Исторический комментарий. В первые две недели после официальной капитуляции Союзники управляли Германией через офисы временного правительства

В первые две недели после официальной капитуляции Союзники управляли Германией через офисы временного правительства, возглавляемого Дёницем. 23 мая это правительство было расформировано, и к 5 июня Союзническая Комиссия, над которой осуществляли совместный контроль маршал Жуков, фельдмаршал Монтгомери и генерал армии Эйзенхауэр, приняла обязанности управления всей территорией, которая входила в состав Германии на конец 1937 года.

Аншлюс 1938 года (то есть союз Германии с Австрией) был объявлен 14 мая не имеющим законной силы. Германия и Австрия были разделены на зоны оккупации, каждая под юрисдикцией одной из четырех стран‑победительниц, а именно Соединенных Штатов, Великобритании, Советского Союза и Франции. Германия была, таким образом, не только оккупирована и управлялась как завоеванная страна, но и была быстро расчленена. Согласно соглашениям, достигнутым в Ялте в феврале 1945 года, новое польское государство должно было уступить свои восточные области СССР – по существу всю территорию, взятую Советами в сентябре 1939 года. В свою очередь, Германия потеряла Данциг, Восточную Пруссию, Померанию и Силезию.

Семейный дом фон Кунова исчез в Польше, где он стоит по сей день; у него не осталось дома, в который он мог вернуться. Он не был одинок в этом несчастье. Из‑за обширных территориальных изменений миллионы немцев оказались бездомными, перемещенными в то, что осталось от Германии. Непосредственно перед советской аннексией балтийских стран в 1939 году – позволенной в соответствии с секретным протоколом к немецко‑советскому пакту о ненападении 1939 года – десятки тысяч этнических немцев оставили землю, на которую пришли их предки еще в тринадцатом столетии, и сбежали в Германию. Сначала бежавшие от Советской Армии в конце войны, а затем изгнанные из Польши и Чехословакии, десять миллионов немцев достигли огрызка германского государства, вероятно, потеряв еще три миллиона в пути. Этнические немцы были также изгнаны из их многовековых поселений в юго‑восточной Европе (прежде всего в Румынии, Югославии и Венгрии), и они хлынули на обессиленную родину их далеких предков, некоторые из которых эмигрировали за семьсот лет до этого.

Германия была также наводнена беженцами, которые не были этническими немцами. Приблизительно 200 000 балтов сбежали в Германию, чтобы избежать разрушительных действий Советской Армии. Они также не могли вернуться. Миллионы гражданских лиц из занятых немцами стран Восточной Европы, приехавшие, чтобы работать на предприятиях немецкой военной промышленности – некоторые добровольно, большинство нет, – также присоединились к легионам перемещенных лиц. Короче говоря, эра, начавшаяся в 1939 году с массового бегства этнических немцев из Латвии, Литвы и Эстонии, закончилась после Второй мировой войны в хаотичной, чрезвычайно переполненной, разрушенной и измученной Западной Германии. Это было самое крупное переселение в Европе в зарегистрированной истории.

Это раздутое население жило на земле, которая в значительной степени лежала в руинах. Немецкие крупные и малые города лежали покрытыми приблизительно 400 миллионами кубических метров щебня. В пламенном вихре последней весны войны многие поля были заброшены и домашний скот истощился. Тысячи немцев буквально умирали от голода, а еще многие едва выживали за счет выдаваемой Союзниками еды. Кроме простейшего бартера и черного рынка, не было фактически никакой экономики.

Быстро развивалась программа денацификации, разработанная, чтобы уничтожить все остатки национал‑социализма и наказать прежних членов нацистских организаций. В американской зоне все взрослые были обязаны ответить на всесторонний анкетный опрос, предназначенный, чтобы установить их связь с партией. На основании информации, собранной таким образом и полученной в результате обширных допросов известных партийных чиновников, миллионы немцев были лишены права заниматься общественной деятельностью. Это, в свою очередь, еще увеличило беспорядок, так как во многих областях осталось немного или вообще не осталось опытных чиновников для занятия ежедневной управленческой деятельностью.

Такова была окружающая среда, в которую Карл фон Кунов был освобожден после войны. Для победивших Союзников, которые теперь управляли Германией, он был прежним завоевателем, который был сам завоеван. Для некоторых немцев он был еще одним бывшим членам офицерской элиты, чей провал был виден всюду, куда ни взглянуть. Фактически, он был пожизненным солдатом в государстве без армии и беженцем в своей собственной стране.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Две недели спустя я был объявлен здоровым и отправлен в лагерь для военнопленных в Биссенхофене около Кауфбойрена. Там мне также очень повезло, потому что, в целом, американские войска в той области вели себя так, как должны вести себя оккупационные войска – то есть согласно международному праву.

