Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






А. С. Грибоедов. Жизнь и творчество 2 page





17

которые смотрят на них сквозь призму последующих разъяснений из произведений и действий и еще чаще судят на основании позднейшей уже их деятельности».1

Это замечание весьма существенно, особенно по отношению к первому периоду жизни Грибоедова в Петербурге. Но ведь и принадлежность драматурга к декабристскому движению в 1824—1825 годах некоторым исследователям сейчас также кажется по меньшей мере проблематичной. Например, В. И. Левин заявил, что, «несмотря на огромное доверие, которым пользовался Грибоедов у декабристов, он не только не принадлежал к ним, но даже и не ведал, что живущий вместе с ним Одоевский (Александр,— В. М.) являлся членом этого общества».2 Для доказательства этого постулата приводится развернутое сопоставление политических взглядов автора «Горя от ума» и... Чацкого. Находя сходство в «отрицательной» части их убеждений, Левин показывает, что позитивные программы героя комедии и ее автора далеко не идентичны. Шаткость таких построений, когда на основании слов героя стараются охарактеризовать мировоззрение писателя, очевидна.

Не так давно в «декабризме» Грибоедова усомнился и А. А. Лебедев. В письме драматурга к Жандру от 18 декабря 1825 года3 есть слова, которые многими исследователями истолковывались как доказательство осведомленности Грибоедова, находившегося в тот момент в ставке Ермолова в станице Екатериноградской, о готовящемся перевороте. Грибоедов писал: «Какое у вас движение в Петербурге!! А здесь... Подождем». По этому поводу Лебедев саркастически замечает: «Последняя фраза очень нравится тем из исследователей Грибоедова, которые полагают своей задачей доказательство несомненной причастности Грибоедова к декабристскому движению или хотя бы горячего сочувствия Грибоедова этому движению. При этом начало письма <...> обязательно опускается. А ведь упомянутая фраза вообще не может быть верно истолкована вне определенного контекста, хотя бы контекста остального содержания письма и характерного высказывания относительно важности любования «эпистолиею». Да и что же сказано у Грибоедова в итоге всех рассуждений? „Подождем“».4

Здесь справедливо говорится о «контексте», в котором должна быть прочитана спорная фраза. Действительно, в начале письма Грибоедов, отвечая на не дошедшее до нас письмо Жандра, говорит, что корреспондент не одинок, что у него есть спутница жизни, есть друзья (А. Одоевский и сам Грибоедов). «И когда мы не вместе, есть о ком думать, <...> Да хотя

18

бы у нас только и назначения было, чтобы тебе ко мне писать, а мне любоваться твоею эпистолиею, так есть за что благодарить бога. Как ты решил? Все равно, а я нынче весь день был занят твоими портретами. Вижу, что правда и огорчительная насчет Кат<енина> и Кандида (лицо неустановленное.— В. М.)».1

А. А. Лебедев как будто забывает, что Грибоедов употребляет условную конструкцию: «Да хотя бы у нас только и назначения было...» К тому же и упоминание о Кандиде и Катенине, о которых Жандр сообщил огорчительную правду, придает письму оттенок намека на какие-то серьезные проблемы. Так можно ли видеть в этом послании всего лишь дружеское утешение слегка захандрившемуЖандру и придавать выделенной Лебедевым фразе смысл, зачеркивающий остальное содержание письма? Не стоит упускать из виду и того, что мимолетность упоминания о петербургских ожидаемых событиях явно была нарочитой. Грибоедов знал, что большинство писем перлюстрируется, и, естественно, побоялся доверить бумаге пространное откровенное высказывание о делах, которые были прямой «государственной изменой». Лебедев считает, что «подождем» свидетельствует об уклонении Грибоедова от участия в заговоре. Но это по крайней мере натяжка. Что же иное мог сказать Грибоедов, удаленный на тысячу верст от столицы, в которой назревали события? При всем желании, если бы даже он тут же помчался в Петербург на перекладных, он успел бы прибыть туда не ранее чем через три недели (ровне столько понадобилось на путешествие Грибоедова с фельдъегерем из Грозной в столицу зимой 1826 года).

