Ленин трижды реабилитирует Малиновского 2 page

»»»

Сотни страниц у Шавельского рассказывают о Распутине. И несмотря на то, что об этом злом гении последней династии и России накопилась уже обширная литература, и мудрено, казалось бы, что-нибудь новое прибавить к ней, — мемуары Шавельского читаются с неослабным интересом. Читатель втя­гивается во все перипетии происходящего, и вновь, и вновь переживает с душевной болью и обреченностью приближение трагического финала.

Мемуарист стоял близко к царю, к царице, встречался с ними в интимной, семейной обстановке. На его глазах проис­ходила борьба двух дворцовых партий, — распутинцев и их противников, возвышения первых и опалы вторых. Он наблю­дал министерскую чехарду, при которой одни ничтожества сменяли другие, и авантюристы и шантажисты по рекоменда­ции «святого старца» делали в 24 часа головокружительные карьеры. И с подлинным знанием дела, в качестве члена Си­нода, о. Георгий приподымает завесу над управлением пра­вославной церкви, где командные посты занимали князья церкви, опять таки ставленники Распутина.

Г. Шавельский не жалеет красок, давая портреты героев распутинщины: Хвостова, Штюрмера, Белецкого, Саблина, Раева, Протопопова, Питирима, кн. Жевахова, затем портреты ген. Сухомлинова, Рененкампфа, Воейкова, Борисова.

Под его пером, как живые, встают царь и царица, его со­ветники и ее окружение с Вырубовой во главе. Г. Шавельский подробно выясняет вопрос о влиянии Распутина на царицу и о роли его в царской семье, — и в сущности после его откро­венного рассказа становится понятной, с одной стороны — мысль о заточении в монастырь Александры Федоровны, с чем

носился Ник. Ник., и роковая обреченность старого режима — с другой. Когда в декабре 1916 г. был убит Распутин, и все — даже в ставке — поздравляли друг друга, «целуясь, как в день Пасхи», — открылся какой-то просвет, какая-то возмож­ность сговора с Государственной Думой, с ее прогрессивным блоком. Но, по-видимому, все сроки, отпущенные историей ста­рому режиму, были уже пропущены. Приблизился час исто­рической немезиды, и неудивительно, что февральскую рево­люцию приготовили не столько с.-д. и с.-р., сколько великие князья и генералитет.

* * *

Что представляла собою ставка верховного главнокоман­дующего русской армией, когда ее возглавлял великий князь Николай Николаевич? К личности великого князя Шавельский относится даже положительно. Но у него было пять адъютан­тов, а «об их службе можно сказать, что она состояла, главным образом, в ничегонеделании». Все это были «дачники», в без­делье проводившие время. Был при ставке граф Менгден, но он ежедневно гонял голубей или дрессировал барсука и ли­сицу. Или полковник Щелоков, известный под именем «Вань­ки-Каина», тупой, надменный, грубый и нечистоплотный че­ловек, — характеризует его Шавельский. Чины штаба с не­навистью относились к нему. Или генерал-майор Ронжин, занимавший пост военных сообщений, ленивый сибарит, про­славившийся собиранием «коллекции этикеток от сигар», — Николай Николаевич образовал в этой коллекции отдел своих «великокняжеских» этикеток. Был при ставке генерал Дани­лов, упрямый и ограниченный человек, о котором Шавельский роняет следующее замечание: «Вести огромную армию он не мог, пойти за ним армии было небезопасно». Особенно хорош был начальник штаба Янушкевич, назначение которого на этот пост в мае 1914 г. явилось «большой неожиданностью в воен­ном мире». До войны Янушкевич служил в канцелярии воен­ного министерства, одно время был профессором по админи­стративным делам в Академии генерального штаба. Но поня­тия не имел ни о стратегии, ни о тактике, — был «совершенно неподготовлен к должности начальника штаба Верховного Главнокомандующего».