Я уже один раз наблюдал типичный случай в Кемптене, который был рядом с границей французского сектора. В один день у меня в комнате оказалась компания – спокойный пожилой джентльмен. Позже я узнал, что он был высоким партийным чиновником и госсекретарем в каком‑то министерстве Рейха. Очевидно, он был вовремя предупрежден и перешел из французского сектора в соседнюю американскую зону оккупации. Когда французы хотели забрать его из убежища в сельском доме, он убежал к Кемптен.

Разъяренные из‑за провала, французы пошли к жене фермера и угрожали ей сжечь ферму дотла, если партийный чиновник немедленно не вернется в их зону оккупации. Очевидно, он сказал хозяйке, что он должен был пойти в Кемптен в больницу. В отличие от меня, он действительно нуждался в медицинской помощи. Таким образом, испуганная женщина показалась в больнице и пылко просила своего гостя вернуться во французский сектор, что он совсем не намеревался сделать.

Будучи кадровым военным, я не ожидал, что с кем‑либо возникнут проблемы, так что я сопроводил женщину к американскому командному пункту и объяснил молодому офицеру, который хорошо говорил по‑немецки, что намеревались сделать французы. Уже к этому времени можно было заметить напряженность между французами и американцами. Американцы, к примеру, уже были вынуждены оказывать давление на французов, чтобы те вышли из Штутгарта, временно прекратив им поставки.

Капитан сразу же поехал вместе с напуганной женщиной к ее сельскому дому и, как я несколько позже узнал, энергично отговорил там французов от их затеи. Позже я случайно видел партийного чиновника – на расстоянии – в лагере в Биссенхофене. Он уже был отделен от обычных военнопленных, в отдельном дворе, огороженном колючей проволокой. В этом лагере, к счастью, условия были весьма неплохие, в отличие от многих других лагерей для военнопленных (например, Бад Кройцнах). В нашем лагере у нас были палатки с соломой, чтобы спать, и простая, но адекватная пища.

Я встретил много старых знакомых, даже некоторых из восточнопрусской части, в которой я служил в мирное время, все постаревшие на несколько лет и более высокого звания, чем тогда, когда я их видел последний раз.

В день моего прибытия американцы были только в процессе отделения высоких партийных чиновников от обычных военнопленных. Генералы и офицеры Генерального штаба были в тот же самый день перемещены в недавно подготовленный лагерь через улицу. Позже их содержали в специальных лагерях в течение многих месяцев.

Офицер американской части охраны хотел назначить меня командиром офицерской роты. Я объяснил ему, что, возможно, один из многих представителей администрации с равным или более высоким званием лучше подойдет, и, к моему большому облегчению, он согласился. Несколько дней спустя меня вызвали в тент, где, после краткого допроса, если не было никаких обвинений против них, военнопленные увольнялись со службы в Вермахте.

Американцы с особенным подозрением относились к людям, которые не могли представить свою солдатскую книжку. В Биссенхофене почти все, кто имел книжку и был солдатом в Армии или Люфтваффе, были уволены сразу же. Американец, допрашивавший меня, хотел знать, не был ли Немецкий крест в золоте на моей фотографии в паспорте золотым партийным значком! Совершенно правдиво, я ответил отрицательно, и я был уверен, что он знал это, так или иначе. Тогда он спросил меня о моем отношении к Гитлеру. Мой ответ, что у меня еще не было времени, чтобы подумать об этом, и что, вероятно, займет много времени, чтобы дать ответ здесь и сейчас, казалось, удовлетворил его. Он даже ответил на мою просьбу дать мне страницы моей книжки, содержащие записи о наградах и повышениях, вместо того чтобы бросить их в почти полную коробку… и, в этой неофициальной манере, таким образом был положен конец моей семнадцатилетней службе.

Мои годы на службе не оставили мне времени для самоанализа или размышлений. Теперь, в конце того жизненного периода, мне пришло в голову, что у солдатской жизни есть два лица: напыщенное/патетическое и мистическое/великолепное. Я встречал многих офицеров, кто носил первое лицо, но я также знал очень много солдат и офицеров, кто дорожил вторым.