Кроме того, совершенно упускается из виду еще одно немаловажное обстоятельство. В середине декабря того же года (так определил время мемуарист, на которого мы ссылаемся ниже) Грибоедов после обеда у Ермолова сказал своему соседу по столуРеброву: «„В настоящую минуту идет в Петербурге страшная поножовщина“; это крайне встревожило Реброва...»2 Это уже не недомолвка в письме, здесь вещи называются своими именами. Высказывание Грибоедова совершенно точно прокомментировано Нечкиной: «Почему Ребров был так встревожен и удивлен этими словами Грибоедова? Потому, что в тот момент, когда Грибоедов произнес их, никто на Кавказе еще не знал и не мог знать о происшествиях в Петербурге,— сообщения о них дошли до ермоловского корпуса много позднее. Сразу догадаться, узнав о смерти императора (Александра I.— В. М.), что в связи со сменой самодержцев на престоле последует попытка революционного переворота, вооруженного выступления, мог лишь тот, кто был в предварительном порядке осведомлен о планах выступления от самих членов тайной организации. Иное объяснение этому факту дать невозможно».3

19

Сомнение может вызвать лишь один нюанс: неужели заговорщики были столь неосторожны, что уведомляли соратников о своих планах и даже предполагаемом дне восстания письменно, пренебрегая угрозой прочтения писем властями? Да, так оно и было. Известно, например, что И. И. Пущин писал в Москву С. М. Семенову о начале восстания, приглашал приехать в Петербург к тому же сроку и Пушкина. Тот же Пущин сообщал 12 декабря находившемуся в Москве М. А. Фонвизину: «Когда вы получите сие письмо, все будет решено. Мы всякий день у Трубецкого и много работаем. Нас здесь 60 членов. Мы уверены в 1000 солдатах».1 Надо полагать, что подобные письма рассылались и по другим адресам прочими декабристами или теми, кому они доверяли, причем большинство писем, конечно же, шло «с оказией». Грибоедов же, имевший опыт дипломатической службы и хорошо знавший, что любой документ может попасть в чужие руки, был осторожнее прочих и не откровенничал в переписке.

Нам сейчас остается только гадать, кто уведомил Грибоедова о назревавшем восстании: Бестужев, Кюхельбекер, Одоевский или тот же Жандр? Драматург, предупрежденный Ермоловым об аресте, успел сжечь компрометирующие его бумаги.

Кстати, почему Ермолов, пусть и испытывавший, несомненно, расположение к Грибоедову, все же решился на такой шаг, который, случись что-нибудь непредвиденное, угрожал бы ему самому? Только из дружбы к подчиненному и только из рыцарских побуждений (хотя и эти чувства вовсе не учитывать нельзя)? Но думается, что у Ермолова были для этого основания и посерьезнее.

Чтобы понять, чем мог руководствоваться в те дни всесильный наместник Кавказа, нам придется вернуться на полгода назад и проанализировать небольшое стихотворение, адресованное неизвестным автором некоему «Г.......ву». Познакомимся вначале с текстом.

С глубоким трепетом волненья
Я зрю тебя идущим в путь!
Тебе неведомо сомненье,
И страха тайное смущенье
В твою не проникает грудь.

Иди ж, свободой вдохновленный!
Иди принять судьбу свою!
А я, от вас отъединенный,
Ваш подвиг славный воспою.

Молю тебя: когда в содружном
Кругу ты примешь свой обет,
Друзьям и северным и южным
Мой братский передай привет.

20

Впервые опубликовавший это стихотворение в 1926 году Н. Л. Бродский писал: «Кому оно адресовано, трудно сказать, даже имея весь список декабристов, фамилии которых начинались с соответственной буквы» Затруднялся он определить и автора, подчеркнув лишь, что «по настроению, устремленному вперед, на путь грядущей борьбы, на исполнение «обета», в ожидании «судьбы», это стихотворение могло быть написано только до 14 декабря 1825 года».1

Полностью соглашаясь с Бродским в том, что послание «Г.......ву» могло появиться только лишь до 14 декабря, попробуем все же выяснить хотя бы, кому оно было адресовано. Известно, что для Николая I после окончания следствия по делу декабристов был составлен «Алфавитный список о всех прикосновенных к этому делу»,2 причем «Алфавит» был настолько подробен, что в него включили «несколько имен личностей, или не выясненных следствием, или вовсе не существовавших, мифических...».3 Тем более трудно допустить, чтобы человек, общавшийся с участниками двух тайных обществ, не попал в поле зрения Следственного комитета.

