии Грибоедова благодаря гению ее создателя эти требования нашли свое высокохудожественное воплощение. И это оказалось чрезвычайно важным шагом вперед и в развитии жанра стихотворной комедии, и в развитии и становлении вольного ямба».²

Итак, «Горе от ума» постепенно завоевало всеобщее признание, превратилось в «образцовое сочинение», оттеснив остальные драматические произведения Грибоедова на задний план. Что ж, этого следовало ожидать: все-таки ни одна из созданных им пьес не достигает художественных высот «Горя от ума». Но вот и стихотворениям Грибоедова не слишком повезло. Современники их почти не заметили — их манера казалась либо безнадежно устаревшей (особенно по сравнению с тем же «Горе от ума»), либо слишком уж непривычной, непохожей на манеру других поэтов той поры.

В первой книжке «Мнемозины» (1824) Грибоедов опубликовал «Давида». Стихотворение это выделяется на фоне поэтической продукции 1820-х годов своей нарочитой архаичностью. Тогда так уже перестали писать, «заржавелая славянщизна» была уже уделом «пиитов», не сумевших «стать с веком наравне». А Грибоедов применяет лексику, которую использовали разве что во время Тредиаковского, и... создает типично «декабристское» произведение. Новые идеи облекаются в ветхую форму.

43

Посмотрим, как разрабатывают поэты-декабристы тему избранной личности, призванной осуществить героическое деяние для общего блага.

Рылеев:

Погибну я за край родной,—
Я это чувствую, я знаю...
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!

С. И. Муравьев-Апостол:

Задумчив, одинокий,
Я по земле пройду не знаемый никем;
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренным,
Познает мир, кого лишился он.

В «Давиде» герой тоже возвышаем над толпой благости небесной». Но о жертвенности он и не помышляет. Это герой побеждающий и торжествующий.

Но я мечом над ним взыграл,
Сразил его и обезглавил,
И стыд отечества отъял...

Даже если бы мы ничего не знали об образе мышления Грибоедова, то уже лишь на основании содержания «Давида» можно было бы с уверенностью предположить: так писать мог только один из «молодых якобинцев», и, по всей вероятности, один из самых решительных.

Библейские образы в поэзии тех лет встречаются довольно часто. Вспомним хотя бы пушкинские строки:

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...

Это написано в ноябре 1823 года. Месяцем позже Грибоедов создаст «Давида». Оба поэта обращаются к теме пророка, но как по-разному они ее воплощают.

У Пушкина встречается всего одно архаическое слово — «бразды». Все остальное вполне современно, интонация стиха плавна и отчетлива, каждое слово сцеплено с другим, последующее вытекает из предыдущего.

44

Иное у Грибоедова. Лексические единицы словно изолированы друг от друга, во всяком случае между отдельными предложениями чувствуются смысловые «пробелы».

Неславен в братии измлада.
Юнейший у отца я был,
Пастух родительского стада,
И се! внезапно богу сил
Орган мои создали руки,
Псалтырь устроили персты.
О! кто до горней высоты
Ко господу воскрилит звуки?..

При почти равном объеме текстов количество архаизмов у Грибоедова превышает пушкинское почти в десять раз! Грибоедову словно изменяет версификаторский талант. В чем же дело? Объясняется это рядом причин.

«Давид» — очень близкое по содержанию и даже по количеству слов переложение 151-го псалма царя Давида. Грибоедовское стихотворение отличается от псалма изменением смысла. Герой Грибоедова, как уже отмечалось, по духу близок к вдохновенным персонажам декабристской поэзии, восстающим на борьбу за общее благо.

Поэт ориентировался на такого читателя, который не только помнил Библию, но и был бы способен наполнить с детства привычные слова и образы новым смыслом. Но Грибоедову мало было простой аллюзионности, он желал поднять современность до мифологических высот.

