P. S.) Постоянство чувств

…Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна.

А. С. Пушкин

…На мощную Россию-государство и то смотрели, как на колонию Европы.

В. В. Маяковский

Согласно некоторым историко-публицистическим работам, противостояние Запада и России носит не только цивилизационный, но и мистический, эсхатологический характер: архетипика этого противостояния восходит к ветхозаветным легендам, к геродотовскому мифу о Гиперборее – северной земле, находящейся вне пределов ойкумены (т. е. «совокупности областей земного шара, которые, по представлениям древних греков, были заселены человеком» [СИС 1979: 351]), к западноевропейскому эпосу – в частности, «Песни о Роланде», где о славянах говорится как о зверолюдях, и т. п. Глубинная же установка, архетип всего западного антироссийского идейно-пропагандистского комплекса заключается в том, что Россия населена нелюдьми – речь идет именно о русских. Как считает К. Мяло, инструментализацию этого мифа впервые осуществил маркиз де Кюстин, который и стал таким образом первым антироссийским идеологом нового времени – именно от де Кюстина берет начало современная западная идеологическая парадигма в отношении России. «Древний миф, модернизированный и отлитый де Кюстином в форму политической публицистики, и по сей день остается матрицей, формирующей отношения Запад – Россия» (цит. по [Шестаков 2005: 134]).

Это отношение к России самым наглядным образом проявилось и в реакции Запада на попытки Петра I активизировать внешнеполитические контакты страны. «На протяжении своей пока еще небольшой дипломатической практики Петр уже имел возможность убедиться, как мало значат в международной политике нравственные принципы, пресловутые христианские моральные нормы, которыми неизменно пользовались на словах представители цивилизованных стран передовой Европы. Циничные нравы голого расчета, прямой выгоды и просто разбоя царили в дипломатической жизни, несмотря на то что уже родилось на свет международное право, идеи которого охотно восприняли европейские политики в качестве еще одного средства маскировки своих хищнических действий. Представители “варварской” России, в том числе и Петр, не переставали удивляться таким нравам и даже пытались в практической деятельности соблюдать официальные правовые принципы» [Молчанов 1984: 162].

Пренебрежение и враждебность к «русским варварам» были характерны для всей Западной Европы: «Карл [XII] намеревался занять Москву и здесь продиктовать условия мира. Петр будет свергнут с престола и на его трон сядет преданный королю “царь”. Конкретно называлась кандидатура Якова Собесского… …Подобные замыслы можно было бы назвать бредом, порожденным манией величия, если бы вся цивилизованная Европа не верила в их осуществимость. Европейские политики считали, что Карл, легко сокрушивший Данию, Польшу и Саксонию, с еще большей легкостью разгромит Россию. В книге американского историка Роберта Мэсси “Петр Великий” говорится, что с началом русского похода Карла и вплоть до Полтавы “государственные деятели всех стран с нетерпением ждали новостей о том, что Карл снова одержал победу и его знаменитая армия вошла в Москву, что царь низвергнут с трона и, возможно, убит в общей суматохе неопределенности. Новый царь был бы провозглашен и стал бы марионеткой, подобно Станиславу. Швеция, уже хозяйка Севера, стала бы повелительницей Востока… Холопская Россия распалась бы по мере того, как шведы, поляки, казаки, турки и, возможно, татары и китайцы отрезали бы от нас солидные куски. Петербург был бы стерт с лица земли, а побережье Балтики отобрано, и пробуждающийся народ Петра остановлен в своем развитии и повергнут вспять в темный мир старой Москвы”» [Молчанов 1984: 224–225].

Иначе говоря, неизменно враждебное и презрительное отношение к «русским варварам» позволяло западным державам планировать и предпринимать в направлении России такие политические шаги, которые вряд ли были возможны применительно к «цивилизованным государствам» даже и в то время.