Итак, фамилий, начинающихся на «Г» и оканчивающихся на «В» в «Алфавите» шесть: артиллерийский офицер Глебов, коллежский секретарь М. Н. Глебов, «отставной гусар» Голубков, подполковник Гвоздей поручик А. С. Гангеблов и А. С. Грибоедов. Первые пять имен отпадают ибо никто из них не был осведомлен о существовании двух тайных обществ и большинство оказались втянутыми в орбиту следствия случайно.4 Остается один Грибоедов.

Как раз летом 1825 года он уезжал из Петербурга и встречался: в Киеве с рядом лиц, принадлежавших к Южному обществу. Правда, тут мы сразу же сталкиваемся с противоречием. Как увязать скептицизм Грибоедова, о котором не раз говорили современники, с утверждением: «тебе неведомо сомненье»? Но разве не бывает так, что в кругу чрезмерно горячих энтузиастов человек спорит с их идеями, а в беседе с сомневающимися (автор стихотворения от «братьев», как он сам признает, «отъединен») те же мысли поддерживает? Ведь именно в эту пору (7 декабря 1825 года) Грибоедов писал Бегичеву: «Люди не часы; кто всегда похож на себя и где найдется книга без противуречий?»5

Судя по тому, что мы знаем о взаимоотношениях Грибоедова с декабристами, обстоятельства складывались примерно таким образом. По

21

всей видимости, Грибоедов не во всем разделял планы Северного общества. Чтобы убедить его в масштабности заговора, петербургские декабристы сообщили драматургу о существовании Южного общества и о планируемом союзе с ним. Грибоедов поделился сведениями с автором стихотворения, которому он полностью доверял (или тот и сам был обо всем осведомлен),— в противном случае эта тема не фигурировала бы в стихотворении. А она обозначена совершенно четко («...когда в содружном Кругу ты примешь свой обет, Друзьям и северным и южным Мой братский передай привет»).

Надо полагать, что сообщение о возможности слияния сил для Грибоедова было весомым аргументом и он взял на себя миссию содействия объединению северных и южных «братьев». И, приняв такое решение, он уже не колебался. Вот почему в стихотворении и сказано: «Тебе не ведомо сомненье, И страха тайное смущенье В твою не проникает грудь». Если бы в Киеве Грибоедов получил весомые доказательства и серьезности намерений, и единодушия Северного и Южного обществ. он, вероятно, стал бы одним из активных деятелей общества объединенного. Однако этого не случилось. Северные и южные не нашли в тот момент общего языка.

Несомненно одно. Грибоедов был «полностью», как свидетельствовал Жандр, осведомлен обо всех планах заговорщиков, разделял их основные идеи, а декабристы видели в нем человека, который мог бы склонить на их сторону такого видного военачальника, как Ермолов, располагавшего реальными силами, которые могли бы сделать восстание выходящим далеко за пределы столицы.

В этой связи становятся понятными противоречия в показаниях подследственных о принадлежности Грибоедова к тайному обществу. Речь идет прежде всего об ответах Е. П. Оболенского. «В <...> покаянном показании Оболенский не сказал всего — он знал больше, нежели говорил. Почему он поместил Грибоедова в списке Южного общества, посредником между которым и Северным обществом был, кстати говоря, именно Оболенский? Значит, что-то, связанное с поездкой Грибоедова в Киев, было ему известно. Почему потом Южное общество он заменил Северным? В показаниях он не сказал об этом ни слова».1

Показания Оболенского имели под собой определенную почву, Следственный комитет интересовало, не искал ли Грибоедов, по поручению руководителей Северного общества, свидания с кем-либо из членов Южного и не устанавливалась ли тем самым связь сЕрмоловым. А Ермолов и его мобильная, обладавшая боевым опытом армия представляли немалую угрозу для Зимнего дворца.Рылеев на этот вопрос ответил, что слышал о поездке Грибоедова в Киев от Трубецкого, но соратники из Южного общества, желавшие вовлечь поэта в заговор, «не успели в том».

