О расположении слова

Все должности оратора Цицерон описывает тремя словами: videat quid dicat, quo loco et quo modo. Quid dicat — он должен изобресть; quo loco — он должен расположить; quo modo — он должен предложить известным слогом. Риторика не что другое есть, как пространное истолкование сих слов. Мы доселе занима­лись первой ее частью, т. е. изобретением. Разрешив науку изоб­ретения на науку размышлять, нам осталось только показать, каким образом делать выбор в изобретенных мыслях; и как к сему требуется необходимо добрый вкус, мы рассмотрели его начала, открыли его корень в нашей душе, указали его ветви и дали спо­соб его возвращать.

Теперь я предполагаю, что оратор, углубившись в свой пред­мет, открыл в нем богатую жилу своему размышлению, что дар его обозрел все поле, где он должен собирать свои материалы, что вкус его отделил в них изящное от блистательного, истинное от ложного, сообразил все с главным видом своего предмета и таким образом собрал известное количество мыслей и рассуж­дений. Я предполагаю далее, что мысли сии будут тонки, естест­венны и даже высоки; рассуждения дальновидны, правильны, взяты из самой глубины сердца или ума. Но если дух порядка подобно духу творческому, носясь над хаосом мыслей и рассуж­дений, не приведет его в движение и не расположит предметы сходственно природе их, все представит тогда одно только безоб­разное смешение понятий, покрытое глубоким мраком. Сие зре­лище для души будет скучно; ее внимание, разделяясь на столько видов, между собой различных, будет в них теряться, принуж­дено делать внезапные, далекие и насильные переходы от одного предмета к другому, из коих каждый его порывает к себе; оно при-

79дет в усталость, и душа почувствует неудовольствие. Сверх сего большая часть красот зависит от места. Вставьте алмаз в сре­дину безобразных камней — он потеряет половину своего блеска, он едва будет приметен. Это потому, что надобно сперва душу приготовить к чувствию, которое мы хотим дать ей испытать, надобно сперва настроить ее внимание на сходственный тон, тогда малейшие ударения красот ей будут чувствительны, тогда все силы ее соображения соберутся в одну точку, и она обнимет предмет во всем его пространстве. Одна мысль будет провождать его к другой, и она пойдет, со всех сторон окружена светом, который они друг на друга проливают (...)

Я понимаю два рода расположений: одно из них касается мыслей, другое — частей слова, одно можно назвать частным, другое — общим. Я сделаю несколько примечаний на то и другое.

Порядок размышления был бы порядок и сочинения, если бы при размышлении не встречались нам мысли побочные и чужие нашему предмету. Они связаны не по природе своей, но примкнуты по времени, месту, обстоятельствам. Отделить сии мысли и оставить одни только однородные, может быть, и есть то же, что расположить предмет (...)

Порядок мыслей, входящих в слово, два главные имеет вида: взаимное мыслей отношение к себе и подчинение их целому. От­сюда происходят два главных правила для расположения мыслей.

1) Все мысли в слове должны быть связаны между собой так, чтоб одна мысль содержала в себе, так сказать, семя другой. Сие правило вообще известно, и я не буду слишком на него на­стоять, я покажу его только основание. Все сходственные образы вещей связаны в мозгу известным сцеплением, а посему, как скоро один из них подвинется или оживится, в то же мгновение все за­висящие от него приемлют движение или оживляются. Сие сообще­ние или игра понятий представляет душе приятное зрелище; ее внимание с легкостью переходит от одного предмета к другому, ибо все они повешены, так сказать, на одной нити. В мгновение ока она озирает их тысячи, ибо все они по тайной связи с первым движутся с непонятной быстротой. Таким образом, одно занимает ее без усталости, а другое дает ей выгодное понятие о простран­стве ее способностей, и все вместе ее ласкает. Но, как скоро по­нятия будут разнородные, их образы не будут лежать близко и связь между ними будет не столь крепка и естественна. Душа должна на каждое взирать особенно. Она должна рассыпать вни­мание свое во все стороны, переходы от одного предмета к другому будут для нее трудны, ее внимание не будет переходить само собой, его надобно будет влечь насильно. Сумма собранных по­нятий будет не столь велика, чтоб заплатить ей за сей труд, и все насильное не может быть не противно.

На сем то главном правиле основано употребление переходов от мысли к мысли и от части к части. Есть понятия, по естеству своему тесно связанные между собой, но сия связь не для всех

и не всегда бывает приметна — надобно ее открыть, надобно ука­зать путь вниманию, проводить его, иначе оно может заблудиться или прерваться.

Умы резвые, бросающиеся из одной мысли в другую! Вы должны сии правила при каждом сочинении приводить себе на память, вы должны удерживать, сколько можно, стремительный свой бег и всегда держаться одной нити. В жару сочинения всё кажется связано между собой; воображение всё слепляет в одно. Приходит холодный здравый разум — и связь сия исчезает, все нити ее рвутся, сочинение распадается на части, и на месте строй­ного целого видна безобразная смесь красот разительных.