Из общего контекста обычных для просвещенного Запада суждений о России не выпадают и оценки, сделанные англо-ирландками сестрами К. и М. Вильмот в их письмах (начало XIX в.; цит. по [Вильмот 1987]): по мнению К. Вильмот, русские – «горделивые медведи» (с. 304); «глухое невежество даже не XII, а скорее XI века – основа этой громадной страны. Без сомнения, лет через 500–600 Россия встанет в один ряд с остальной Европой» (с. 308); «Россия представляется мне в образе румянощекого мальчика, который, прогуливая школу, не думает о последующей взбучке. Именно такие ассоциации вызывает у меня этот мир, и, по моему мнению, Наполеон уже приготовил розги… Невежи (а их здесь 99 из 100) ругают Англию» (с. 325); «Вчера [15.07.1807] было объявлено о мире между императором и Бонапартом… Мы являемся свидетелями еще одного чуда – превращения медведя в осла…» (с. 325); М. Вильмот пишет: «“Спекуляция на религии” – вот выражение, которое, как я полагаю, применимо к греческому православию, римскому католицизму и иудаизму. Мы, протестанты, не делаем из веры объекта выгоды [?!], для нас религия – чувство, что во всех отношениях достойнее Творца» (с. 411) и т. п. Между прочим, этих антирусски резонерствующих барышень принимали в России, как выразились бы сегодня, на VIP-уровне: аристократы селили их в своих дворцах, обеспечивали прислугой и транспортом, устраивали пышные приемы и всевозможные развлечения, осыпали дорогими подарками и т. д…

Заметим, что в комментариях к этому изданию сообщается: «Написанные без предвзятости, письма сестер Вильмот дают ценный и интересный материал о жизни российского общества…» [Записки 1987: 30].

О том же «естественном варварстве Московии» твердили и француз Ж. Удар в 1929 г., и немец Г. Деррис в 1939-м: оба, в числе прочих подобных авторов, таким образом обосновывали острую необходимость крестового похода своих «цивилизованных государств» на Россию… (см. [Молчанов 1984: 436–437]).

Враждебность к России, подкрепляемая хищническими устремлениями, неоднократно сплачивала «просвещенные народы»: «12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война» [Толстой 1980, VI: 7].

Ср. воспоминание В. В. Набокова: «…1904 год… Лондонский журнал со смаком воспроизводит рисунки японских корреспондентов, изображающих, как будут тонуть… паровозы русских, если они вздумают провести рельсы по байкальскому льду» [Набоков 1990, 4: 141].

Следует вспомнить и о том, что в «крестовом походе против большевизма» (а на самом деле – в истребительной агрессии, ставившей своей целью порабощение и искоренение восточнославянских народов, прежде всего – русских) Гитлера охотно, с энтузиазмом поддерживала вся Европа – как мощным промышленным и финансовым потенциалом, так и людскими резервами (в том числе и те страны, которые до сих пор толкуют о своем якобы нейтралитете)[28].

И холодная война, доктрина которой была разработана в США в конце 1940-х гг., с самого начала носила характер “войны цивилизаций”. Разговоры о борьбе с коммунистической угрозой были поверхностным прикрытием. Когда Наполеон готовил поход “двунадесяти языков” на Россию, его называли “воскресшим Карлом” – императором, который завоевал земли западных славян. В 1942 г. фашисты пышно праздновали 1200 лет со дня рождения “Карла-европейца” [французская дивизия СС, кстати, называлась тоже в его честь. – А. В. ], а в разгар эры Аденауэра кардинал Фрингс из Кёльна назвал холодную войну “реализацией идей Карла Великого”… Ненависть к России, которой наполнены программные документы холодной войны, можно сравнить с ненавистью крестоносцев к Византии в 1204 г. – а ведь ту ненависть затрудняются рационально объяснить даже фундаментальные монографии по истории. Вот как трактуется, например, в одном важном документе 1948 г. противник Запада: “Россия – азиатская деспотия, примитивная, мерзкая и хищная, воздвигнутая на пирамиде из человеческих костей, умелая лишь в своей наглости, предательстве и терроризме”… Это именно война, причем война тотальная, против мирного населения… Сам пафос холодной войны имел мессианский, эсхатологический характер. Победа в этой войне была названа “концом истории”» [Кара-Мурза 2002: 335–337].

О том, насколько сильным может быть воздействие разнооформленных идеолого-пропагандистских текстов, реализующих антироссийские и антирусские инвективы, можно судить и по некоторым литературно-художественным произведениям периода холодной войны.

Например, персонаж романа Э. Трю «За два часа до темноты» командир английской атомной подводной лодки Шэдде одержим мыслями об изначальной порочности и враждебности России и постоянно твердит об этом подчиненным. Шэдде «буквально помешался на мысли о необходимости немедленно сокрушить Россию и в разговорах на эту тему часто доходил до абсурда; первый помощник капитана говорит: “…Это звучит безумно, доктор, но если он рехнулся… он может пальнуть по русским… Назвал их бандитами и убийцами”» [Трю 1972: 112, 240]. Подозрения подчиненных вскоре оправдываются: капитан Шэдде (по мнению корабельного врача, это невротик, несущий на себе бремя чрезвычайной ответственности, с разрушенной личной жизнью, остро переживающий служебные и бытовые неудачи и к тому же мнящий себя равновеликим адмиралу Нельсону, преемником его традиций) фальсифицирует приказ верховного командования и пытается выпустить четыре ядерных ракеты «Поларис» по Ленинграду и Кронштадту. Лишь благодаря чудесному совпадению счастливых случайностей катастрофу удается предотвратить. Конечно, подобное можно считать и примером доведенного до абсурда чувства воинского долга, присущего кадровому военному моряку, наверное, любого флота. Но интересно, что лишь однажды Шэдде говорит именно о «коммунистической» России: он ненавидит Россию как таковую, вне зависимости от ее государственно-политического устройства; русские сами по себе для него – смертельные враги, бандиты и убийцы. И это также вполне вписывается в традиционное для Запада восприятие России и русских.

В качестве одного из многочисленнейших свидетельств неукоснительной преемственности неприязни (мягко выражаясь), коей придерживается Запад по отношению к России, причем вне зависимости от ее конкретно-исторического государственного устройства, экономического уклада и идеологической системы, назовем также книгу «Петр Великий» Анри Труайя (точнее, Льва Тарасова, потомка крупных московских торговцев), изданную в Париже в 1979 г. Ее называют «одним из наиболее свежих примеров современной русофобии. Подобных примеров много, и они отнюдь не новы. Любопытно другое – смыкание, слияние русофобии с антикоммунизмом. Собственно, это началось сразу же после нашей Великой революции…» [Молчанов 1984: 434–435]. Своеобразная логика этого направления русофобии сводилась к простому отождествлению дореволюционной России и СССР, одинаково «варварских» [Молчанов 1984: 436].

Эта позиция осталась константной и многие годы спустя. Например, федеральный канцлер ФРГ Х. Шмидт даже во времена т. н. «разрядки международной напряженности» начала 1980-х гг. высокомерно-пренебрежительно трактовал Советский Союз как «Верхнюю Вольту с ракетами» (вариант: «Верхняя Вольта с баллистическими (или: атомными) ракетами») [Душенко 2006: 536]; такое метафорическое определение может быть интерпретировано по-разному: и как оценка низкого культурного уровня населения и/или его материального благосостояния, и как суждение о несопоставимости военной мощи страны и ее отставания во всех других областях, и еще каким-то образом – но в любом случае сугубо отрицательно. Следует полагать, что и здесь идеологические и политические критерии совершенно ни при чем: речь идет опять же о «варварской России» и «русских дикарях», которые ни в малейшей степени не заслуживают – в глазах просвещенного европейца и главы цивилизованного государства – уважения к себе как «равноправному партнеру», а потому к ним применимы какие угодно меры воздействия: от экономических санкций до военной агрессии.

Совершенно логичными продолжениями метафоры свободный мир стали цивилизованные государства и мировое сообщество [29](до сих пор циркулирующие в российском официозе, транслируемом через СМИ), а метафору тюрьма народов сменила империя зла («в 1983 г. президент США Рональд Рейган заявил, что вожди коммунистического тоталитаризма “олицетворяют зло в современном мире”, и осудил “агрессивные устремления империи зла ”», т. е. СССР [Душенко 2006: 273]). Да и сегодня «на Западе вовсе не считают Россию частью Европы. Главная идея Европы в отношении России – идея не партнерства, а сдерживания» [А. Рар. Вести. РТР. 07.09.06]. Даже отреформированную по зарубежным лекалам Россию охотно обвиняют в чем угодно, например, и в том, что… «она помешала мирному решению иракского конфликта, а ее действия привели к вооруженному вторжению в Ирак… Выступая… перед депутатами британского парламента, Джон Соз [глава британской разведки] заявил, что именно Россия ответственна за провал попыток ввести в 2001 г. против режима Саддама Хусейна т. н. разумные санкции, которые позволили бы избежать вооруженного столкновения» [СР. 12.12.09. С. 3].

Конечно, можно сказать, что в книге «Россия в 1839 году» и в других подобных заграничных опусах дана характеристика России извне, с точки зрения стороннего и весьма пристрастного наблюдателя. Но вот пример, по существу, скрытой манипуляции метафорой-штампом «Россия – тюрьма народов» уже применительно к недавней внутри политической ситуации. «Первую работу, чтобы направить мысли и чувства чеченцев к мести, произвели демократы из Москвы – старовойтовы и бурбулисы, нуйкины и приставкины. Вместо “народа, отбывшего наказание” чеченцы вдруг были превращены в “репрессированный народ”. Кто же их “репрессировал”? Россия! Так ведь ставили вопрос наши демократы… Вина на политиках, но с помощью пропаганды ее нетрудно переложить на Россию в целом, на русских. Этим активно занимался С. Ковалёв» [Кара-Мурза 2002: 177–178].

Несколько ранее и другие граждане СССР, вероятно, всерьез считали себя узниками тюрьмы народов (из которой некоторым удавалось бежать с помощью угона самолетов; правда, при этом случались человеческие жертвы, но ведь беглецы спасались из темницы!), где были обречены на пожизненное тяжкое томление, например: «После 85-го [т. е. благодаря «перестройке» – А. В. ] он [Марк Рудинштейн] выбился из стаи, а мог бы превратиться в обычного затравленного советского еврея, отказника…» [Ближний круг. Ren-TV. 16.12.01] («отказник – ‘в советское время: тот, кому отказано в праве выезда за границу’» [ТССРЯ 2001: 541]).

Возможны и иные оценки рассматриваемой здесь политической метафоры. Например, выдающийся отечественный славист академик О. Н. Трубачёв считал, что «образцом национального образования государства была и остается Российская империя. В ней нехудо жилось не только титульной нации, но и доброй сотне других народов. Запущенный в свое время миф “Россия – тюрьма народов” живуч, по-прежнему кому-то нужен, но оттого не менее гнусен (проверка показала, что даже оплакиваемая всеми прогрессистами русская Польша и после ряда своих восстаний в XIX в. в сущности продолжала культурно процветать, оставляя в этом отношении, например в школьном образовании на родном языке, далеко позади славян такой европейской державы, как Австро-Венгрия. Не всем дано понять [точнее, вероятно, кто-то очень хочет, чтобы этого не понимали, экстраполируя метафору «тюрьма народов» на СССР, а заодно уж – и на РФ! – А. В. ], что в сущности и Советский Союз является преемником русского национального государствообразования. По крайней мере, у нас избегают об этом распространяться…» [Трубачёв 2004: 185]. Избегают об этом говорить и по сей день; о несомненной преемственности вспомнили, кажется, только однажды: когда по каким-то неведомым широкой публике причинам кому-то из окружения первого президента РФ вздумалось вернуть (конечно, не из своего собственного кармана, а из госбюджета) Франции огромные займы, некогда – в канун мировой войны – полученные от нее Российской империей… Вполне закономерно, что многочисленные попытки высшего руководства страны, начиная с Горбачёва, декларировать образ демократического «правового» государства (что такое не правовое государство? Словесные эквилибристы, видимо, считают, что возможно государство, где какое бы то ни было право отсутствует вообще) для экспортного потребления остаются малорезультативными. Таковыми они, несомненно, и останутся в дальнейшем. Справедливо замечено, что «чем больше усердствует Россия в самоотрицании, чем самозабвеннее падает ниц перед “Европой”, тем сильнее в сознании самой этой Европы/Запада реанимируется образ варварской России, изгоя и угрозы человечества, тем сильнее желание окончательно переломить хребет столь древнему врагу» [Мяло 1994: 92] (цит. по [Шестаков 2005: 134]). Гораздо раньше великий русский поэт сформулировал эту модель внешнеполитических взаимоотношений предельно точно:

Цивилизация для них фетиш…

Как перед ней ни гнитесь, господа,

Вам не снискать признанья от Европы:

В ее глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы

[Тютчев 1984, 1: 362].

О культивировании традиционного вектора политики зарубежных государств свидетельствуют и данные недавних исследований. «Так, в отдельных государствах складывается [!] мнение о России как о несвободной стране… В 2004 г. международная организация “Freedom House” впервые [!] назвала Россию “целиком несвободной страной”. В глазах мирового сообщества [обычно под т. н. мировым сообществом подразумеваются одно-два государства, иногда – чуть более. – А. В. ] Россия вернулась во времена СССР и “холодной войны” [Онищенко 2009: 102]. Хотя уж сегодня-то любой может выехать из РФ (за исключением лишь недобросовестных плательщиков) либо въехать в нее совершенно беспрепятственно, ассоциация страны с местом лишения свободы продолжает сохраняться. Кстати, при упоминании о подобных оценках России (или какой-либо иной страны) почему-то не задаются поиском ответов на, казалось бы, вполне естественные вопросы: какая квалификационная шкала при этом применяется; какого эталона придерживаются эксперты, кто они и на каком основании выступают в этой роли; что́ представляют собой свободолюбивые организации, кем они управляются и на чьи средства финансируются и т. п. Весьма возможно, что если бы на подобные детали обращали больше внимания, то у многих «уважаемых россиян» было бы гораздо меньше поводов не только заниматься самоуничижением, но и – хотя бы молча – соглашаться с якобы объективными выводами исторических недругов России. Впрочем, созвучные им мнения «изнутри» также имеют свои традиции, описанные в частности Ф. М. Достоевским; философствующий лакей Смердяков заявлял: «Я всю Россию ненавижу… В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона… и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе» [Достоевский 1958, 9: 282]. Другой персонаж того же автора замечает: «…От лакейства мысли все это… Ненависть тут тоже есть… они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся…» [Достоевский 1957, 7: 146–147].