22

Трубецкой также подтвердил версию Рылеева, выдвинув, правда, несколько иные мотивы: члены Южного общества действительно «испытывали» Грибоедова, но не обнаружили того образа мыслей, какого им бы хотелось.

«...Члены Васильковской управы и Трубецкой,— справедливо замечает Нечкина,— так упорно отрицали совершенно ничтожный для их «силы вины» факт, что они хотели принять в общество еще одного члена — Грибоедова, но из этого ничего не вышло. Признайся они в этом — за этой ниточкой потянулся бы большой план революционного выступления...»1

Все сказанное позволяет объяснить смысл «ипохондрии», овладевшей посланцем Северного союза после посещения Киева. 12 сентября 1825 года Грибоедов писал Бегичеву: «Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности.— Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно остается добродетелью тяглого скота. Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало. <...> Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне себя избавить от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди».2

Все вышесказанное позволяет характеризовать Грибоедова как безусловного единомышленника «молодых вольнодумцев». Остается открытым лишь один вопрос: принадлежал ли Грибоедов и формально к тайному обществу? Жандр говорил о «полной» степени его участия в заговоре. Рылеев лаконично констатировал: «Он наш». Однако сам Грибоедов ни в чем не признался, а друзья его не выдали. Так и остается эта проблема не до конца решенной, хотя в работах М. В. Нечкиной и приведено множество косвенных фактов, свидетельствующих об организационной принадлежности Грибоедова к Северному обществу.

Сомнения эти, как нам представляется, могут быть устранены свидетельством Завалишина, который в своей неопубликованной работе «Грибоедов и его „Горе от ума“» сообщал о принадлежности драматурга к северным «братьям» как о факте самоочевидном, не нуждающемся в доказательствах. «Это было,— вспоминал Завалишин,— у А. И. Одоевского. Собрались пять-шесть членов Тайного Общества <...> Разговор перешел естественно на необходимость освобождения крестьян, причем Грибоедов особенно нападал на тех лжелибералов, которых весь либерализм

23

заключается в болтании заученных либеральных фраз...»1 Указаны и имена четырех из присутствующих: это сам мемуарист,Одоевский, Каховский и Грибоедов. В черновом варианте «Воспоминания о Грибоедове» (в рукописи статья называлась «По поводу юбилея Грибоедова», 1879) указаны и еще два декабриста из числа тех, кто постоянно собирался у Одоевского. «...Я был и свидетелем его сношений с членами Тайного Общества и, конечно, единственным лицом, с которым в здании Главного штаба Грибоедов мог говорить вполне откровенно и о последних событиях и о своих отношениях к лицам, участвовавшим в них (так как не раз мы с ним обедали у Одоевского впятером, он, я, Рылеев, Оболенский и хозяин), и, следовательно, отношения эти были и мне коротко известны».2 Симптоматично, что в печатном тексте «Воспоминания...», опубликованном в том же году, эта фраза дана в несколько иной редакции, а фамилии Рылеева и Оболенского не упомянуты.

В пользу достоверности свидетельства Завалишина говорит и то обстоятельство, что он относится к Грибоедову, как и к большинству декабристов, с которыми тесно общался, с плохо скрытой (а иногда и подчеркнутой) антипатией. Мемуарист не столько возвеличивает личность автора «Горя от ума» и его творение, сколько старается низвести их до обыденного уровня. Поэтому свидетельство его становится особенно ценно, поскольку Завалишин просто констатирует факт, который, как он полагал, не требует никакой аргументации.