В стихах Грибоедова, пишет А. В. Десницкий, «речь производит впечатление творимой заново, сочетания слов новы, несмотря на то, что слова-то как раз употреблены почти что „замшелые“», поэтому «естественно, что у читателя возникает не один оттенок, не одно понимание мысли автора, а некая многозначность, настолько широкая, что только вдумавшись, разобравшись, читатель выделит при чтении из этой многозначности то, что хотел сказать автор. Такая речь настолько своеобразна и оригинальна, что становится речью «одного человека», «речью Грибоедова»...»¹

Замечено очень точно. Современники Грибоедова его поэзии не приняли. От чтения его стихов скулы болят, говорил Ермолов. Можно, конечно, сказать, что суждение Ермолова еще не окончательная истина: все же он был в первую очередь полководцем, а не поэтом. Но вот и поэты новой формации (А. А. Дельвиг, В. И. Туманский и Пушкин) не признают достоинств поэзии Грибоедова. Они даже считают, что его влияние портит «вкус» Кюхельбекера. Библия, писал Туманский Кюхельбекеру, «несмотря

45

на бесчисленные красоты, может превратить муз в церковных певчих. Какой злой дух в виде Грибоедова удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей своих...».¹ А ведь эти строки написаны еще до знакомства с«Давидом», только на основании чтения стихов и писем Кюхельбекера, в которых друзья безошибочно разгадали влияние идей и стиля Грибоедова. Так оно и было. «Пророчество» Кюхельбекера по настроению и лексике созвучно грибоедовскому «Давиду», а впоследствии Кюхельбекер даже написал под его влиянием монументальную поэму с тем же названием.

Грибоедов попытался объяснить характер своего творчества в так называемой «Заметке по поводу комедии „Горе от ума“», но при жизни автора «Заметка...» не увидела света. «В превосходном стихотворении,— писал он,— многое должно угадывать; не вполне выраженные мысли или чувства тем более действуют на душу читателя, что в ней, в сокровенной глубине ее, скрываются те струны, которых автор едва коснулся, нередко одним намеком,— но его поняли, все уже внятно, и ясно, и сильно. Для того с обеих сторон требуется: с одной — дар, искусство; с другой — восприимчивость, внимание». В этих строчках звучит горькое сожаление об отсутствии просвещенного друга-читателя, который мог бы чувствовать в унисон с автором, читателя, который способен понимать художника-новатора.

И в «Отрывке из Гёте» («Полярная звезда на 1825 год»), представляющем собой свободно переведенный «Пролог в театре» (из «Фауста») Грибоедов не просто доказывал, что «поэту трудно сохранить свободу творческого замысла в условиях требований театра».² Задача его была шире. Здесь Директор выражает общее расхожее мнение:

Побольше пестроты, побольше новизны —
Вот правило, и непреложно.
Легко мы всем изумлены,
Но угодить на нас не можно

Казалось бы, здесь тоже говорится о «новизне», привлекающей зрителя. Однако это новизна мишурная, пестрая, неглубокая. Она выражается во внешних эффектах и не претендует на отмену «непреложных правил». О сущности творчества рассуждает Поэт:

Когда созданья все, слаба их мысль обнять,
Одни другим звучат противугласно,
Кто съединяет их в приятный слуху гром
Так величаво! так прекрасно!
И кто виновник их потом

46

Спокойного и пышного теченья?
Кто стройно размеряет их движенья
И бури, вопли, крик страстей
Меняет вдруг на дивные аккорды!

Здесь также содержится ключ к стихотворениям Грибоедова. Он находил необходимым сочетать мотивы, размеры и даже слова, которые многим казались абсолютно разнородными. Романтизм на русской почве только что набирал силы, и «возвышенное» еще не уживалось с «низменным». Последнее уже незаметно становилось достоянием искусства, но не допускалось в соседство с первым. Грибоедов же был уверен, что задача поэзии в том, чтобы «в гимн единый» слить «красу небес с землею». Именно в этом направлении двигалось его собственное творчество. Так, в наброске драмы «1812 год» наряду с «тенями... исполинов» русской земли — Святослава, Владимира Мономаха, Иоанна, Петра — возникли сцены «ужасных смертей», «зверского распутства, святотатства и всех пороков».

Минуя классицизм, ненадолго соприкоснувшись с романтизмом, Грибоедов, учась у Шекспира, предвосхищал многие открытия реализма.

