Марк Фабий Квинтилиан правила ораторского искусства

(Книга десятая) (92—96 гг.)

I. Вышеупомянутые правила, необходимые, правда, для зна­комства с теорией предмета, не могут еще сделать истинным ора­тором, если нет в своем роде прочного навыка (...) В таких слу­чаях, насколько мне известно, часто спрашивают, приобретается ли он путем стилистических упражнений или путем чтения и произнесения речей.

Если бы мы могли быть удовлетворены одним из видов этих упражнений, мы должны были бы остановиться на нем более подробно; но все они связаны между собою так тесно, составляют такое целое, что, оставив без внимания одно, напрасно станем работать над остальными. Красноречие никогда не будет иметь не энергии, ни мощи, если мы не станем черпать силы в стилисти­ческих упражнениях, как погибнут и наши труды, точно корабль без штурмана, раз у нас не найдется образца для чтения. Затем человек, хотя бы и знающий, что говорить, и умеющий облечь свою мысль в надлежащую форму, но лишенный способности говорить на всякий случай, не готовый к этому, станет играть роль сторожа мертвого капитала.

Тем не менее самое необходимое не всегда играет выдающую­ся роль в деле воспитания будущего оратора. Бесспорно, про­фессия оратора основана главным образом на красноречии; он должен упражняться преимущественно в нем,— отсюда, очевидно, получило свое начало ораторское искусство,— второе место за­нимает подражание образцам и третье — усиленное упражнение

в письме. Дойти до высшей ступени можно только снизу; но, если дело подвигается вперед, главное прежде начинает терять всякое значение. Я, однако, говорю здесь не о системе воспитания буду­щего оратора,— об этом я говорил довольно подробно или, по крайней мере, насколько был в силах — я хочу дать правила, с помощью каких упражнений следует готовить к самому состязанию атлета, уже проделавшего все номера, показанные его учителем. Моя цель — дать тому, кто выучился находить под­ходящие выражения и группировать их, указания, каким образом в состоянии он всего лучше, всего легче применить к делу то, что усвоил.

Тогда может ли быть еще сомнение, что ему необходимо за­пастись своего рода туго набитым кошельком и пользоваться им в случае надобности? — Я имею в виду богатый выбор выражений и слов. Но и эти выражения должны быть отдельными для каж­дого предмета и общими лишь для немногих, слова — отдель­ными для всякого предмета. Если бы для каждой вещи было свое слово, хлопот было бы, конечно, меньше,— все они тотчас при­ходили бы на ум при одном взгляде на предмет; между тем одни из них удачнее, эффектнее, сильнее или звучат лучше других. Поэтому всех их следует не только знать, но и иметь под рукой или даже, если можно выразиться, перед глазами, чтобы, руко­водясь своим вкусом, будущий оратор легко выбирал лучшие из них. Я, по крайней мере, знаю лиц, которые имеют привычку учить наизусть синонимы, чтобы легче выбирать из массы их ка­кой-нибудь и, употребив один, брать, во избежание повторения, другой синоним, если повторение необходимо сделать через ко­роткий промежуток. Прием, во-первых, детский и скучный, во-вторых, мало полезный,— набирать лишь кучу слов, с целью взять без разбора первое попавшееся. Напротив, нам следует поль­зоваться богатым выбором слов умело, так как мы должны иметь перед глазами не рыночную болтовню, а настоящее красноречие, последнего же мы достигаем путем чтения или слушания лучших образцов. Тогда мы научимся не только называть, но и называть всего удачнее каждый из предметов.

В речи могут употребляться почти все слова, за исключением немногих, неприличных. Если ямбографов и писателей древней комедии часто хвалили и за них, нам, преследуя свои задачи, все-таки необходимо быть осторожными.

Все слова, за исключением тех, о которых я говорил выше, вполне хороши везде,— иногда приходится прибегать и к словам простонародным и вульгарным; кажущиеся грубыми, в тщательно отделанных частях, оказываются удачными, если они уместны.

Знать и понимать не только их значение, но грамматические их формы и количественные размеры, чтобы употреблять затем исключительно на своем месте, мы можем только путем усидчи­вого чтения и слушания, так как всякое слово мы, прежде всего, слышим. Вот почему грудные дети, выкормленные по приказанию

31некоторых царей, в уединении, немыми кормилицами, издавали, рассказывают, какие-то звуки, но говорить не могли. (...)

В некоторых случаях, однако, больше пользы в слушании, в других — в чтении. Оратор действует на нас своим собственным воодушевлением, возбуждает не только описанием, абрисом пред­мета, но и самым предметом. Все в нем живет и движется; мы слушаем что-то новое, как бы зарождающееся, и слушаем с удо­вольствием, соединенным с беспокойством. Мы боимся не только за исход процесса, но и лично за оратора. Затем голос, изящная, красивая жестикуляция в тех местах, где она необходима, далее декламация,— едва ли не самое важное в речи, вообще, все дей­ствует одинаково поучительно.

Читая, мы судим вернее, слушая же, часто отдаемся на волю собственной симпатии или одобрительных криков других. Стыдно расходиться с ними во взглядах; своего рода молчаливая скром­ность не позволяет нам верить больше себе, а между тем боль­шинству нравится иногда дурное, в свою очередь, клика хвалит даже то, что не нравится никому. Бывает, обратно, что невежест­венная публика отказывает в заслуженном одобрении даже пре­красной речи. Чтение — свободно в суждениях; оно не летит так быстро, как речь, напротив, можно часто повторять отдель­ную фразу, если ты ее не понимаешь или хочешь запомнить. Со­ветую повторять прочитанное, вдумываясь в каждое слово. Пищу нам следует есть пережеванною, почти в виде кашицы, чтобы ее легко переваривал желудок; так и прочитанное надо запоминать не в сыром, если можно выразиться, виде, а в разжеванном, путем многократных повторений, как бы размягченном, с целью взять потом себе за образец.

Долгое время мы должны читать исключительно лучших авто­ров, таких, которые всего менее способны обмануть оказываемое им доверие, читать внимательно и даже с такою тщательностью, как если бы ты сам писал книгу, разбирать все сочинение не только по частям, а после прочтения книги следует приняться за нее снова, в особенности за речи, красоты которых нередко скрывают преднамеренно. Оратор часто приготовляется, притворяется, ставит ловушки и говорит в первой части речи то, что должно произвести свое действие лишь в конце. Вот почему, пока мы не знаем, для чего это сказано, оно кажется нам неуместным; поэтому, узнав все, нам следует прочесть речь еще раз.

Приступая к чтению, необходимо, однако, быть свободным от предубеждения, что каждое слово великого писателя носит на себе печать совершенства,— и они подчас теряют почву под но­гами, и они выбиваются из сил, и они отдаются капризам своего таланта, не всегда энергичны, иногда устают. Цицерону кажется, что спит подчас Демосфен, а Горацию — даже сам Гомер. Правда, они гении, но они же и люди. Случается также, что те, кто считают законом для оратора все, что находят в великих писателях,— подражают их ошибкам — что легче — и высшую степень сходства

с великими людьми считают в том, что разделяют их недостатки. Но судить о великих людях следует скромно и осторожно, чтобы — как это бывает с очень многими — не отнестись строго к тому, чего не понимаешь, и, если нельзя не ошибиться в том или ином отношении, желаю, чтобы читателю скорей понравилось в их про­изведениях все, нежели не понравилось многое (...)

По словам Теофраста, чтение поэтов весьма полезно для будущего оратора. Многие разделяют этот взгляд, и вполне основательно. У поэтов можно заимствовать полет мысли, возвышенный тон, всякого рода сильные аффекты, удачную обрисовку характеров. Приятное чувство, доставляемое чтением их, может действовать освежающим образом, в особенности на тех, кого утомляет ежедневная практика, как юриста по профессии. На этом осно­вании Цицерон считает чтение подобного рода — отдыхом.

Тем не менее, необходимо помнить, что оратор не должен слепо подражать поэтам; например, в свободном выборе слов или воль­ности конструкции. Поэзией можно только любоваться издали. Кроме того, что единственная ее цель — наслаждение, причем цели этой она старается достичь не только невероятными, но и прямо чудовищными вымыслами, извинением ей служит еще одно обстоятельство: заключенная в тесные рамки определенного сти­хотворного размера, она не всегда в состоянии употреблять со­ответствующие выражения. Ей приходится сходить с прямой доро­ги и пробираться, чтобы дойти до известного выражения, сторо­ной; она должна не только менять отдельные слова, но и удли­нять, сокращать, переставлять или делить; нам, между тем, сле­дует стоять вооруженными в строю, рассуждать о предметах в высшей степени серьезных и стремиться к победе. Я не хотел бы, чтобы наше оружие было покрыто грязью и ржавчиной, нет, оно должно иметь блеск и наводить им страх, как, например, железо, блеск которого пугает одновременно ум и зрение, но не блеск золота или серебра, не имеющий с войной ничего общего и скорей опасный, нежели полезный его собственнику.