Возможно, что он намеревался рассказать об этом более подробно в статье «Воспоминания о Грибоедове и Пушкине», но, к сожалению, написал только ее вступительную часть, прервав работу в самом начале, хотя и не преминул подчеркнуть, что считает «не лишним, из всего мне известного, сообщить по крайней мере то, что может сообщено быть в настоящее время».3 И хотя «Записки декабриста Д. И. Завалишина» во многом грешат предвзятостью и чрезмерно высокой оценкой собственной персоны, память его хранила многие чрезвычайно важные детали общения заговорщиков в конце 1824 — начале 1825 года, причем публикация его воспоминаний постоянно была сопряжена с многочисленными затруднениями. Так, в письме к Семевскому от 25 февраля 1881 годаЗавалишин сообщал: «Особенно могут представить интерес те статьи, которые были посыланы в разные издания и были даже и набраны, но не печатались по препятствиям от цензуры или по неустойчивости и изменении настроений редакций...»4

24

И заключительный штрих к политическому портрету Грибоедова... Ускользнув из когтистых лап «правосудия», Грибоедов буквально через три недели после освобождения почему-то счел нужным опубликовать в газете очерк «Загородная поездка» («Северная пчела». 1826, № 76, 26 июня) и поведать в нем о прогулке в Парголово.

Все уже знали, что следствие над узниками Петропавловской крепости подходит к концу, все ждали приговора со страхом и смятением, втайне надеясь на милосердие царя. Те же чувства испытывал и Грибоедов. В подобных условиях появление в газете такого «легкомысленного» произведения, приличествующего иным, не столь мрачным временам, представляется по меньшей мере странным. Да к тому же и напечатана «Загородная поездка» была без подписи автора.1 Для чего это понадобилось Грибоедову?

Но стоит вчитаться в очерк внимательно, как начинаешь понимать, что появление «Загородной поездки» в печати было для Грибоедова насущной необходимостью.

Он спешил объясниться с друзьями, торопился, пока существовала хоть малейшая возможность выразить свое отношение к их делу и свое представление о главной причине, определившей неуспех восстания. Мастерски пользуясь эзоповым языком, Грибоедов обращал свое слово ко всем, кто мог его понять, надеясь, что и до узников (пусть лишь до немногих!) дойдет его послание.

Очерк начинается с того, что автор изъявляет желание удалиться куда-нибудь подальше от «центра отменно мелкой, ничтожной деятельности, кипящего муравейника» — Петербурга.

После этой «интродукции» следует открытый текст: «В сообществе равных нам, высших нас, так точно мы, ни ими, ни собой недовольные, возносимся иногда парением ума над целым человечеством, и как величественна эта зыбь вековых истин и заблуждений, которая отовсюду простирается далеко за горизонт нашего зрения».

Здесь дается оценка деятельности декабристов, оценка их звездного часа. Их «парение ума» (обратим внимание, что Грибоедов, как и в своей комедии, оперирует нравственно-философской категорией — «ума») имеет глобальные масштабы, поднимает их «сообщество» над целым человечеством. Пусть их действия и оказались «заблуждением», пусть они и зыбки, но тем не менее — величественны! Величественны настолько, что лишь потомкам дано оценить их всесторонне, для современников это пока задача непосильная. Грибоедов не скрывает, что им владеют смятение и тоска, что и настоящее и ближайшее будущее окрашены для него в мрачные тона. «Дым от выжженных и курившихся корней носился по дороге». Но это совсем не сладкий «дым отечества»! Это чад несбывшихся

25

надежд... «И чем ближе к Петербургу, тем хуже: по сторонам предательская трава; если своротить туда, тинистые хляби вместо суши».

В «Загородной поездке» Грибоедов указал и на причину провала восстания, лежавшую, по его глубокому убеждению, в изолированности декабристов от народных масс. «Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими! <...> Народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он конечно бы заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами».

Вслед за указанием на отторженность дворян от народа следует сценка с народным театром. Автор дает понять, что упоминается произведение с героической тематикой — широко распространенная в среде «простолюдинов» народная драма «Лодка», заканчивающаяся разгромом помещичьей усадьбы «разбойниками». По цензурным условиям Грибоедов избегает подробного описания наблюдаемого зрелища (о концовке вообще не упоминается), ограничиваясь намеком, что некогда народная вольница способна была потрясать царские престолы. «Былые времена! как живо воскрешает вас в моей памяти эта народная игра...» когда удальцы, «по словам Шардена, в роскошном Фируз-абате угрожали блестящему двору шаха Аббаса», а затем «возвращались домой, где ожидали их любовь и дружба; их встречали с шумною радостью и славили в песнях».