Грибоедов-реалист громко заявляет о себе в «Хищниках на Чегеме» (1826). Легкая, свободная ритмика, вполне современна» лексика,— ничего общего с тяжеловесной торжественностью «Давида».

Так что же, Грибоедов отказался от прежней поэтики, осознала бесперспективность и стал искать новых путей? Нет. Стоит внимательно вчитаться в оба стихотворения, как становится видно, что поэт лишь углубляет возможности своего творческого метода.

Прежде всего осталась неизменной задушевная мысль автора: сила духа превыше «крепости телесной». Эта идея отчетливо заявлена и в «Давиде» и в «Хищниках...».

В обоих произведениях незыблемой осталась и другая тенденция: пренебрегая внешними описаниями, проникнуть в психологию персонажа. В первом случае Грибоедов скупыми, нарочито архаичными словами и тяжеловесной конструкцией фразы передает всепоглощающую цельную страсть героя, принадлежащего глубокой древности. В «Хищниках...» объектом изображения является не чувство одного персонажа, а коллективное.народное мироощущение, стоящее на той ступени социального развития, которая близка к уже забытой развитыми народами «естественности».

Грибоедов признавал право за каждым народом жить своим обычаем. «Теперь...— с горькой иронией писал он в письме к другу,— меня несколько занимает борьба горной свободы с барабанным просвещеньем

47

<...> будем вешать и прощать и плюем на историю».¹ В «Хищниках...» морально-оценочные категории отсутствуют. Это объясняется выбором объекта изображения. Героя-личности здесь нет вообще. Перед нами коллективный герой, народ в целом, единый организм, внутри которого пока нет непримиримых противоречий.

Отсутствует в «Хищниках...» и неизбежная для «ориентальной литературы экзотика. Между тем и до конца 1830-х годов в русской литературе кавказская тема для большинства писателей представлялась неразрывно связанной именно с экзотикой, с морализаторством, с противопоставлением необузданной (а потому неразумной и дикой) вольности более развитой европейской цивилизации. Вот, например, как изображался «сын вольности» в стихотворении С. Стремилова, в общем далекого от официозного осуждения «абреков»:

На снежном подножьи кавказских вершин
Угрюм, одинокий стоит исполин.
Он буркой косматой одет;
Вокруг него блещет туманный рассвет;
На шашке булатной покоится длань;
Могущ он и грозен, как смертная брань.
Свинцовая дума в морщины чела
Всей тяжестью смело, глубоко легла...
Как громом убита, окрестность молчит;
От ужаса мерзнет,— от страха дрожит,
Грабитель чеченец — сын вольных долин,
Черкес — ураган закубанских стремнин,
Эльбрус и Бештау, Казбек, Арарат —
Над всеми скользил исполина булат!
Над вами он молнией неба сверкал,
На вас он карающим громом упал...²

И дело не в несопоставимости масштабов дарования Стремилова и Грибоедова, а в сущности подхода к теме. Только Грибоедов (а несколько позднее и Пушкин) поднялся до мысли, что мораль одного народа нельзя оценивать мерилами нравственности, принадлежащей другому времени и иной цивилизации. Грибоедов, замечает Г. А. Гуковский, «понял <...> что самая мораль, самая психика горцев иная, ибо и жизнь этого народа иная, чем жизнь, породившая психику его, Грибоедова. И он не осуждает горцев — он объясняет их. Отсюда и характернейшие черты его стихотворения, преодолевающие романтическую идеализацию постольку, поскольку Грибоедов преодолевает романтический субъективизм...».³

