Изыски политкорректности

Иногда подчеркивают уникальную роль языка исключительно по отношению к России: «Мысль о всевластии языка, как нигде, важна в применении к нашей стране, имеющей опыт тоталитаризма с его двумя страшными орудиями господства и принуждения – языком (тотальной, всепроникающей пропаганды) и террором» [Григорьев 1998: 372]. Однако ни декларируемое отсутствие опыта тоталитаризма, ни отличия ментального свойства отнюдь не препятствия для лингвоманипулятивных операций – операций, призванных эффективно регулировать общественное сознание и инициируемых обычно якобы из самых благих побуждений.

Одной из наиболее культивируемых сегодня игр в слова манипулятивного типа (и, конечно, СМИ чрезвычайно способствуют этому) стала т. н. политическая корректность. Она представляется ее идеологами как «средство избежания конфликтов в поликультурном обществе – между черными и белыми, между мужчинами и женщинами и т. д. – путем установления специальных норм речевого этикета, прежде всего, употребления особого языка, содержащего исключительно выражения, которые будут эмоционально положительно восприняты представителями всех или большинства групп адресатов, и табуизации целого ряда слов и выражений, которые могут привести к негативным ассоциациям» (см. [Базылев 2007: 8]).

По некоторым сведениям, родиной этого во многом примечательного феномена (как и ряда других великих благодеяний для человечества[30]) стали США, где в 1975 г. Карен Декроу, президент Национальной организации женщин, заявила, что ее организация придерживается «интеллектуально и политически корректного [politically correct] курса»; термин «политическая корректность» появился не позднее 1990 г. [Душенко 2006: 623]. Однако сама модель поведения, прежде всего – речевого, именуемого таким образом, сформировалась в тех же США, конечно, гораздо раньше.

Ср. литературно-художественные осмысления феномена политкорректности (хотя и без применения этого термина) в американских произведениях, опубликованных впервые соответственно в 1953 и 1977 г.: «Возьмем теперь вопрос о разных мелких группах внутри нашей цивилизации. Чем больше населения, тем больше таких групп. И берегитесь обидеть которую-нибудь из них – любителей собак или кошек, врачей, адвокатов, торговцев, начальников, мормонов, баптистов, унитариев, потомков китайских, шведских, итальянских, немецких эмигрантов, техасцев, бруклинцев, ирландцев, жителей штатов Орегон или Мехико… Чем шире рынок, тем тщательнее надо избегать конфликтов. Все эти группы и группочки, которые смотрят себе в пуп, – не дай бог как-нибудь их задеть!.. Цветным не нравится книга “Маленький черный Самбо”. Сжечь ее. Белым неприятна книга “Хижина дяди Тома”. Сжечь и ее тоже… Нужна безмятежность… спокойствие» [Брэдбери 1992: 49–51]. – «Итальянцы, например. Попробуй напиши книгу, чтобы там была правда про мафию: что им человека пристрелить – раз плюнуть… Оглянуться не успеешь, они тебя – в суд, что, мол, ты оскорбил Итальянскую лигу, представил, будто среди них есть люди нечестные» [Гарднер 1981: 202–203]. Кстати, нечто подобное несколько лет назад случилось в Ростове-на-Дону, где в оперном театре готовилась постановка по мотивам известного романа А. Калинина «Цыган»; в соответствии с модернизированным либретто, персонажи оперы занимались торговлей наркотиками – немедленно последовал протест главы оскорбившейся местной цыганской диаспоры.

Политкорректность сыграла несомненно важную роль в зарождении и формировании т. н. массовой культуры, причем – как полагают некоторые авторы – без каких-либо государственных установок-стимулов: «Журналы превратились в разновидность ванильного сиропа. Книги – в подслащенные помои… И все это произошло без всякого вмешательства сверху, со стороны правительства. Не с каких-либо предписаний это началось, не с приказов или цензурных ограничений. Нет! Техника, массовость потребления и нажим со стороны этих самых групп – вот что, хвала господу, привело к нынешнему положению. Теперь благодаря им вы можете всегда быть счастливы: читайте себе на здоровье комиксы, разные там любовные исповеди и торгово-рекламные издания…» [Брэдбери 1992: 49–50].

Известно, что в США традиционно гипертрофирован культ преуспеяния любой ценой: «В книге “Налегке” [Марка Твена] есть любопытный рассказ о бандите по имени Слейд, который убил двадцать восемь человек – не говоря уже о других бесчисленных злодеяниях. Совершенно очевидно, что автор восхищается этим отпетым негодяем. Слейд необыкновенно удачлив – следовательно, он заслуживает восхищения. Такой взгляд на вещи, общепринятый и сегодня, закреплен в сугубо американском выражении to make good, т. е. добиться успеха, преуспеть. В тот период откровенного, бесстыдного стяжательства, который последовал за Гражданской войной [в США], вообще трудно было не поддаться стремлению к успеху…» [Оруэлл 1989б: 266].

По-видимому, эти тенденции, которые развились, в том числе, из пуританского ханжества и лицемерия, принесённых из бывшей метрополии[31], усилились в Америке: «…Да и вообще кто скажет правду? Встречаешь на улице старого приятеля. Вид у него ужасный. Смотреть страшно. Лицо серое, волосы повылезли, весь дергается. Ну и, понятное дело, говоришь ему: “Чарли, дружище, как ты великолепно выглядишь! Молодец!” А он трясётся и отвечает: ”Никогда-то я так себя хорошо не чувствовал! Никогда!“» [Чивер 1966: 250].

Кстати, именно такой стереотип поведения усиленно импортируется в Россию (в первую очередь – посредством американской кино– и телепродукции), где находит своих пламенных адептов и пропагандистов, хорошо ведающих, что они творят. Ср.: «Для жителей Нового Света очень важно, чтобы у них всё было тип-топ – даже если дела принимают скверный оборот. Эта экзистенциальная установка зафиксирована и на уровне идиоматики. Сколько раз мы видели в голливудских фильмах, как один герой наклоняется над другим (а тот весь израненный-переломанный) и спрашивает: “Are you okay?” – хотя слепому видно, что тот никак не может быть okay, и по-нашему следовало бы запричитать: “Господи, какой ужас! Что они, гады, с тобой сделали!” Но первый не станет причитать, а второй мужественно ответит: “I'm fine”. Потому что оба настоящие американцы, оба мыслят позитивно. Кого-то, знаю, от этой позитивности с души воротит, а мне, пожалуй, она нравится. Не ныть, не давить на жалость, не навязывать другим свои проблемы. Чем плохо? Пожалуй, даже красиво» [Акунин 2010: 180–181]. Каждый – сам за себя… Может быть, это и есть стереотип т. н. гражданского общества.

Распространению толерантистских установок, нацеленных на якобы всеобщее уравнение в правах (в первую очередь – по половым, расовым и национальным признакам), способствовали не только массированные усилия информационно-пропагандистских средств США, но также и собственно политический документ международного масштаба – «Декларация принципов толерантности», содержащаяся в Резолюции 5.61 Генеральной конференции ЮНЕСКО от 19 ноября 1995 г.

Таким образом было официально регламентировано многообразие культур, или «мультикультурализм» (характерным для которого является то, что «не надо вообще ничего знать о других культурах. Всё, что нужно, – считать другие культуры хорошими» [Калашников 2003: 9]), и декларировано равенство их носителей (хотя внедряется несколько иное: «Мы все должны быть одинаковыми. Не свободными и равными от рождения, как сказано в конституции, а просто мы все должны стать одинаковыми. Пусть люди станут похожи друг на друга как две капли воды; тогда все будут счастливы…» [Брэдбери 1992: 50]; применительно к послесоветской России это означает, в частности, «перепрограммирование нас из самой читающей и противоречивой нации в некое подобие собственным одномерным существам, мыслящим исключительно в заданных свыше категориях и поступающих так, как надо производителям Зрелищ, а не иначе» [Расторгуев 2003: 425] – в справедливости этого суждения легко убедиться при знакомстве хотя бы с голливудской кинопродукцией и сделанной по ее образцу псевдоотечественной).

На протяжении примерно двух последних десятилетий термин толерантность (терпимость) оказался неотъемлемым элементом речей многих советских (затем российских) политиков и публицистов, дискурса СМИ. С одной стороны, это связано с пониманием толерантности как одной из базовых ценностей демократии, с другой стороны – с популяризацией лозунга о возможности и даже необходимости построения государства, не имеющего в качестве доминирующей какой бы то ни было идеологии.

Политическая корректность (political correctness переводят также как «культурная корректность», «коммуникативная корректность»), декларирует недопустимость дискриминации (в первую очередь – ее словесного выражения) каких бы то ни было групп населения (по расовым, национальным, сексуальным, религиозным, возрастным, физическим, психическим и иным признакам). Так, «оскорбительные характеристики» вроде blind (слепой) и illiterate (неграмотный) предлагается заменить на visually impaired (слабовидящий) и print-challenged (имеющий проблемы с печатной продукцией); вместо woman, этимологически связанного с man, что унижает достоинство женщин, ввести womyn (соответственно вместо women – wimmen); даже взамен a pet, унизительного для животных, употреблять an animal companion, и т. п. Переоцениваются прежние, привычные эвфемизмы: black people из-за отрицательного коннотативного ряда «черный», «мрачный», «злой», «тайный» замещается термином a person of color (впрочем, тоже не безупречным) и т. д. [Стихин 1995: 139–141]. Ср. примеры, взятые из современного канадского дискурса: нельзя говорить ни «негр», ни «черный», узуально теперь – «афроканадец»; вместо «бедные» рекомендуется говорить «социально непривилегированные», а об умственно неполноценных – «судьба бросила вызов их умственному развитию», гомосексуалисты и лесбиянки – «лица альтернативной сексуальной ориентации» [Земская 1996: 28–29]. Вместо dying of AIDS (умирающий от спида) «более правильным» считается говорить living with AIDS (живущий со СПИДом), вместо fail (провалиться (на экзамене)) – no pass (не пройти). В американском английском возникла группа единиц, указывающих на принадлежность лица одновременно к определенной этнической группе – и к единой, как предполагается, американской нации: Afro-American, Japanese American, Corean American и т. п., что очевидно призвано и подчеркнуть преимущества полиэтничности американского общества, и сформировать ощущение его единства [Шеина 1999: 129].

А, например, борцы с дискриминацией под флагом политкорректности из ассоциации издателей газет американского городка Юджин опубликовали «перечень слов и выражений, которые категорически запрещено использовать при рекламе объектов недвижимости… фразы типа “рядом с домом находится церковь”, поскольку этим завуалированно подается информация о религиозных предпочтениях подателя заявления, что является формой дискриминации для представителей иных вероисповеданий. Также пострадали фразы “прекрасный вид из окна” (может оскорбить слепых) и “пять минут пешком до…” (таким образом оскорбляются безногие инвалиды)» [Политкорректность на грани маразма // СР. 25.10.03. С. 3.].

Чрезвычайно интересно и симптоматично в связи с этим сообщение о том, как сотрудники калужской областной прокуратуры редактируют газеты, чтобы исключить объявления вроде: «Сдам квартиру русской семье»; по их мнению, употребление слова «русской» в данном случае «попахивает экстремизмом». Предположение корреспондента: «Как бы не дошло до толерантного объявления: “Сдам квартиру людям”, вполне вероятно, может осуществиться. Ведь и калужский областной уполномоченный по правам человека Ю. Зельников указывает на недопустимость в информации о трудоустройстве обозначения пола нанимаемого сотрудника, а в объявлениях о личных знакомствах – желательного возраста возможного партнера [Сейчас. 5 канал. 12.10.11].

Политкорректной цензуре подверглось уже и Священное Писание: «…В США начали переходить на новый, “политически правильный” перевод Библии, из которого исключено упоминание о том, что Христос был распят иудеями. Был, мол, распят, а кем и почему – неважно. Это – чтобы устранить из Евангелия “антисемитизм”. Чтобы не обидеть феминисток, изменено понятие Бог-отец (он теперь Бог-отец-мать), так что рушится вся суть Троицы. Внесены и многие другие подобные “демократические” изменения» [Кара-Мурза 2002: 97]. Несоблюдение критериев «политической корректности» может повлечь за собой весьма ощутимые последствия для речедеятеля: подорвать его репутацию, разрушить карьеру и создать для него множество других трудностей [Киселёва 1997: 115–116], см. также [Бушуева 2000]. По свидетельству А. Гладилина, сегодня «французы настолько запуганы политкорректностью, что они не могут защищать [от иммигрантов, права которых для властей приоритетны] свою идентичность» [Новосёлова 2010: 4].

Можно предполагать, что далеко не все носители языка относятся к проявлениям политической корректности с одинаковым энтузиазмом (ср.: «Помощница руководителя… сообщила, что звонят из оперативного отдела… Политкорректность раздражала Роя Грейса всё больше и больше, особенно – в полиции. Не так давно их называли попросту секретаршами, а теперь – фу-ты ну-ты, помощник руководителя!» [Джеймс 2008в: 73]; кстати, в соответствии с подобной игрой в слова, и в России секретарей и референтов постепенно, но неуклонно вытесняют помощники руководителя).

По размаху, с которым «политическая корректность» порождает одни лексические единицы и стремится уничтожить другие, ее сравнивают со сходными процессами Великой французской или Октябрьской революции [Стихин 1995: 138].

Однако эта разновидность цензуры отличается не только тем, что она вовсе не способствует исчезновению вместе с номинативными единицами предметов, явлений, социальных групп, ими обозначаемых. «Политическая корректность», как полагают, далеко не случайно возникла и усиленно культивируется именно в США: состав их населения является многорасовым и многонациональным, и с помощью р.с. предпринимается попытка нивелировать прежде всего национально обусловленные различия между разными группами граждан (что, еще раз подчеркнем, отнюдь не предусматривает радикальных изменений экономического уклада или политического устройства страны). Этот феномен относят к последствиям глобальной интеграции культур путем разрушения исторически оправданного для любого народа и проявляющегося в его языке эгоцентризма, взамен которого предлагаются (а точнее говоря, всё-таки навязываются) якобы «абсолютная релятивность оценок, равноправие культур и индивидуумов» [Стихин 1995: 141–142]. Американский английский выступил, таким образом, в роли экспериментального материала, а США – в роли испытательного полигона грядущей всеобщей и поголовной унификации, что вызывает некоторые ассоциации с пресловутым тоталитаризмом, но, учитывая сегодняшнюю распространенность английского языка, – уже в глобальном масштабе.