В определенной мере идеализируя прошлое, Грибоедов тем самым подчеркивал социальное неблагополучие современности. Ссылаясь на Шардена, автора десятитомного «Путешествия в Персию», изданного в Париже в 1811 году и служившего в первой трети XIX века основным источником сведений об этой стране, Грибоедов тем самым вводил в повествование намек на запретное в ситуации лета 1826 года имя Степана Разина. У Шардена есть упоминание о том, что разинцы в 1699 году разорили Фируз-абат (Ферах-Абад). Так проницательный читатель с помощью отсылки к Разину подводился к выводу, что народ прославляет в песнях только того, кого считает своим.

В настоящее, же время, констатировал Грибоедов, между дворянством и народом лежит глубокая пропасть. Дворяне не в состоянии понять чаяния народа, им чужды и его обычаи, и даже одежда. Да и народ стал иным. Не зря в начале «Загородной поездки» упомянуты белолицые красавицы и «торопливость их услужников», которые хотя и не относятся к числу «поселян», однако же вышли из этого сословия и даже живут неподалеку от церкви (иными словами, давал понять Грибоедов, который чтил древние храмы как колыбель национальной культуры, народные святыни и те находятся в забвении). Проблема народа и взаимоотношений его с дворянством для Грибоедова

26

в эти дни была центральным пунктом его горьких дум. Именно о народе и об изолированности от него образованного меньшинства мучительно размышлял он после своего освобождения. «Жизнь народа, как жизнь человека, есть деятельность умственная и физическая,— говорил Грибоедов.— Словесность — мысль народа об изящном. Греки, римляне, евреи не погибли оттого, что оставили по себе словесность, а мы... мы не пишем, а только переписываем! Какой результат наших литературных трудов по истечении года, столетия? Что мы сделали и что могли бы сделать!..»1

Таким образом, мысль Грибоедова все время обращена к одной и той же проблеме: что можно было бы сделать и что сделано. Эта проблема и составляет идейный стержень «Загородной поездки». Наблюдая «смелые черты и вольные движения» крестьянских мальчиков, рассказчик сравнивает их со «слушателями-наблюдателями». «Им казалось дико все, что слышали, что видели; их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны». Весьма примечательно, что Грибоедов, упоминающий о своей принадлежности к «поврежденному классу полуевропейцев», тут же и отделяет себя от них (им казалось... их сердцам... для них...).

Мучительно переживавший крах восстания, который, по справедливому определению Нечкиной, для него был «не только горем личной дружбы, но исторической катастрофой»,2 Грибоедов — писатель и гражданин не мог не выразить своих дум и чувств. В «Загородной поездке» все сказано между строк, но сделано это столь искусно, что цензура беспрепятственно пропустила очерк в печать.

А Грибоедов не только изъяснил причину неуспеха восстания и излил душу друзьям, но и мимоходом намекнул на свои связи с Южным обществом. С этой целью он снабдил очерк подзаголовком «Отрывок из письма южного жителя». Если бы подзаголовку не придавалось какого-то специального смысла, он бы вообще не понадобился. Кроме того, как уже отмечалось в научной литературе, эпитет «южный» не приложим к автору «Горя от ума». Его следовало бы назвать «кавказским» или «восточным» жителем, так как под югом в начале XIX века подразумевали Новороссийскую губернию и Крым.3

Номер «Северной пчелы», в котором появилась «Загородная поездка», вышел в свет, когда до казни пятерых и отправки остальных декабристов на каторгу оставалось две с половиной недели. В обстановке смятения и нервозности «недреманное око» властей проглядело анонимную статью с невинным заглавием.