48

Отметим и еще одно весьма важное свойство стихотворений Грибоедова. Грибоедов-поэт оставался прежде всего драматургом. Отсюда и «драматургическая» форма его стихов. И «Давид» и «Хищники...» — речь, обращенная к читателю или слушателю. В той же монологической манере написаны и «Прости, отечество!», и «А. Одоевскому», и «Освобожденный», доминирует она и в «Кальянчи». Однако повествование от первого лица не есть еще прерогатива одной драматургии. Лирика также постоянно пользуется этим приемом, вот только то, что называется в драматургии ремарками, в лирике звучит сильнее (пейзаж, натюрморт и т.д.). У Грибоедова же описания сведены до минимума, он мыслит как драматург, для которого важен не интерьер, а движение событий. Например, в «Освобожденном» первые четыре строки представляют собой предельно лаконичное изображение ландшафта. Поэт даже и не стремится найти какие-либо запоминающиеся приметы картины, которую он рисует. Он нарочито дает абстрактные черты «идеальной» природы, почти символы, наподобие тех, что у Шекспира обозначались как «лес», «замок», «берег моря».

Луг шелко́вый, мирный лес!
Сквозь колеблемые своды
Ясная лазурь небес!
Тихо плещущие воды!

Экспрессивность восприятия передана при помощи восклицательных знаков, сами по себе эти постоянные эпитеты, почти стертые от частого употребления, едва ли могли пробудить настроение, потребное автору. Вот почему нить рассказа тотчас же передается в руки повествователя, который воспринимает «типовой» пейзаж с необычной остротой человека. вырвавшегося на волю из темницы:

Мне ль возвращены назад
Все очарованья ваши?
Снова ль черпаю из чаши
Нескудеющих отрад?..
Снова упиваюсь я
Вольностью и негой чистой.

Незаметно авторское «я» вырастает до масштабов почти общечеловеческих. В «Освобожденном» Грибоедов, выражая свои чувства, одновременно создает и обобщенную картину мира. Подобная тенденция характерна и для других стихотворений Грибоедова. Он как бы хотел слить воедино возможности драматургии, стремящейся к воспроизведению общечеловеческих ситуаций и характеров, и поэзии, в которой на первом плане стоит авторское «я».

49

«Конечно, перенесение драматургической техники в стихотворения без той поддержки, которую оказывают зрителю артист, режиссер, постановочные средства и т.п., дает не совсем то впечатление, на которое рассчитывает автор. Конечно, использование намека, а не полного развития мотива, чрезмерная инверсированность, краткость и т. п. создают впечатление каких-то обрывков, названий, вместо показа, начатых и брошенных сюжетных линий, какого-то даже хаоса. Но среди этого хаоса, как среди хаоса строящегося здания, вы всегда отчетливо ощущаете ведущую основную мысль творца. Эта ведущая мысль способна все озарить ясным светом разрешения любых затруднений; это вспышки ума, мгновенные, сконцентрированные, как разряды грозовой энергии, как блеск молний».¹

Стихотворения Грибоедова — прежде всего экспериментальные произведения. Он искал новых путей, стремился выразить собственное понимание века. Этот эксперимент не был доведен до конца. Поэтому сознавая, что поэзия Грибоедова не исчерпывает смысла его творчества, мы тем не менее должны признать, что каждое стихотворение поэта добавляет какой-то штрих к его нравственному и художественному портрету.

Ю. Н. Тынянов в «Смерти Вазир-Мухтара» создал трагический образ скептика, изверившегося в людях и исчерпавшего свое дарование. Подобная интерпретация Грибоедова — человека и писателя произрастает в определенной степени из тех строк письма драматурга к Бегичеву (9 сент. 1825), в котором он восклицал: «Ну вот почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? право, для меня всё еще загадка.— Что у меня с избытком найдется что сказать — за это ручаюсь, отчего же я нем? Нем как гроб!!!»² Разумеется, жизнь Грибоедова, как и жизнь большинства мыслящих людей его поколения, отмечена печатью трагизма. Но из этого вовсе не следует, что Грибоедов-художник остановился в своем развитии.

В том же письме он упоминает о своих «замыслах беспредельных», которые надеется осуществить со временем. И действительно, отрывки «Грузинской ночи» и планы «1812 года» и «Родамиста и Зенобии» свидетельствуют о том, что драматург намеревался создать произведения, в центре которых стоит народ и его роль в истории и которые свидетельствуют о нереализованных творческих возможностях огромного масштаба.