Любопытный портрет Николая Николаевича дает Шавель-

ский в качестве друга и почитателя великого князя. Он "был искренне религиозен». Вставал и ложился спать с продолжи­тельной молитвой на коленях с земными поклонами. Но он был «слепо религиозен»: верил в сверхъестественное вмешатель­ство свыше, и военные неудачи и несчастья объяснял тем, что так Богу угодно. «Нравственная же сторона религии, требую­щая от человека жертв, подвига, самовоспитания... стушевы­валась в сознании» великого князя. Николай Николаевич очень хорошо знал и любил сельское хозяйство. Подробно рас­сказывал, «как надо разводить овощи, ухаживать за садом, ловить рыбу, солить капусту» и т. д. Он «должен был хоро­шо знать деревню с ее нуждами и горем, — пишет Шавельский, — и, однако, я ни разу не слышал от него речи о про­стом народе», о поднятии его благосостояния и пр. В его имении в Першине образцовая псарня поглощала до 60 тысяч рублей в год, и ни копейки из великокняжеской казны не тратилось на просвещение или другие народные нужды.

Шавельский говорит о «решительности» Николая Нико­лаевича, но эта решительность пропадала там, где начинала угрожать серьезная опасность. Великий князь был эгоист, до крайности оберегавший свой покой и здоровье. «Он ни разу не выехал на фронт дальше ставок главнокомандую­щих»..., а при больших несчастьях он впадал в панику или плыл по течению. У него был патриотический восторг, но ему недоставало патриотической жертвенности. Если таков был Верховный Главнокомандующий, то легко представить себе, каковы были генералы. Достаточно назвать генерала Ренненкампфа, который «в своих донесениях неудачи замалчивал, успехи преувеличивал и раздувал». Ренненкампф был одним из прославленных виновников русских поражений в первую мировую войну.

Как известно, против Николая Николаевича велась уси­ленная кампания. Ему приписывались честолюбивые, далеко идущие планы. «Многозначительно говорили о ходившем по рукам портрете великого князя с подписью «Николай III».¹ С ним связывали план заточить царицу в монастырь. Партия царицы добивалась его смещения с поста Верховного Главно­командующего, а Распутин и его ставленники, вместе с гене­ралом Сухомлиновым, которого обвиняли в неподготовленно­сти России к войне и даже в измене, твердили, что великий

князь неспособен и бездеятелен. Наконец, он был смещен, и верховное командование под влиянием царицы и Распутина взял на себя сам царь. Ставка переехала в Могилев. Шавельский подробно рассказывает о многочисленной свите в окру­жении царя.

Его приближенными в ставке были: генерал Воейков, про­славившийся своей «кувакой» — минеральной водой, которой он успешно торговал не без покровительства властей; преста­релый министр двора Фредерикc, который представлял собой «лицо без лица»; адмирал Нилов, честный служака, но всегда «под хмельком»; князь Долгоруков, уж больно «простой умом»; граф Граббе, любивший поесть, выпить, поухаживать да почитать скабрезные романы; бесцветнейший генерал Мак­симович; распутинец капитан Саблин. Вот, по описанию Ша-вельского, галлерея лиц, составлявшая ближайшее окружение царя в ставке. Полковник Дрентельн и князь Орлов, бывшие вместе с Николаем Николаевичем противниками Распутина, были принесены в жертву. И Шавельский восклицает: «Ужель в своем 180-миллионном народе не мог государь найти десяток таких лиц, которые были бы не только его сотрапезниками, компаньонами на прогулках, партнерами в играх, но и совет­никами и помощниками в государственных делах?..»

Как же действительно обстояло дело с советниками и по­мощниками? Неужели у царя не было в окружении людей, с которыми он мог бы держать совет о делах государственных? Шавельский приводит слова царя, переданные ему в июле 1916 г. министром иностранных дел Сазоновым. Царь сказал министру: «Я стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией». В этой философии царя, полагает Шавельский, не только отразился его фата­лизм, — в ней явно сказывается и «нечто патологическое». — «Кто хотел бы заботиться исключительно о сохранении своего здоровья, — пишет Шавельский, — для того такой характер не оставляет желать ничего лучшего. Но в государе, на плечах которого лежало величайшее бремя управления 180-миллионным народом в беспримерное по сложности вре­мя, подобное настроение являлось зловещим».² Тот же Ша­вельский подводит нас к роковой черте, когда констатирует, что «область государственных дел для лиц свиты государем тщательно закрывалась. В эту область имели право вторгать-

ся, кроме «специалистов», еще императрица, Распутин и Вы­рубова, для влияния которых уже не существовало никаких преград и границ»...

