Слово о богатом, различном, искусном и несходственном витийстве

(1745 г.)

Наибогатейшая есть элоквенция в рассуждении вещей; наиразличнейшая в рассуждении языков; наихитрейшая в рассуж­дении слов; наинесходственнейшая, наконец, в рассуждении особ. Толь в необъятном сем пространстве материи, никому поистине, хотя б мне подобному, никогда недостатка в слове не будет: и по­сему, не толь витию искать должно, где ему взять что говорить и чем утвердить предлагаемое, коль хранить надобно мерность в приведении вещей, которые добровольно сами себя приносят. Сия есть причина, что и я, нарочно, опустить то рассудил, и толь наипаче, что оно у всех есть бесспорное, то есть, что красноречие всегда долженствует быть искусное, приличное, мерное, красное, порядочное, связное, обильное, расцвеченное, сильное; оно ж иног­да высокое и великолепное, иногда умеренное и цветное, иногда простое и дружеское, иногда витиеватое и тонкое; которое, сверх того, все, ежели не будет истинное, то есть, ежели не будет обучено от премудрости, которая есть твердое божественных, естественных, и человеческих вещей познание; или лучше, ежели премудрость красноречия не рождает, не содержит и не управляет: то не­обходимо должно, чтоб оно не было ложное, притворное, пустое, и ученого безумия, равно как и безумного учения источник и ко­рень.

И понеже сие так; то повторяю, что наибогатейшая есть элок­венция, которая, основавшись на премудрости, вещи мыслит, к вещам прилежит, вещи изобретает, вещи располагает, вещи, наконец, выговаривает. И поистине, кто обнять, или, по крайней мере, исчислить когда может, все вещи до одной, о которых бы элоквенция словом или писанием рассуждать не могла? Сколько их ни есть на небе, на воздухе, на земле, между водами и в водах, то есть, или звезды, светила, огни; или планеты, кометы, ветры, дожди, громы, радуги; или каменья, жемчуги, травы, дерева, плоды, птицы, скоты, человеки; или моря, источники, реки, рыбы, киты и прочие бесчисленные в сем общем, прекрасном и удиви­тельном мире вещей находящиеся: сии все обще, и каждая особ­ливо, элоквенция в рассуждение приходят. Всякое притом, так называемое, единственное и общественное; всякое отлученное и слученное; всякое слово и дело; всякое хотение и действие; все добродетели и пороки; все (...), что чувствами понимается и от чувств убегает, и еще сам Бог Преблагий Превеликий, сверх всех вещей в свете, обильнейшая и благочестнейшая есть материя элоквенции.

Что ж касается до знаний и изящнейших наук; что священная и святая феология, оная божественных вещей благочестная испытательница, пленяя разум в послушание веры, учит и верит? Что правосудия правота и власть законов повелевают делать или не делать человеческому роду? Что спасительная медицина при­носит помощи к прогнанию толь многих болезней, нападающих на целое здравие, или сего ж к возвращению, ежели оно повреди­лось, или, совсем погубилось? Что математика, или исчисляет, или сличает, или размеряет? Что физика, испытуя причины вещей, и всяких тел силы, познавает и познанное через опыты подтверж­дает? Что механика через различные согласия движений для преодоления разных тягостей и для облегчения людей переносит на ветры, на реки, на махины, на прочие животные? Что астро­номия наблюдает на небе и заключает из разного состояния, дви­жения как прямого, кругом текущего, так и косвенного тел там висящих? Что география описывает на земле, означая границы ее? Что гидрография? Что оптика? Что статика? Что прочие все зна­ния, науки, художества или узаконяют, или в дело производят, или еще обещают, которое бы не делалось через элоквенцию или для важности величественнее, или для выхваления знаменитее, или для присоветования сильнее, или для предложения яснее, или для украшения цветнее, или для расширения обильнее, или, наконец, для увеселения сладостнее и приятнее?

В толиком множестве наук и знаний, хотя неточно в исчислен­ных всех, сколько ни есть различных видом, сколько бесчислен­ных числом вещей не содержится; однако они все, токмо что через элоквенцию говорят. Но хотя ж все оные вещи не могут без элоквен­ции иметь голоса; однако, понеже все сии знания и науки особли­выми состоят классами, то как с стороны, некоторым образом, занимают помощь у элоквенции: но впрочем так они ту у нее занимают, что не могут не занимать.