50

Анализировавшая наброски «Родамиста и Зенобии» Нечкина приходит к выводу, что «Грибоедова после восстания декабристов глубоко тревожил основной вопрос — причины их неудачи; он несомненно противопоставлял заговор аристократии — восстанию народа. <...> Ясно, что общественная мысль Грибоедова — в русле развивающегося передового движения <...> Декабристские идеи времени живут в его сознании и после восстания, однако не стоят, а живут в движении, развиваясь дальше, не пребывая на старой ступени и не откатываясь назад».¹ Безвременная гибель не позволила Грибоедову создать новые произведения, которые обещали составить значительную страницу в истории русской литературы. Но и то, что он сделал, дает основание поставить Грибоедова в когорту художников мирового значения.

Крылов Иван Андреевич (02.02.1769 (по др. данным, 1768 г.) - 09.11.1844)

В историю русской литературы Крылов Иван Андреевич вошел, прежде всего, как гениальный баснописец. Его рано стали печатно называть «дедушкой Крыловым», и мало кто в Петербурге помнил совсем другого Крылова, энергичного и ядовитого, порой весьма и весьма неосторожного журналиста.

Став еще при жизни признанным классическим писателем, Крылов, казалось, много заботился о том, чтобы закрепить в сознании окружающих представление о себе как о простаке, который, когда и попадал в светский салон, вел себя своеобычно, по- домашнему: любил хорошо поесть, мог задремать во время глубокомысленного спора и, вдруг очнувшись, сказать к месту какую-нибудь пословицу или аполог. «Ведь я то же, что иной моряк,- любил повторять он, - с которым оттого только и беды не случались, что он не хаживал далеко в море».

С юношеских лет, любивший и понимавший театральное действо, он приспособил к найденной роли и свою колоритнейшую внешность, точно схваченную в воспоминаниях И.С.Тургенева. «Крылова,- писал он, - я видел всего один раз – на вечере у одного чиновного, но слабого петербургского литератора. Он просидел часа три с лишком, неподвижно между двумя окнами – и хоть бы слово промолвил! На нем был просторный поношенный фрак, белый шейный платок; сапоги с кисточками облекали его тучные ноги. Он опирался обеими руками на колени – и даже не поворачивал своей колоссальной, тяжелой и величавой головы; только глаза его изредка двигались под нависшими бровями. Нельзя было понять, что он, слушает ли и на ус себе мотает, или просто так сидит и «существует»? Ни сонливости, ни внимания на этом обширном, прямо русском лице – а только ума палата, да заматерелая лень, да по временам что-то лукавое словно хочет выступить наружу и не может – или не хочет – пробиться сквозь весь этот старческий жир…»

Ни о каком другом из русских писателей при жизни не рассказывали так много забавных историй, как об Иване Андреевиче Крылове. Одна из них была записана А.С.Пушкиным, а потом попала в жизнеописание баснописца, составленное П.А.Плетневым для первого Полного собрания сочинения Крылова (1847).

«У Крылова над диваном, где он обыкновенно сиживал, висела большая картина в тяжелой раме. Кто-то ему дал заметить, что гвоздь, на который она была повешена, не прочен и что картина когда-нибудь может сорваться и убить его. «Нет,- отвечал Крылов,- угол рамы должен будет в таком случае непременно описать косвенную линию и миновать мою голову».

Перед нами будто бы бытовая заготовка басни, где комическим героем является сам поэт, ленивый и беспечный. В течение четырех последних десятков своей долгой жизни он никуда не выезжал из Петербурга, далее Приютино, пригородной усадьбы своего начальника и покровителя А.Н.Оленина, но при всей своей кажущейся неповоротливости постоянно бывал на людях, внимательно, хотя и незаметно, присматриваясь к ним – то ли на дежурстве в Публичной библиотеке (где он прослужил почти тридцать лет), то ли компании литераторов, чувствуя себя запросто во всех противоборствующих партиях, то ли в Английском клубе или на званом обеде у человека, порой малознакомого, то ли в толчее Гостиного двора (благо и жил напротив него), то ли на очередном петербургском пожаре, при первом известии о котором был готов отправиться хоть на окраину, даже ночью.