Несколько интересных попутных замечаний мы находим здесь к характеристике нравов, царящих при Дворе, — в част­ности в связи с воспитанием наследника престола. Военный министр Редигер как-то рассказывал Шевельскому, что, ожи­дая в Царском Селе царя, задержавшегося на прогулке, он увидел Николая II-го с пятью девочками. Зная, что у царя только четыре дочери, Редигер не удержался и спросил царя, что это за маленькая девочка, которую он вел за руку. — «Ах, это Алексей Николаевич, — смеясь, сказал царь. — Он донашивает платья своих сестер. Вот вы и приняли его за де­вочку».³

И вот другая деталь к воспитанию наследника. Болезнь его сильно влияла на воспитание и на образование. Отсталость в науках бросалась в глаза. Ему шел уже 13-ый год (осенью 1916 года), а он, напр., не знал дробей. Арифметике обучал его генерал Воейков. «Что за чушь! — восклицает Шавельский. — Воейков занимался лошадьми, солдатами, кувакой, а не науками». Но царя убедили, что так будет дешевле. От­дельный преподаватель дорог. «При выборе воспитателей и учителей наследника российского престола — берут того, кто дешевле будет». Генерал Воейков до самой революции обучал наследника арифметике.

* * *

Беспощадно рисует Шавельский князей церкви в распутинский период русской истории, — Святейший Синод, в ко­тором он заседал полтора года. Его рассказ читается, как по­трясающий обвинительный акт против этого высокого учреж­дения. «Члены Синода боялись друг друга. Атмосфера недо­верия царила в Синоде. Члены Синода делились на распутинцев, антираспутинцев и нейтральных».⁴ Занимались преимуществен­но бракоразводными делами и наградными и при этом все знали, что кругом царят ложь, обман, клятвопреступления. Достаточно привести некоторые штрихи к портретам тех, кто оказались во главе Синода в качестве преемников некогда всемогущего оберпрокурора Победоносцева.

Вот, например, Саблер. Из него, — пишет Шавельский, — «может быть вышел бы хороший анекдотист-рассказчик, а судьба поставила его у кормила церкви в самую серьезную пору жизни русского народа... Это был какой-то не то шутник, не то искатель приключений». Но вот Саблер вышел в отставку, и на место оберпрокурора Синода был назначен став­ленник Распутина, Раев. Одна внешность этого человека об­ращает на себя невольное внимание: «В парике ярко-черного цвета с выкрашенными в тот же цвет французской бородкой и усами, с чуть ли не раскрашенными щеками, в лакированных ботинках — он производил впечатление молодившегося ста­рика довольно неприятного тона».⁵ Шавельскому и книги в руки в характеристике князей церкви, и все же буквально ото­ропь берет, когда читаешь у него такие описания: «В пред­революционное время каш епископат в значительной своей части представлял коллекцию типов изуродованных. Тут бы­ли искатели приключений и авантюристы, честолюбцы и сла­волюбцы, изнеженные и избалованные сибариты, жалкие прожектеры и торгаши, самодуры и деспоты, смиренные и бла­гочестивые инквизиторы».

А теперь мы переходим к самой сильной главе свидетель­ских показаний Шавельского: о таинственном старце Рас­путине, сыгравшем через императрицу Александру Федоров­ну такую роковую роль в истории падения старого режима. «От всей его фигуры, слов и речей веяло какой-то особой та­инственностью: острые, страшные, засевшие в глубоких впа­динах глаза, узкий лоб, нависшие волосы, оригинальная бо­рода, отрывистая туманная речь, резкие движения. Суждения его смелы, дерзновенны, повелительны. Распутин посещал церкви, ежедневно молился на дому, а в промежутках творил всевозможные гадости и пакости. Беспутство его всем изве­стно. Его половая распущенность была ненасытной, вакха­налии были его стихией... Распутин обладал чрезвычайной магнетической силой. Причину ее надо искать не в религиоз­ной, а в физиологической области».

После отстранения великого князя Николая Николаевича с поста верховного главнокомандующего Распутин стал все-