Чего ради, посмотрим теперь на оные учения, которые элоквен­ция рождает, питает, украшает, производит, и которым она и предводительница, и сама с ними совокупно идет, и за ними сле­дует, то есть, которые все не что иное, как сама Царица Элоквен­ция, на разных и разным образом, престолах сидящая, и лучами величества своего повсюду сияющая (...)

Толь изобильно вещами, или лучше, неистощаемо есть витий­ство, что куда зрение мое ни обращу, везде оное токмо царствующее вижу. Да представятся в мысль самые человеческие общества, которых человеческому роду нет ничего полезнее, какой крепче другой союз найдется обществ, кроме той же самой элоквенции? Ибо элоквенция общества управляет, умножает, утверждает. Она доброжелательное сердце словом показывает, дружбу соеди­няет, ссоры разнимает, суды отправляет, брани успокаивает и воздвигает, мир промышляет и сохраняет, радостные случаи боль­ше обвеселяет, печальные утешением подкрепляет, сбывшимся по желанию, приветствует, страждущим напасть поспешествует, не­праведно гонимые защищает и избавляет, рушающуюся к падению надежду восставляет, безмерно вознесшуюся понижает.

71Она ослабевающего народа побуждение, но необузданного усми­рение; ею человеческая лесть к пагубе, а непорочность к безвредию ведется. Но чтоб вкратце заключить, толь с великою силою элоквенция господствует в человеческом обществе, что ее управле­нием и мудростью, не токмо простых людей спокойствие, но и ве­личество государей, еще и всего государства спасение содержит­ся, о чем почитай ежедневные опыты свидетельствуют.

(...) Элоквенция есть наибогатейшая по знаниям, по наукам, по всей филологии, по обществу человеческому, еще и по всем до одной вещам, как вещественного, так и мысленного миров. И по­неже из всех оных вещей, иные честные и праведные, иные бес­честные и неправедные; иные приятные, иные докучные; иные способные, иные трудные; иные необходимые, иные случайные; иные полезные, иные вредительные; иные справедливые, иные не­справедливые: того ради, о всех сих рассуждает элоквенция не одним и тем же образом. Имеет она сию преславную себе похва­лу, что коль различнее украшает подручную себе материю, толь больше услаждает или слушающих или читающих. Того ради, которые вещи честные и праведные, те похвалами возносит; но бесчестные и неправедные хулением ругает. Приятными наслаж­дается, от докучных отвращается; способные употребляет, труд­ные отвергает; необходимыми или необходимо пользуется, или от них же необходимо удаляется; случайные или сносит, или благо­разумно их предусматривает; к полезным, сколько возможно, советом привлекает, от вредительных наисильнейше отводит; справедливые защищает и награждений удостояет, но несправед­ливые осуждает и к конечной казни приводит. О! Преславнейшая достойность, и потому слава премудрого красноречия и крас­норечивой премудрости! Того ради, какой толь грубый, толь сви­репый, толь варварский и толь дикий народ найтися может, которому бы, вкусившему все сладчайшие плоды элоквенции, не радостно всячески было в ней с крайним прилежанием упражняться, или которому бы, самым благополучным себя почитать, для полученных в той успехов, не по достоинству казалось? (...)

От разности языков, которых различные народы, каждый меж­ду своими, на употребление согласились, сие происходит весьма не неполезное, как мне кажется, вопрошение, то есть, к какому боль­ше каждый народ должен прилежать языку? К общему ли неко­торому, ежели он есть? Или о собственном и природном наивящее радение потребно ему иметь, и оный всемерно предпочитать всем другим чужестранным языкам? (...)

Что с самого начала мнение мое объявить, определяю, что о природном своем языке, больше нежели о всех прочих, каждому надлежит попечение иметь: но чего ради я так определяю, при­чины, которые у меня наиважнейшими почитаются, здесь рас­смотреть охотно потшусь. Из оных самая первая есть: наичастейшее употребление, и почитай ежечастное. Ибо куда бы кто в

самом порядочном городе ни пошел, везде он природный свой язык услышать имеет (...)

Итак, всем одного и того ж общества должно необходимо и Богу обеты полагать, и государю в верности присягать, и сена­торов покорно просить, и судей умилостивлять, и на площади разговаривать, и комедию слушать, и у купца покупать, и солда­там уступать, и работных людей нанимать, и приятелей поздрав­лять, и на слуг кричать, и детей обучать, и жену приговаривать, и письма писать, и хвалить, и хулить, и советовать, и отводить, и обвинять, и отправлять, и чего не должно? Но все сие токмо что природным языком.