Впервые Крылов Иван Андреевич появился в столице в 1782 году и в старости не любил вспоминать об этой поре – тем более о детстве, которое прошло в местах отдаленных, где приходилось служить его отцу, произведенному в офицеры из солдат. Только раз – уступая расспросам А.С.Пушкина – Крылов Иван Андреевич рассказал о самых ранних своих впечатлениях. В пушкинских материалах к «Истории Пугачева» сохранились «Показания Крылова (поэта)», записанные 11 апреля 1833 года.

Очевидно, возраст Крылова (в официальных бумагах годом его рождения считается 1769 год), когда он после смерти отца поступил на службу, был занижен специально: к двенадцатилетнему канцеляристу- сироте можно было в городском магистрате ожидать снисходительного отношения. Тем более что был он довольно образован, не только грамотен, но и знал языки (вероятно, это было, прежде всего, заслугой матери да еще счастливых обстоятельств позволивших по знакомству посещать домашние уроки тверского сверстника, из богатых).

В Петербурге Крылов Иван Андреевич продолжил службу в Казенной палате, вечера же проводил в театре и даже сам испробовал силы в драматургии: сочинил комическую оперу «Кофейница» о невежестве бар и бесправии крепостных, почерпнув сюжет ее в новиковском журнале «Живописец».

Мы можем только догадываться, как много потребовалось усилий безродному разночинцу, чтобы к концу 1780-х годов, в сущности, еще очень молодым, стать профессиональным литератором; к этому времени Крылов написал около десяти пьес: трагедий, комедий, комических опер. Впрочем, неприязненные отношения, по какой-то причине сложившиеся с наиболее плодовитым и влиятельным драматургом той поры, Я.Б.Княжниным, преградили путь на сцену крыловским пьесам. Но уже в 1787-1788 годах ему удалось напечатать в журналах несколько стихотворений и сатирических очерков; среди них были и первые басни Крылова – впоследствии он никогда их не перечитывал. Гораздо любопытнее было то, что самое раннее из появившихся в печати стихотворений Крылова открывалось такими строками:

Ты здравым хвалишься умом везде бесстыдно,

Но здравого ума в делах твоих не видно.

Здесь уже предвосхищен самый пафос крыловской поэзии, поэзии здравого ума, здравого смысла. Сотрудничество в журналах «Лекарство от скуки и забот» Ф.О. Туманского и «Утренние часы» И.Г. Рахманинова было полезной школой для молодого литератора. За стихи в ту пору не платили – более того, чтобы их напечатать, Крылов Иван Андреевич должен был, по- видимому, стать помощником издателей: копиистом, корректором, а может быть, и наборщиком. Литературному труду пришлось учиться как ремеслу.

В профессиональные навыки журналиста-сатирика входило тогда и умение владеть эзоповым языком. Сатирическая журналистика в России возникла в первые годы царствования Екатерины II, когда чужеродная, из захудалых немецких принцесс, императрица, свергнув при помощи гвардейских полков с трона своего мужа, Петра III, всеми силами добивалась общественной популярности: вела переписку с французскими философами, составляла широковещательный «Наказ» депутатам Комиссии, созданной для разработки нового законодательства («Уложения»). Так и не освоив вполне русского языка, занялась императрица и литературой – писала комедии и издавала журнал «Всякая всячина», поощряя русских литераторов к благонамеренной сатире. Однако сыграть роль державной покровительницы муз Екатерине II не удалось. Ведущее место в журналистике заняли издания выдающегося русского просветителя Н.И. Новикова «Трутень» (1769-1770), «Пустомеля» (1770), «Живописец» (1772-1773) и «Кошелек» (1774), в которых последовательно и остро разоблачалась официальная легенда о якобы наступившем в России «золотом веке Астреи», веке «просвещенного абсолютизма».

Упрочив свою власть, Екатерина II упразднила Комиссию по составлению «Уложения» и прекратила издание новиковских журналов. Впрочем, она еще рядилась в тогу «просвещенной монархини», запретив печатно употреблять слово «раб» по отношению к крепостному русскому крестьянину. В то же время она раздарила тысячами тех же самых крестьян своим многочисленным фаворитам, возобновила право помещиков ссылать «дерзких» крестьян в Сибирь и отдавать их в рекруты, объявила жалобы крепостных на своих господ бунтом.