27

А Грибоедов, быть может первым среди тех, кто пережил 14 декабря, понял, что в корне изменить государственную систему без народа невозможно. Иное дело, что, осознав это, он не сумел, как Радищев, признать необходимость такой революции, в которой народным массам отводилась решающая роль. Грибоедов, как считает В. Н. Орлов, «ощутив слабость дворянских революционеров и обдумывая вопрос о решающей роли народа в истории <...> тем не менее, подобно Пушкину, остался в кругу идей просвещенного дворянства».1

Как бы то ни было, политические взгляды Грибоедова, формировавшиеся в процессе общения с «молодыми вольнодумцами», не только были близки к программе декабристов, но — в главном — были даже и глубже. Недаром Пушкин называл Грибоедова «одним из самых умных людей в России».2

Политическая деятельность Грибоедова даже и современникам была почти неизвестна, о его участии в движении декабристов знал лишь узкий круг друзей, которые и впоследствии не хотели компрометировать уже официально сложившуюся репутацию дипломата.

Но вот и литературная слава Грибоедова оказалась весьма своеобразной. И в прошлом и в наши дни его воспринимают прежде всего как «автора одной книги», как «литературного однодума». Пусть даже автора шедевра, но все же одного шедевра!

А между тем так просто не бывает. Любой шедевр возникает в результате определенного количества «проб пера», как итог усвоения художественных традиций.

В русской драматургии Грибоедов имел таких предшественников, как Д. И. Фонвизин, И. А. Крылов, А. А. Шаховской. К началу XIX века в России уже сложился тип стихотворной комедии, движущей пружиной которой являлась прежде всего любовная интрига, но одновременно с тем (пока еще на периферии комедийного действия) решались, или по крайней мере ставились, социальные проблемы. Высшим достижением драматургии в этом плане был «Недоросль» Фонвизина. «Горе от ума» блестяще завершило эту линию развития русской комедии.

В начале своего творческого пути Грибоедов тяготел к легкой, так называемой «светской», комедии, далекой от обличения социального зла. Первый опыт драматурга представлял собой широко практиковавшийся тогда перевод-переделку с французского. Трехактная комедия Крезе де Лессера «Семейная тайна» (1809)3 была превращена переводчиком

28

в одноактную, что, естественно, повлекло за собой некоторые изменения в сюжете и композиции. Появились и стихи, отсутствующие в оригинале. Грибоедов сохранил французские имена, но ввел в пьесу отдельные эпизоды, скорее относившиеся к московскому или петербургскому, чем к парижскому быту. В них уже угадывается будущий мастер, но пока это лишь отдельные штрихи.

...со стороны об этом думать можно,
Что светских девушек образованье ложно,
Невинный вымысел, уловка матерей,
Чтобы избавиться от зрелых дочерей;
Без мыслей матушка проронит два-три слова,
Что дочка будто ей дарит рисунок новый;
Едва льзя выпросить на диво посмотреть.
Выносят наконец ландшафт или портрет,
С восторгом все кричат: «Возможно ль, как вы скро́мны!» —
А, чай, работали художники наемны.
Потом красавица захочет слух прельщать —
За фортопьяны; тут не смеют и дышать,
Дивятся, ахают руке столь беглой, гибкой,
Меж тем учитель ей подлаживает скрыпкой;
Потом, влюбленного как в сети завлекли,
В загоне живопись, а инструмент в пыли.

«Молодые супруги» — типично светская комедия. Конфликт в ней основан на любовных недоразумениях, ни о каких социальных противоречиях нет и помина. Так, по крайней мере, воспринимает ее читатель в наши дни. В 1815 году светская комедия на фоне совсем недавно воспринимавшихся с огромным энтузиазмом классицистических трагедий, учивших предпочитать государственное личному, выглядела иначе. «Молодые якобинцы», которые всего лишь год-два назад принимали участие в великих событиях, решавших участь европейских народов, уже начали понимать, что в политической атмосфере России повеяло холодом. Либеральный царь превращался в «кочующего деспота». Передовая молодежь, осознавшая тщету своих надежд на преобразование общественного строя «сверху», учится отделять официальное, казенное от интимного, человеческого. И в этом смысле «светская» комедия, зовущая зрителя отрешиться от псевдовозвышенных идей и страстей, выглядела как своеобразная фронда, оппозиция официальной идеологии.

Date: 2015-12-10; view: 397; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.008 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию