Политическая метафорика

Политический язык может быть разноаспектно определен как «особая подсистема национального языка, предназначенная для политической коммуникации: для пропаганды тех или иных идей, эмотивного воздействия на граждан страны и побуждения их к политическим действиям, для выработки консенсуса, принятия и обоснования социально-политических решений в условиях множественности точек зрения в обществе» [Чудинов 2003: 11]. В иной системе научных координат (при понимании дискурса как одной из составляющих семиотического процесса) политический дискурс считают разновидностью идеологического дискурса [Базылев 2005: 13]. И в том, и в другом случае реализация языковых ресурсов целенаправленна: она подчинена распространению и утверждению в общественном сознании неких идей, идеологических систем. Несомненно, что усилия их создателей и распространителей достигают большего пропагандистского (манипулятивного) эффекта при условии привлекательной словесной упаковки продукции, т. е. при надлежащем вербальном оформлении, в котором, естественно, используются образные средства языка – тропы, позволяющие не только воздействовать на интеллект объекта (аудитории), но и, что, может быть, еще важнее, стимулировать динамику его эмоций в направлении, необходимом манипулятору. Среди таких тропов особое место издавна принадлежит метафоре; полагают, что «метафоричность – один из важнейших признаков современной агитационно-политической речи» [Чудинов 2003: 7].

Недаром ведь (возможно, и не даром) те, кто пришел к власти в СССР в 1985 г., «вбросили в сознание [социума] целый букет метафор и просто подавили на время [а его тактически надо было непременно выиграть. – А. В. ] способность к здравому мышлению – всех заворожили [вербальная магия – А. В. ]. “Наш общий европейский дом”, “архитекторы перестройки”, “нельзя быть немножко беременной”, “пропасть не перепрыгнуть в два прыжка”, “столбовая дорога цивилизации”, “коней на переправе не меняют” и т. д. И хотя всё это товар с гнильцой, плотность бомбардировки была такой, что основная часть общества была подавлена» [Кара-Мурза 2002: 129]. Случилось это и потому, что традиционные лозунги утратили свою привлекательность, и из-за несоответствия реального бытия общества их пафосу, и потому, что новые казались свежими и необычными, и еще по ряду причин… В общем, арсенал метафор демократов-перестройщиков сыграл свою роль в переориентации аксиологических установок социума.

Ведь «метафоры – это готовые штампы мышления, но штампы эстетически привлекательные. Это – выраженные художественно стереотипы» [Кара-Мурза 2002: 135]. Ср. определение последнего понятия в одном из недавних исследований: «Стереотип – это упрощенный и эмоционально окрашенный шаблон, используемый человеком в случаях нехватки феноменологического опыта взаимодействия с каким-либо объектом или явлением и приобретаемый им посредством языка» [Косяков 2009: 3]. Иначе говоря, навязанный вербально выраженный стереотип представляет собой некий суррогат подлинного, непосредственного познания действительности, да и ее самой – тоже.

«…Метафора обладает мощным коннотативным ореолом: семы эмотивности, яркая внутренняя форма, образность – всё это дает разнообразные дополнительные приращения смысла и влияет на восприятие текста адресатом» [Чудинов 2003: 48].

Многие из вышеупомянутых метафор-агиток были заимствованы из зарубежных источников, в чем, конечно, «прорабы перестройки» никоим образом не признавались. Так, фразу «нельзя быть немножко беременной» приписывают американскому экономисту Л. Хендерсону, советнику президента Ф. Д. Рузвельта, а также самому́ этому президенту [Душенко 2006: 504]; ср. более позднее употребление: «Как-то я прочел в рецензии на какую-то книгу, автора рецензии я, увы, назвать не могу, поскольку забыл его фамилию: “Нельзя быть немножко беременной…” [Бёлль 1990, 2: 674]. Авторство сентенции «Нет ничего опаснее, чем пытаться преодолеть пропасть в два прыжка» приписывают британскому политику Д. Ллойд-Джорджу [Душенко 2006: 271], а создателем словосочетания человеческий фактор, ставшего в русскоязычном употреблении чрезвычайно распространенным по инициативе «лучшего немца», считают британского экономиста Б. Сибома [Душенко 2006: 428], и т. д. Кстати, последний штамп сохраняет популярность и по сию пору не только в сочинениях некоторых российских лингвистов, упорно ищущих, обнаруживающих и исследующих «человеческий фактор в языке», но и в дискурсе российских СМИ, где под «человеческим фактором» теперь подразумевают обычно разгильдяйство, халатность, некомпетентность, дилетантизм и прочие проявления непрофессионализма, т. е. исполнения должностных обязанностей ненадлежащим образом. Это происходит обычно при невозможности или нежелании персонифицировать виновных в т. н. техногенных катастрофах, авариях, в малоэффективном предупреждении природных катаклизмов или ликвидации их последствий и т. п. (впрочем, по отношению к политикам, руководителям и прочим пролетариям умственного труда, радетелям за счастие народное, этот штамп, кажется, не применялся еще ни разу; это можно объяснять по-разному).

Вспомним также, что и политическая риторика того периода международных отношений, который (опять же с подачи американских политиков и публицистов [Душенко 2006: 38]) получил название холодная война, тоже была весьма насыщена метафорами. Например, известнейший железный занавес, запущенный и опущенный в 1946 г. У. Черчиллем; выражение это, впрочем, использовалось в значении «политическая или военная изоляция страны» уже во время Первой мировой войны, а в 1919 г. Ж. Клемансо заявил: «Мы желаем поставить вокруг большевизма железный занавес, чтобы не дать разрушить цивилизованную Европу». Затем другой цивилизатор, Й. Геббельс, в статье, опубликованной в феврале 1945 г., предупреждал, что если Германия проиграет войну, то СССР отгородит Восточную и Юго-Восточную Европу от остального мира «железным занавесом» [Душенко 2006: 520–521]. Почти тот же набор примеров употребления этого выражения приводился и ранее [Ашукин 1986: 216]; указывалась также его этимология («железный занавес, отделяющий в противопожарных целях театральную сцену и примыкающие к ней помещения от зрительного зала, впервые был применен во Франции – в Лионе в конце 80-х – начале 90-х годов XVIII в. В течение последующего столетия эта мера предосторожности стала повсеместно обязательной при постройке театральных зданий» [там же]) и упоминалось, что «в советской публицистике этим выражением обозначают попытки реакционных кругов капиталистических государств помешать распространению правды о Советском Союзе и странах социалистического лагеря» [там же].

Жесткое идеологическое противостояние двух систем может быть представлено воплощением универсальной семиотической оппозиции свое / чужое = хорошее / плохое, причем всё, понимаемое как свое, оценивается безусловно положительно, а квалифицируемое как чужое – столь же безусловно отрицательно. Ср.: «Всё, что ведет к установлению на земле Советской власти, – хорошо, – проговорил Шельга, – всё, что мешает, – плохо» [Толстой 1986: 347]. – «Может быть, это сукин сын, но это наш сукин сын» (так будто бы отозвался американский президент Ф. Д. Рузвельт о никарагуанском диктаторе А. Сомосе).

В перестроечной пропаганде была произведена взаимозамена ориентиров. «В большинстве СМИ, включая партийные журналы типа “Диалог”, подвергались сомнению основные мировоззренческие позиции, защищавшиеся идеологически и психологически на протяжении предыдущих десятилетий. Прежде всего, было подвергнуто сомнению понятие “плановой экономики”. Ему противопоставлялось понятие “рыночное общество”. Плановое общество получило ярлык “тоталитарного”, а рыночное – “свободного”. Позже “свободное” общество обрело множество дополнительных коннотаций типа “цивилизованное”, “демократическое” и даже “справедливое”, так как в нем самые способные (особенно деятели шоу-бизнеса) имеют максимум доходов. Оппозиции “занятость – безработица”, “бесплатная медицина – платная”, “бесплатное жилье – платное”, “интернационализм – национализм” были подвергнуты инверсии» [Лобас 2009: 77–78], совершенно иррациональной, казалось бы, но именно иррациональные модели мышления и поведения были пропагандистски успешно внедрены в сознание общества.

Абсолютизация же достоинств «своего» и ущербности «чужого» получала в ходе «борьбы миров» различные метафорические экспликации. Механизмы их воздействия на сознание могут быть описаны, например, следующим образом: манипулятивная «функция метафоры реализуется в создании некоего представления о действительности, которое нужно политику-оратору и которое, чаще всего, кардинально отличается от реального положения вещей в мире. Таким образом, оратор “манипулирует” представлениями реципиента, как бы “переконцептуализируя” политическую реальность. Метафора в данном случае позволяет выделить какой-то аспект проблемы, сделать его более значимым, либо, наоборот, отвлечь от него внимание общества, показать какой-то вариант развития событий и пр. …Метафора предстает не только средством познания социальной реальности, но и сильным социальным орудием навязывания идеологии» [Керимов 2007: 66].

Подобные феномены могут быть наглядно проиллюстрированы на примере внедрения в сознание советско-российского социума двух антонимичных (и при этом – комплементарных) импортных метафор: свободный мир и тюрьма народов.

Date: 2015-10-19; view: 410; Нарушение авторских прав