Рассмотренные нами политические метафоры образуют, в силу своей направленности, тандем, но при этом – антонимическую пару, или смысловую оппозицию, выстроенную по образцу универсального семиотического противопоставления с акральный / профанный (хороший / плохой), конкретные лексические воплощения компонентов которой могут, как и во многих других случаях, варьироваться; ср.: свободный мир (свободная страна, цивилизованные государства, мировое сообщество, демократические государства, западные демократии и т. д.) / тюрьма народов (тоталитарное государство, империя зла, Верхняя Вольта с ракетами и т. д.). При этом противопоставление необязательно имеет выраженный характер: возможно, более частотными оказываются именно случаи не эксплицированной вербально, но в то же время несомненной антитезы, второй (не называемый) компонент которой заранее присутствует в сознании адресата и становится автоматической реакцией на первый как стимул. То есть: если есть (а агитпроп, в любом его обличии, успел внушить, что безусловно есть) свободный мир (или другие варианты), то обязательно должен быть и некий несвободный мир (также в разных словесных воплощениях, вроде империи зла). И наоборот: поскольку реальна тюрьма народов (тоталитарное государство), постольку существует свободный мир, и т. д. Такое молчаливое соподразумевание весьма эффективно в том числе и потому, что, являясь стереотипным, не подлежит попыткам аналитического осмысления речедеятелем: гораздо проще и удобнее воспринять аксиому, нежели искать доказательства теоремы. Кроме того, самые фантастичные инвективные мифогены, если использовать их в отрыве от своих антонимических пар, безусловно выигрывают в силе; ведь «глупость осуждения не столь заметна, как глупая похвала» [Пушкин 1978, VIII: 64]. Конечно, упомянутая интеллектуальная составляющая также весьма значима в суггестивном отношении; ср. суждение запоздало прозревшего либерала по поводу «беззаконных бумажек» – революционных прокламаций: «…Вся тайна их эффекта – в их глупости!.. Будь это хоть каплю умнее высказано, и всяк увидел бы тот час всю нищету этой коротенькой глупости. Но… никто не верит, чтоб это было так первоначально глупо» [Достоевский 1957, 7: 505]. Потому в информационно-психологической войне кардинально важно, кто из противников для привлечения на свою сторону т. н. общественного мнения сделает выпад первым (один из многих поучительных и печальных примеров – неготовность российских политтехнологов к пропагандистскому обеспечению позиции РФ в грузино-югоосетинском конфликте 2008 г.). Именно активно проявляемая инициатива зачастую оказывается решающей. Скажем, зарубежные «правозащитные» организации исходят из того, что в их цивилизованных отечествах права́ любого человека и гражданина защищены самим государством абсолютно надежно, а потому есть неоспоримые основания насаждать такую же модель социально-политического устройства по всему земному шару: это, конечно же, не войны, а мирные инициативы (миротворческие операции) и не интервенция и оккупация, а гуманитарные акции и т. п. Последовательность логических построений примерно такова, как в этических умозаключениях джефферсонцев: «…Дурное одурачит лишь дурную женщину… Но добродетельную женщину оно не проведет, ибо если она добродетельная, значит, ей уже нет нужды до своей или чужой добродетели, и потому она в избытке располагает временем, чтобы учуять грех» [Фолкнер 1985, 2: 48] (применительно к политической сфере «грех» – это нарушения прав человека в других странах и недостаток там демократии – обычно при изобилии природных ресурсов, дешевой рабочей силы, при стратегически выгодногом географическогом положении и т. п.).

Если вообще «выбор метафорической модели навязывает, формирует набор альтернатив разрешения проблемной ситуации» [Баранов 2003: 134–135], то клишированное употребление рассмотренных метафор, выступающих в двуединстве (даже, как уже сказано, при экспликации лишь одного из компонентов антитезы), собственно, и предлагает внешне логичную (а в действительности – сугубо ложную) альтернативу. Прочно усвоивший ее индивидуум вряд ли будет обременять себя поисками каких-то аргументов, которые могли бы подтвердить (или опровергнуть) справедливость штампованной символичной оценки.

Примеры использования явно эффективных идеолого-политических метафор свободный мир / тюрьма народов как оппозиции абсолютной свободы / абсолютной несвободы для порождения желаемых манипуляторами ассоциаций, – это примеры умелого жонглирования пропагандистскими мифогенами, которые инициируют и внедряют в массовое сознание программируемые стереотипы: ложный сигнал к самоубийственному действию – инструмент информационной войны [Кара-Мурза 2002: 393].

Date: 2015-10-19; view: 391; Нарушение авторских прав