2) Второе правило в расположении мыслей состоит в том, чтоб все они подчинены были одной главной. (...)

Сие правило известно в писаниях риторов под именем един­ства сочинений; его иначе можно выразить так: не делай из одного сочинения многих. Во всяком сочинении есть известная царствующая мысль, к сей-то мысли должно все относиться. Каждое понятие, каждое слово, каждая буква должны идти к сему концу, иначе они будут введены без причины, они будут из­лишни, а все излишнее несносно (...)

Те не понимают, однако ж, истинного разума сего правила, кои требуют, чтоб сие отношение было непосредственно, чтоб, говоря о скупости, каждая мысль замыкала в себе непременно сие понятие. Это значит не различать главного конца от видов, ему подчиненных. Довольно, чтоб каждая мысль текла к своему источнику и, слившись вместе с ним, уносилась и была поглощае­ма в общем их вместилище. Можно ли требовать, чтоб все реки порознь впадали в море? Те не понимают также сего правила или его забывают, кои в сомнениях делают далекие и невозвратные отступления (...)

Сия погрешность может происходить от двух причин: или от слабости соображения, когда ум не может свести всех понятий с главным, сличить их и с точностью определить сходство их или различие; или от сильного и стремительного воображения, поры­вающего и уносящего с собою рассудок. Когда такое воображение владычествует в сочинении, оно увлекает всю материю в ту сто­рону, которая для нее выгоднее, где свободнее может оно раз­литься и где менее встречает себе оплотов. Часто оно открывает там места прекрасные, но, понеже они удалены от истинного пути, душа с неудовольствием их рассматривает, ибо знает, что их надобно наконец оставить и возвратиться на прежнюю стезю, не сделав ни одного шага вперед. Она любит места прекрасные, но надобно, чтоб они лежали у нее на дороге.

Есть род отступлений, делающих исключение из сего правила. Это суть, так сказать отступления с умыслу, когда писатель к главной мысли идет не прямо, но извилинами, не теряя ее, одна­ко ж, из виду. Но, собственно говоря, это и есть отступление, это есть кратчайшая дорога к той же цели. Она не пряма, но зато

81она или надежнее, или приятнее. Сей род отступления не есть погрешность, но совершенство. Писатель делает сим душе прият­ный обман, когда, заблуждаясь с нею и, по-видимому, удаляясь от своего конца, вдруг одним шагом приметит, ставит ее перед ним и совершает свой путь, не дав почти ей приметить, что они подвигались вперед. Я замечу между тем, что нет ничего труднее в сочинении, как заблуждать таким образом, т. е. заблуждать, не теряя дороги. Надобно твердо знать свою цель, надобно знать все уклонения, все тропинки, ведущие тайно к ней, чтоб отважиться на сие с успехом. Таковы суть правила расположения мыслей; поступим к расположению частей слова.

Нет ничего естественнее, как расположить речь на четыре части. Искусство, но искусство очень близкое к природе, застав­ляет нас к двум существенным частям слова; т. е. к предложению и доводам, присовокупить две другие: вступление и заключение (одно — чтоб приуготовить ум, другое — чтоб собрать в одну точку всю силу речи и тем сделать сильнейшее в нем напечатление). Основание и необходимость каждой из них мы видели, когда рассматривали сии части слова вообще. И сие есть общее расположение всех речей; между тем, однако ж, каждая из них имеет собственный свой план, ибо каждая из них собственную свою имеет материю и собственный свой ум, ее обрабатывающий.

Хотеть, чтобы все речи были располагаемы по одному част­ному расположению,— это все равно, как требовать, чтоб все изображения были сделаны на один образец или вылиты в одну форму. Конец расположения есть укрепить посредством порядка связь мыслей, поддержать понятие понятием и слово пояснить словом. И можно ли на сие предписать какое-нибудь общее пра­вило? Всякая материя заводит наши мысли собственным своим ключом; следовательно, во всякой материи ход должен быть раз­личен. Итак, обозреть свой предмет, раздробить его на части и, сличив одну часть с другой, приметить, какое положение для каж­дой выгоднее, какая связь между ими естественнее, в каком рас­стоянии они более друг на друга отличают света, приметить все сие и установить их в сем положении, дать сию связь, поставить в сем расстоянии — есть единое правило на расположение (...) Итак, поставить один сильный и строгий довод на место множества слабых или однозначащих не есть ослабить силу доказа­тельства, это значит собрать внимание слушателя и обратить его на одну сторону. Сего, однако ж, не довольно. Проповедник имеет дело с сердцем; его он должен искать, ему говорить, его убеждать, и на сей то конец введены увещания. Судя по различию материй, в них он должен представлять или правила, или побуж­дения, или последствия, но должен все наклонять к сердцу. Здесь воображение его должно развиться и смешаться с вообра­жением слушателей, здесь страсти его должны гореть и бросать искры в предстоящих, словом, долженствует торжествовать крас­норечие.