Приступаю к другому доказательству. Оное есть: способность и безопасность в сочинении. Которые чужими языками или говорят или что-нибудь пишут, воистину те прилежно наблюдать должен­ствуют, чтоб все, что говорят и пишут, было и прямо, и по свой­ству того языка, и по употребительнейшим и лучшим пословиям, и по прочему премногому, а каждое по нитке. Но здесь трудность; но здесь труд (...)

Напротив того, в природном языке все само собою течет, и как бы на конце языка или пера слова рождаются. Нет заботли­вого попечения о правоте изображений, нет сомнения в рассуж­дении слов, нет остановки, нет боязни. Чисто ли частицы взаимно себе соответствуют и надлежащее ли место в речи занимают, без труда и тот кто пишет, и тот кто говорит, усматривает. Но об уда­рении силою, ниже помышляет, кто употребляет природный язык, равно как и о прямом выговоре: все ему тотчас употребление и доказывает и утверждает, также и до всего доброхотною при­родою и привычкою, от самых младых лет, провождаем и веден бывает.

Что же и тот сам, кто природный язык употребляет, также выбирает краснейшие, учтивейшие и звончайшие слова; но сие самое не делает с толикою заботою, с коликими то ж бывает в чужих языках, а всегда с преизрядным успехом (...)

Третье доказание есть: последняя причина или сила языков. Всем известно, что наружное слово есть знак внутреннего понятия, которое всем людям, всем народам, еще и всякому человеку есть наиобщественнейшее; но наружные знаки или наружное слово инако, потому что каждый народ на особливые согласился изобра­жения для названия именем той или другой вещи. Посему на­ружные знаки, иные в сем народе особливые и ему только знаемые; другие другого народа собственные и от него токмо ведомые. Сие тож, что и каждый народ имеет особливо свой себе язык, и что столько разных языков во всем свете, сколько в нем обитает раз­ных народов (...)

(...) Того ради, последняя причина, для которые языки, со­стоит в том, чтоб язык разуметь. Но тот без сомнения, разумеется, который есть собственный одного народа, одного общества, одного города. Потому, в сем народе, в сем обществе, в сем городе над-

73 лежит употреблять его токмо всегда: сие должность, сие устав, сие самая последняя причина или сила каждого языка повеле­вает. Следовательно, к природному языку, к природному больше всех прочих, надлежит прилежание иметь (...)

Примеры, наконец, прежде бывших народов, и которые ныне оным следуют, четвертый и последний моего мнения важный пункт. Понеже нет ничего в смертной сей жизни, которое могло бы быть толь изрядное, толь честное, толь похвальное, толь необходимое каждому гражданину, а сие и по заповеди всевышнего, и по долж­ности Гражданина и Человека, и по данной верности, утверж­денной клятвенным обещанием самодержцам, как чтоб Отечест­во свое любить, к нему во всю свою жизнь усердие иметь, пользу его наблюдать, всякое зло и отвращать и отгонять, от неприятелей оборонять, еще и кровь свою за спасение его проливать, кратко, что бы ни было, которое бы или к превеликому, или к небольшому, или к посредственному прибытку отечества служить могло, того отнюдь не опускать, но самым действом производить, хотя и с всеконечным потерянней своей жизни: того ради, наиблагорас-суднейше жившие прежде народы делали, которые все и ничего святее сограждан своих пользы не почитая, сочинения свои, или наставлению, или повествованию, или увеселению служащие, при­родным языком и написали, и предали, и потомкам своим оста­вили (...)

Чего ради, понеже все представленное выше за благопотребно рассудилось разуметь в рассуждении нашего наиславнейшего, наипонятнейшего и наихрабрейшего российского народа, для чего бы ему следуя смотреть на толь многие, и толико славные на­роды, как древние так и нынешние, а все премудрые, и к получе­нию пользы, и к прославлению своего имени, и к произведению всех наук, и к восприятию похвал, я прежде всех искренно не со­ветовал? Да приложит токмо труд, увидит, увидит он вскоре, колико его язык, который также есть и мой, и обилия, и сил, и красот, и приятностей имеет.

Печатается по изданию: Тредиаковский В. К. Сочинения.—Т. 1—3.—СПб., 1849.—Т. 3.—

С. 541—604.