могущ. Его влияние в Царском Селе было огромно. Перед отъездом в ставку, царь всякий раз принимал благословение Распутина, причем целовал его руку. Распутин стал как бы обердуховником царской семьи. Через царицу, которая слу­шалась его во всем, он стал решающей инстанцией в управ­лении страны и проводил на должность министров своих сто­ронников и людей, угождавших ему. Своим назначением ему были обязаны министры: Алексей Хвостов, Белецкий, Штюрмер, Добровольский, Протопопов, — не говоря уже о Сухом­линове и Саблере. Ряд духовных карьер был тоже обязан Рас­путину. Пьянствуя в ресторанах, он безобразничал и хвастался своими назначениями и своими связями с царской семьей. Ми­нистра Хвостова он называл «Алешкой», а петроградского митрополита «Питиримкой», — и так их вызывал по телефону,— рассказывает Шавельский. «На приемах у Распутина кого только не бывало? Члены Госуд. Совета, министры, генералы, архиереи, митрополиты, князья и княгини, графы и графини... Известен большой сонм архиереев, преданных Распутину. Он возглавлялся митрополитом московским Макарием; среди них был митрополит петербургский Питирим, Алексей Владимир­ский, Серафим Тверской, Палладий Саратовский... Слово Рас­путина было всемогущим».⁶ А Варнава? А епископ Исидор? Илиодор?

Он публично похвалялся и своими отношениями с цари­цей и царевнами: «Вишь рубаха... сама мама вышивала. А хошь— сейчас девок к телефону позову» — приводит Шавельский образцы распутинской похвальбы.

Распутин чем дальше, тем больше себя чувствовал в цар­ской семье своим человеком, как дома, и вел себя порой со­вершенно без удержу. Уже в 1912 году фрейлина Тютчева, воспитывавшая царских дочерей, рассказывала Шавельскому, что «Распутин начал бесцеремонно врываться в комнаты цар­ских дочерей даже в то время, когда они бывали раздетые, в постели, и вульгарно обращаться с ними». Тютчева говорила об этом с царем, но он не обратил внимание на ее слова. А когда она повторила свой протест, то ее за это уволили.⁷

*• * *

«Чтобы разгадать секрет влияния Распутина на царскую семью, — пишет Шавельский, — надо прежде всего разгадать

характер императрицы, фактически во всем доминировавшей в семье, дававшей тон всему ее строю. Немка по рождению, протестантка по прежней вере, доктор философии по образо­ванию, она таила в своей душе природное влечение к истовому в древнерусском духе благочестию. Это настроение было как бы родовым настроением ее семьи». Ее сестра Елизавета при­няла монашество в России, другая сестра Ирен, жена Генриха Прусского, очень увлекалась православным богослужением.⁸

Любопытно, что царица вводила в русское церковное зод­чество древнерусский стиль 16 или 17 века. В связи с этим говорит Шавельский о падении церковной архитектуры под влиянием навязчивых идей царицы. Говоря о федоровском со­боре в Царском Селе, в котором иконы для большего сходства со старинными были написаны на старых, прогнивших досках, а вся остальная техника кажется анахронизмом, Шавельский восклицает: «Точно пророческим символом был этот собор, — символом того, что Россия скоро, во время разразившейся над нею бури, стряхнет с себя все новое, современное, сметет все, что было достигнуто за последние века гением лучших его сынов, трудами поколений, всей ее историей и вернется к 16 или 17 веку»... А царь и царица, «а за ними и покорные во всем, не исключая и вкусов, угодливые рабы, восхищались, восторгались, превознося старину и умаляя современность».⁹

Причиной всему был мистицизм, характерный для царицы. «Но мистицизм такого рода — пишет Шавельский — не может обходиться без знамений и чудес, без пророков, блаженных, юродивых. А так как и чудеса со знамениями и истинно-свя­тых... Господь посылает сравнительно редко, то ищущие того и другого часто за знамения и чудеса принимают или обыкно­венные явления или фокусы и плутни, а за пророков и юроди­вых — разных проходимцев и обманщиков, а иногда — просто больных или самообольщенных, обманывающих и себя, и дру­гих людей».¹⁰

К таким предпосылкам в условиях болезненного мисти­ческого настроения царицы надо прибавить еще ряд государ­ственных и семейных катастроф, которые преследовали по­следнего царя до первой мировой войны и до революции. Как известно, Распутин был не первым, а последним «духовным» увлечением царицы. До него их был целый ряд: французский полу-знахарь, полу-фанатик и целый авантюрист Филипп, бла-

женный косноязычный Митя, подвизавшийся при дворе. Во время Саровских торжеств в Дивеевской обители царь и обе царицы (Александра Федоровна и вдовствующая Мария Фе­доровна) посетили «блаженную» Пашу, — по-видимому, кли­кушу. Мария Федоровна о ней говорила, как о «злой, грязной и сумасшедшей бабе». — «Трудность борьбы с Распутиным, — пишет Шавельский, — заключалась в том, что приходилось бороться не столько с Распутиным, сколько с самой импе­ратрицей».

Шавельский, между прочим, рассказывает эпизод о том, как блаженный Митя, — у которого были свои благодетели, своя партия — епископы Феофан и Гермоген, — попытались на свой лад расправиться с Распутиным. Последний был как-то приглашен к Гермогену. Там на Распутина набросились Митя, Илиодор и еще кто-то и, повалив, пытались его... оскопить. Операция, однако, не удалась. Распутин вырвался, а епископа Гермогена отправили в монастырь.¹¹

Шавельский пишет: «Самые подлые, злые враги царской власти не смогли бы найти более верного средства, чтобы дис­кредитировать царскую семью». И со слов священника Ва­сильева описывает две сцены, происшедшие в один день 5 ноября 1916 года. В этот день происходила закладка церкви-приюта, построенного Вырубовой. После целования креста и руки епископа, царица подошла к Распутину. Распутин про­тянул ей руку, а та почтительно поцеловала ее. Вслед за ца­рицей к Распутину подошли ее дочери и также приложились к его руке. И это произошло на глазах всех: духовенства, офи­церов, солдат, рабочих. В тот же день, в 4 часа дня, Распутин у Вырубовой. Потребовав вина и стакан за стаканом опусто­шив целую бутылку, Распутин опустился в кресло. «Императ­рица после этого подошла к его креслу, стала на колени и свою голову положила на его колени. «Слышь, напиши папаше, что я пьянствую и развратничаю» — бормотал заплетающимся языком Распутин».¹²

Как это ни странно, порой в окружении царицы были люди, смотревшие на Распутина ее глазами, — таким был, напр., духовник царя и царицы священник Васильев, интерес­ный разговор с которым передает Шавельский.

Васильев считал Распутина человеком, отмеченным Богом,

особо одаренным, владеющим силой, какой не дано обыкно­венным смертным.

— Но ведь он же известный всем пьяница и развратник, — возражал Шавельский. — Слыхали же вы, что он — за­всегдатай кабаков, обольститель женщин, что он мылся в ба­не с двенадцатью великокняжескими дамами, которые его мы­ли. Верно ли это?

— Верно, — соглашался Васильев. — Я сам спрашивал Григория Ефимовича, правда ли это? Он ответил: правда. Я не отрицаю ни пьянства, ни разврата Распутина. У каждого свой недостаток. Однако, недостаток не мешает проявляться в нем силе Божьей.¹³

У царицы был повышенный интерес к юродству и юроди­вым. Со слов вдовы герцога Мекленбург-Стрелицкого, графи­ни Карловой, Шавельский передает, что Александра Федоров­на передала ей, порекомендовав прочитать, как весьма инте­ресную, книгу «Юродивые святые русской церкви». В книге рукой царицы цветным карандашом подчеркнуты были места, где говорилось, что у некоторых святых юродство проявлялось в форме половой распущенности.¹⁴

К характеристике нравов двора следует упомянуть и фрейлину Вырубову, которая сама передавала Шавельскому слухи, будто она находится в связи с Распутиным. «Что заста­вило ее благоговеть перед старцем: разврат ли, глупость ли или безумие — судить не берусь, — пишет он. — Скорее всего благоговение царя и царицы перед старцем оказывало наибольшее давление на ее небогатую психику». Гораздо более загадочным представляется влияние Вырубовой на царицу:

ведь «Вырубову все знавшие ее не без основания считали ду­рой. И однако, она была все для императрицы. Ее слово было всемогуще». Она была «соправительницей». Она постоянно говорила «мы», — мы не позволим, мы не допустим, — разу­мея не только себя, но и царицу и царя.¹⁶

* * *

Некоторое внимание следует уделить освещению еврей­ского вопроса в годы войны и той волны антисемитизма, ко­торая охватила руководящие военные круги в это время. Вос-

поминания Г. Шавельского дают немало материала по этому поводу, к сожалению, весьма тенденциозного.

Само собой разумеется, факты антисемитизма тех лет не идут ни в какое сравнение с чудовищным истреблением мил­лионов евреев, совершенным нацизмом Третьего Рейха во вто­рую мировую войну: не следует терять чувства меры и под­даваться преувеличениям. Но для того времени, для нравов, господствовавших в эпоху 1914-1916 г.г., испытаний, обру­шившихся на долю русского еврейства, было более чем доста­точно, чтобы вызвать возмущение даже среди... «непримири­мых антисемитов» (как будет показано ниже). Поэтому так поразили проникнутые враждебностью замечания Г. Шавель­ского, проявившего в оценке общеполитического положения здравый смысл и верность моральным принципам и ставшего пленником предубеждений, как только дело зашло о евреях. Вначале¹⁶ он как будто сохраняет независимость суждений и в этом вопросе, рассказывая, как в военных неудачах фронт обвиняет ставку и военного министра, как ставка обвиняет военного министра и фронт, как военный министр все валит на Николая Николаевича, — и не без иронии отмечает, что «все эти обвинители, бывшие одновременно и обвиняемыми», начинают искать «еще одного виновного» и дружно отыгры­ваются на... евреях. Но в дальнейшем изложении Г. Шавельский неожиданно сам начинает повторять бредовые утвержде­ния, и без тени доказательства, без попытки разобраться в вопросе, сам пишет о евреях — «трусах, дезертирах, шпио­нах», погружаясь с головой в сеть шпиономании, захватившей тогда военные сферы. «Не могли евреи быть такими верно­подданными, как русские, — читаем мы у Шавельского, — а обман, шпионство и пр. подобные «добродетели» были, к со­жалению, в натуре многих из них». Так, включаясь в антиев­рейскую кампанию первой мировой войны, берет на свою со­весть обвинения против евреев священник, отказываясь зара­нее даже «заниматься вопросом, насколько справедливо рас­пространенное тогда обвинение против евреев».

* * *

Прежде всего отметим фактическую сторону той трагедии, жертвой которой стали евреи в качестве козла отпущения,

которого нашли тогда бездарные и бессовестные герои фронта и тыла. Для этого мы воспользуемся двумя документами: во-первых, докладом по еврейскому вопросу Центр. Комитета ка­детской партии на конференции летом 1915 года, а во-вторых, протоколами секретных заседаний Совета министров 16 июля— 2 сентября 1915 г., опубликованными помощником управ­ляющего делами А. Н. Яхонтовым.¹⁷

Заслуживает внимания также декларация, оглашенная деп. Н. М. Фридманом в заседании Государственной Думы 26 июля, в которой было определено отношение еврейского населения к войне в следующих выражениях: «В исключитель­но тяжелых правовых условиях жили и живем мы, евреи, — и тем не менее мы всегда чувствовали себя гражданами России и всегда были верными сынами своего отечества... Никакие силы не отторгнут евреев от их родины — России, от земли, с которой они связаны вековыми узами... В защиту своей ро­дины евреи выступают не только по долгу совести, но и по чувству глубокой к ней привязанности». Как же на эту декла­рацию, на эти заверения ответили антисемиты на фронте, за­интересованные в том, чтобы снять с себя ответственность за поражения и переложить ее на евреев?

Под предлогом измышлений о «еврейской измене» уже летом 1914 г. открылась первая глава шпиономании. Через три дня после оглашения в Г. Д. декларации о лояльности еврей­ского населения, 29 июля 1914 года началось принудительное выселение, и через 2 месяца после возникновения войны в одной Варшаве уже насчитывалось свыше 80 тысяч беженцев и выселенцев евреев. 27 и 28 апреля 1915 года военные власти издали приказ о поголовном выселении евреев из Курляндской губернии, а в начале мая — из Ковенской губернии. Из Курляндии были выселены 40 тысяч евреев, из Ковенской губернии— 120 тысяч, из Гродненской — 30 тысяч. Срок для выселения был дан в 24 часа, а в иных случаях — и меньший. По данным Всероссийского бюро помощи беженцам, общее число высе­ленных евреев составляло 199.895 человек, а по данным Ев­рейского Комитета помощи, на его иждивении находилось свы­ше 250 тысяч.

«Выселялись раненые солдаты, только что вернувшиеся с поля битвы, жены, дети и родители сражающихся, 80-летние старцы и новорожденные. Ездившие на места выселений пи-

сатель Н. Коробка и член Гос. Думы А. Ф. Керенский видели в пути целые богадельни, состоящие из немощных калек и сумасшедших, выселенные в целом составе, и приюты из младенцев-сирот в полном составе», — читаем мы в отчете кадет­ской партии.

В комментариях А. Н. Яхонтова к заседанию Совета ми­нистров от 30 июня 1915 года сообщается следующее о «при­нудительных еврейских переселениях», проводившихся «в массовых размерах»: «Что творилось во время этих экзекуций— неописуемо. Даже непримиримые антисемиты приходили к членам правительства с протестами и жалобами на возмути­тельное отношение к евреям на фронте... Печать, думские фракции, различные организации... требуют от правительства решительных шагов для прекращения массовых преследований. В союзных странах и особенно в Америке раздаются горячие призывы помочь страждущим в России евреям».

Кроме насильственных выселений евреев, военные власти начали вводить институт «заложников» от еврейского населе­ния (не только в Галиции, но и в русских губерниях), изда­вать приказы о недопущении евреев-врачей в санитарные по­езда и о выселении русских евреев в сторону противника. Эта практика получила свое завершение в ряде измышлений о ев­реях-шпионах и изменниках.¹⁸

Наиболее нашумела история со шпионажем в местечке Кужи, около Шавель.

Официальный военный орган «Наш Вестник» опубликовал 5 мая, что во время нападения немцев обнаружилось «возму­тительное предательское поведение со стороны евреев», а именно: «во многих подвалах евреи спрятали немцев и по вы­стрелу подожгли Кужи со всех сторон». Это сообщение было перепечатано в «Правительственном Вестнике» и было объяв­лено по всей армии. Между тем, — как установлено было до­вольно скоро, — «все сообщение о Кужах есть ложь», о чем известно и правительству. Расследование произвел на месте Керенский, кужан допрашивал также деп. Фридман, и картина выяснилась такая: Местечко Кужи-Литовское; из 40 домов — только 3 еврейских. Всего еврейских семей в Кужах было 6. Подвалов там вообще нет, а из 5 погребов только 2 еврейских,— размером ниже человеческого роста. Когда немцы заняли

Кужи, там ни одного еврея не было, а принадлежавшие евре­ям дома были сожжены. Тем не менее вся антисемитская пе­чать долгое время питалась измышлениями о Кужах, — как о гнезде еврейской измены.

Очень интересно отметить, — и, казалось бы, о. Г. Шавельскому это должно было быть хорошо известно, — что Совет министров, возглавлявшийся в это время И. Л. Горемыкиным, не раз писал в Ставку о недопустимости выселений ев­реев и взятия с них заложников (заседание 16 июня 1915 г.), на «необходимость отказаться от преследования еврейской массы и огульного ее обвинения в измене» (30 июля). Ми­нистр внутренних дел, кн. Н. Б. Щербатов, протестовал против бессмысленных распоряжений «всесильного ген. Янушкеви­ча»: «В его планы входит поддержать в армии предубеждение против всех вообще евреев и выставлять их, как виновников неудач на фронте». Министр земледелия А. В. Кривошеин, го­воря о действиях «фатального ген. Янушкевича», воскликнул на заседании 12 августа: «Присутствие Янушкевича в ставке опаснее немецких корпусов». Кн. Щербатов в заседании 16 ав­густа характеризовал положение в следующих словах: «В сумбуре отступающих обозов и воинских частей, вольных и невольных беженцев, гонимых нагайками евреев, — происхо­дит какая-то вакханалия, пьянство, грабежи, разврат...»

Но ставка оставалась глухой к обращениям и письменным и устным Совета министров. Ген. Янушкевич писал Совету ми­нистров, что «все принятые в отношении евреев репрессивные меры» он находит «весьма слабыми» и что он «не остановился бы перед усилением их в еще более значительной степени». В результате еврейское население России становилось жерт­вой маньяков и фанатиков, а Россия... мы знаем, как жестоко пришлось расплачиваться среди других прегрешений старого порядка также и за бездарных генералов, пытавшихся ответ­ственность за свои поражения в великой войне взвалить на давно изобретенного антисемитской идеологией козла отпу­щения!

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Г. Шавельский. т. I, стр. 265.

2. Г. Шавельский. Т. I, стр. 338.

3. Г. Шавельский. Т. I, стр. 57.

4. Г. Шавельский Т. II, стр. 151.

5. Г. Шавельский. Т. II, стр. 67.

6. Г. Шавельский. Т. II, стр. 59.

7. Г. Шавельский. Т. I, стр. 62.

8. Г. Шавельский. Т. I, стр. 51.

9. Г. Шавельский. Т. I, стр. 52-53.

10. Г. Шавельский. Т. I, стр. 54.

11. Г. Шавельский. Т. I, стр. 59.