Крестьянская война 1773-1775 годов потрясла всю российскую крепостническую систему. Восстание Пугачева было жестоко подавлено, но призраки его мерещились императрице повсюду. Прочитав «Путешествие из Петербурга в Москву», она назвала А.Н.Радищева «бунтовщиком хуже Пугачева». В 1789 году произошла революция во Франции, и стало ясно, что духовными предтечами этого мощнейшего потрясения, всколыхнувшего всю Европу, были и Вольтер, и Дидро, с которыми еще недавно заигрывала императрица. Теперь надлежало искоренить в российской империи все следы «французского разврата» (так обозначались тогда революционные идеи).

Случилось так, что именно в 1789 году приступил к изданию своего журнала Иван Андреевич Крылов, младший современник Н.И. Новикова, Д.И.Фонвизина, А.Н.Радищева. «Почта духов», собственно, не была журналом в нашем понимании. Скорее, это был сатирико - филосовский роман, выходивший ежемесячными выпусками, каждый из которых содержал по несколько писем от духов (воплощавших в себе стихии земли, воды и воздуха) к некоему волшебнику Маликульмульку. То воспаряя к нравственно-философским высотам, то сатирически – в живых сценах – описывая повседневный быт, сильфы и гномы помогают воссоздать панораму российской жизни конца ХVIII века, рисуют безотрадную картину оглупления дворянского общества.

В традициях бурлескной, ироикомической поэмы здесь изображается царство Плутона, куда вернулась из Парижа владычица подземного мира, Прозерпина, одетая по последней моде- так нелепо, что, глядя на нее, чуть не треснули от смеха праведные адские судьи, ополоумев и потеряв всякий рассудок. На землю по повелению Прозерпины и Плутона отправляются два гнома: Зор – для того чтобы приобрести для обитателей подземного модные товары, и Буристон – чтобы отыскать взамен Радаманта, Эака и Миноса судей неподкупных. А между тем прибывший к Плутону модный танцовщик Фурбиний становится в царстве теней всемогущим фаворитом, преобразуя двор Плутона по модным европейским образцам, превращая каждый день в праздник и окончательно изгоняя оттуда всякий здравый смысл.

За этими пародийными сценами нетрудно было угадать острую сатиру на екатерининский двор. Прибыв из подземного царства в мир людей, гномы оценивают чуждую им жизнь как «тот свет», с наивным любопытством естественных существ удивляясь странностям людским, неразумным общественным установлениям и порядкам.

В «Почте духов» сатирик создает обобщенный образ «модной лавки», в которой наряду с предметами бесполезной, оплаченной кровью и потом крепостных роскоши торгуют в розницу и законом и добродетелью.

«Познай, бесчеловечная!- укоряет один из героев модного света свою неверную любовницу.- Познай, что на этих пальцах сидит мое село Остатково; на ногах ношу я две деревни: Безжитову и Грабленную; в этих дорогих часах ты видишь мое село Частодавово; карета моя и четверня лошадей напоминает мне прекрасную мою мызу Пустышку; словом, я не могу теперь взглянуть ни на один мой кафтан и ни на одну мою ливрею, которые бы не приводили мне на память заложенного села, или деревни, или несколько душ, проданных в рекруты дворовых. А всему этому ты причиною, и ты за всю мою любовь платишь мне неверностию…»

Нам, судящим о литературном даровании Крылова прежде всего по его басням, интересно проследить, как отдельные эпизоды и рассуждения «Почты духов» предопределили сюжеты и образы басенного творчества сатирика. Похожими на будущих крыловских персонажей предстают петиметры-обезьяны, вельможи-ослы, по-лисьи хитрые и по-волчьи жадные судьи. Наделенные сверхъестественными способностями духи могут подслушать разговор товаров в модной лавке. Иногда, впрочем, даже меткое попутное сравнение уже таит в себе зерно будущей басни…