Итак, я отличаю главные части в нашем плане: часть логиче­скую, или философическую, в коей оратор должен говорить уму, и часть витийства, в коей он должен говорить страсти. Таким образом, сей план удовлетворяет двум главным предметам крас­норечия: склонить ум, тронуть сердце.

Довод, собственно так называемый, должен быть краток, ясен, чист, приправлен философской солью.

Увещания должны занимать большую часть слова. Они должны быть живы, блистательны, должны быть писаны самым внутренним чувствием (...)

О СЛОГЕ

Мы оставили нашего оратора на том месте его сочинения, где он, приискае мысли, старался их привести в порядок, который бы наиболее открывал их силу и совершенство. Мы снабдили его для сей работы некоторыми примечаниями и правилами. Теперь положим, что, пользуясь сими наставлениями, он расположил части своего предмета наивыгоднейшим для них образом. Что ж осталось после сего ему делать? Все риторы вам на сие в ответ скажут, что он должен еще приискать слова, распорядить их, дать им оборот и, связав известным образом сии обороты, пред­ложить свою материю известным слогом, или, короче, он должен выразить предмет словами. И отсюда происходит третья часть риторики, которая рассуждает о выражении и, собственно, называется elocutio. Вотще оратор будет мыслить превосходно и располагать естественно, если между тем не будет он силен в выражении. Слово есть род картины, оно может быть превосходно в своей рисовке или в первом очертании. Но без красок картина будет мертва. Одно выражение может дать ему жизнь. Оно может украсить мысли низкие и ослабить высокие. Великие ораторы не по чему другому были велики, как только по выражению. Верги­лий и Мевий, Расин и Прадон мыслили одинаково, но первых читает и будет читать потомство, а последние лежат во прахе, и имя их бессмертно только по презрению. Надобно, чтоб выражение было очень важной частью риторики, когда столь великие, я хотел даже сказать, сверхъестественные делают перемены в слове; на­добно, чтоб мысли и расположение были пред ним ничто, когда оно одно составляет ораторов, когда им различествует творец громких од от творца «Телемахиды». Итак, что же есть выраже­ние? А выражение, ответствуют нам те же риторы, не что другое есть, как связь или оборот слов, изображающих известную мысль, а посему слог не что другое есть, как связь многих выражений. Признаюсь, я ожидал более. Из свойств, какие были предписаны слогу, мне казалось mons parturiebat¹. И что ж родилось? Ridi-culus mus²...

¹ Гора родила (лат.).

² Жалкий мышонок (лат.).

83 ОБЩИЕ СВОЙСТВА СЛОГА I. Ясность

Первое свойство слога, рассуждаемого вообще, есть ясность. Ничто не может извинить сочинителя, когда он пишет темно. Ничто не может дать ему права мучить нас трудным сопряжением по­нятий. Каким бы слогом он ни писал, бог доброго вкуса налагает на него непременяемый закон быть ясным. Объемлет ли он взором своим великую природу — дерзким и сильным полетом он может парить под облаками, но никогда не должен он улетать из виду. Смотрит ли он на самую внутренность сердца человеческого — он может там видеть тончайшие соплетения страстей, раздроблять наше чувствие, уловлять едва приметные их тени, но всегда в глазах своих читателей он должен их всюду с собой вести, все им показывать и ничего не видеть без них. Он заключил с ними сей род договора, как скоро принял в руки перо, ибо принял его для них. А посему хотеть писать собственно для того, чтобы нас не понимали, есть нелепость, превосходящая все меры нелепостей. Если вы сие делаете для того, чтоб вам удивлялись, сойдите с ума — вам еще более будут удивляться (...)

II. Разнообразие

Второе свойство слогу общее есть разнообразие. Нет ничего несноснее, как сей род монотонии в слоге, когда все по­бочные понятия, входящие в него, всегда берутся с одной сторо­ны, когда все выражения в обороте своем одинаковы; словом, когда мы в продолжение сочинения предпочтительно привязы­ваемся к одному какому-нибудь образу выражения или форме. Арист мне читал свое сочинение. Это не сочинение, но собрание примеров на антитезис; все у него противоположено, все сражается между собою. Я сказал ему, что надобно быть более разнообразным в слове и не все выливать в одну форму. Он исправился и на другой день принес мне другое писание: противоположения в нем не было, но вместо того все превращено в метаформу, все изобра­жено в другом, и, что всего хуже, подобие непрестанно берется от одного и того же предмета (...)