Мой первый опыт с тем мистическим и великолепным лицом военного существования произошел, когда я был еще рекрутом в Мариенбурге, в Западной Пруссии, в 1928 году. По случаю посещения Вильгельма Гренера, министра обороны Веймарской республики, я участвовал в Grosser Zapfenstreich, или Великой Тату. Эта церемония – одна из самых внушительных в жизни немецкого солдата, и она проводится только в особых случаях. Проведение этой церемонии в чью‑то честь считается одной из самых высоких почестей, к которой можно стремиться.

Во всех гарнизонах каждую ночь игрался сигнал Locken[46], оповещавший солдат, что пришло время возвращаться в казармы. Пятнадцать минут спустя начиналась церемония тату. Каждую ночь она обычно исполнялась горнистами или трубачами как сигнал, что все солдаты не на посту или в увольнении должны быть в их казармах к тому времени, как игралась последняя нота.

Великая Тату была, однако, совсем другой церемонией. Было практически невозможно для любого, кто наблюдал ее, не говоря уже о тех, кто участвовал в ней, не быть глубоко тронутым и воодушевленным этой церемонией. В ней участвовал полковой оркестр, вместе с литаврами, дудочками и даже карильонами, а также почетная рота, солдаты на флангах которой несли пылающие факелы. Каждая Великая Тату начиналась в бурном темпе барабанов, затем следовал пронзительный вопль дудочек, который обозначал Locken. Затем следовал призыв к вечерней молитве, обозначаемый игрой Deutschland Uber Alles – государственного гимна, который был, в конце концов, первоначально гимн авторства Гайдна. Затем игрался подбор из нескольких наиболее активных немецких военных мелодий.

Мне всегда больше всего нравился Der Fehrbelliner Reitermarsch, и он почти всегда был частью репертуара оркестра для Великой Тату. Эта мелодия объединяла очень эмоциональные элементы воинской гордости и печального горя. Граф Мольтке (старший), его создатель, должно быть, был очень интуитивным и чувствительным человеком, чтобы быть в состоянии так эффективно отразить эти фундаментальные эмоции в жизни каждого солдата через звуки барабанов, вой дудочек и фанфары труб.

Позади строя прусских гренадеров маршировали барабанщики и горнисты, и не только, чтобы помочь им держать шаг; они также давали сигнал к началу атаки. Много гренадеров было послано в рукопашный бой электризующими звуками горна и барабана, звавшими «Винтовку ниже – готовься к атаке!»[47]. Этот сигнал также был частью Великой Тату.

«Господа, это – праздничный момент», – говорил один из моих командиров полков, родом из аристократии Восточной Пруссии, по случаю Великой Тату. «Слова, связываемые с этим событием, такие как „присяга на цветах“, „смерть героя“, „поле чести“… все они, вынутые из контекста, могут походить на пустые фразы, но в течение многих столетий они помогли многим солдатам во времена борьбы – и не только на нашей стороне – легче отдать свои жизни за их народ и их страну». Достаточно верно. Все же этой весной 1945 года не было никаких Великих Тату в честь миллионов немецких солдат, которые отдали свои жизни в течение прошлых шести лет…

Я получил свои бумаги об увольнении и немного денег (я думаю, что это было восемьдесят рейхсмарок), и мне было позволено покинуть лагерь. В то время американцы вообще вели себя чрезвычайно высокомерно, но я не сталкивался с ненавистью американских солдат в Биссенхофене. Прежде чем окончательно покинуть лагерь, все получали пятно белой масляной краски на обе штанины. Таким образом, я пришил куски ткани к каждой штанине моих новых лыжных штанов, и Джи Ай, рисующий пятна, поставил эти кляксы прямо на те куски, как я попросил.

Назначение тех отметок было трудно понять, но, возможно, американский командующий был дома владельцем ранчо и привык клеймить рогатый скот, прежде чем отпустить. После 8 мая наша рыночная стоимость для американцев была, вероятно, не выше, чем у их домашнего скота! Подобное отношение закончилось только в 1948 году, когда русские начали давать понять американцам, что они намеревались быть будущим «царем горы».

Перед «церемонией» увольнения – даже близко не напоминавшей Великую Тату – я собрал свое скромное имущество и уехал из лагеря как порядочный, свободный гражданский человек. Вне колючей проволоки я сделал несколько глубоких вдохов. Я выжил. Я был здоров. Я был свободен. Все остальное приходящее. Никогда более в моей жизни я не ощущал независимость и свободу как нечто столь прекрасное, как в тот момент.

Как Zwolfender, я растянул свою военную службу на несколько неприятных лет, но теперь она была наконец окончена… совсем по‑другому, чем я мог предполагать в 1928 году!