Оратор может находить своего рода богатую и приятную пищу и в чтении истории; только читая ее, следует помнить, что оратору должно остерегаться подражать большинству того, что служит к чести историка. Между историей и поэзией существует очень тесная связь,— первая из них своего рода неотделанное стихотворение; она пишется для рассказа, не для доказательств; все произведение имеет целью не современников — рассказывает не о деятельности юриста,— она должна служить памятником в потомстве, приобретая имя автору, вследствие чего путем архаиз­мов и более свободным употреблением фигур он старается отнять. У своего рассказа скучный характер.

(...) Из чтения историков можно сделать и другое употреб­ление и даже самое важное,— что, однако, не имеет отношения к Данному месту — оратору безусловно необходимо быть знакомым с событиями и примерами, чтобы брать эти примеры не исключи-

² Зак. 5012 Л. К. Граудина

33 тельно от тяжущихся сторон, но заимствовать преимущественно из древней истории, с которой следует быть хорошо знакомым. Они производят тем большее впечатление, что только они и сво­бодны от упрека в симпатиях или антипатиях.

Но если нам приходится заимствовать многое путем чтения философов, виной тому сами ораторы. По крайней мере, они по­ступились в пользу первых своими благороднейшими задачами. Вопросами о сущности справедливого, честного, полезного и про­тивоположных им понятий и, главным образом, религиозными вопросами занимаются и с увлечением спорят при этом — философы. В особенности могут оказать пользу будущему оратору своею диалектикой и своей системой вопросов — сократики. Но здесь одинаково необходимо поступать осмотрительно. Мы, прав­да, рассуждаем об одном и том же, тем не менее должно знать, что есть разница между речью на суде и разговором философского характера, форумом и аудиторией, как между теорией и процессом. (...)

VII. Уменье говорить экспромтом — лучший результат учения и своего рода самая богатая награда за долгие труды. Кто ока­жется не в состоянии приобрести его, должен, по крайней мере, по моему убеждению, отказаться от мысли о профессии юриста и своей единственной способности владеть пером найти лучше другое применение: человек честный едва ли может со спокойной совестью обещать свои услуги помочь общему делу, если не в силах оказать ее в самую критическую минуту; он был бы похожим на порт, куда корабль может войти — только при тихой погоде. Есть, между тем, масса случаев, когда оратору необходимо говорить экспромтом — или перед магистратами, или пред наскоро составленным трибуналом. Если это случится,— не говоря уже с кем-либо из невинных граждан, а даже с чьим-либо приятелем или родственником,— что ж, он должен стоять немым и, в то время как они ждут его спасительного слова и могут немедленно погиб­нуть, если им не помочь,— требовать отсрочки, возможности уеди­ниться или тишины, пока мы приготовим свою «спасительную» речь, запишем и приведем в порядок свои легкие и грудь?.. Но ка­кая теория может позволить какому-нибудь оратору когда-либо оставлять без внимания случайности? Что выйдет, если придется отвечать противнику? — Часто то, что мы ожидали и против чего сделали письменные возражения, не оправдывает возлагаемых на него надежд; все дело разом меняется, и, как шкипер меняет курс, смотря по направлению ветра, так адвокат меняет свой план в процессе, смотря по переменам в ходе этого процесса. Далее, что толку в усидчивых стилистических упражнениях, прилежном чте­нии и долгом курсе учения, если продолжают оставаться те же затруднения, как и вначале? Без сомнения, тот должен считать свои прежние труды пропавшими даром, кому приходится тру­диться постоянно над одним и тем же. Я, впрочем, хлопочу не о том, чтобы будущий оратор отдавал предпочтение импровизациям, но о том, чтобы мог произносить их; это же достигается всего лучше следующим образом.

Во-первых, необходимо иметь представление о плане речи,— нельзя добежать до призового столба, не зная предварительно, в каком направлении и каким путем следует бежать к нему. Так мало и знать основательно части судебной речи или уметь правиль­но ставить главные вопросы,— хотя это весьма важно — нужно знать также, при всяком случае, что поставить на первом месте, что на втором и т. д. Связь здесь так естественна, что нельзя ни­чего переставить или выбросить, не внося дисгармонии. Но же­лающий построить свою речь методически, прежде всего, пусть возьмет своего рода руководителем самый порядок вещей, поэтому люди, даже мало практиковавшиеся, очень легко умеют сохра­нить нить в своем рассказе. Далее, они должны знать, где что искать, не глазеть по сторонам, не сбиваться с толку не иду­щими к делу сентенциями и вносить беспорядок в речь — чуждыми элементами, прыгая, если можно выразиться, то туда, то сюда и ни на минуту не останавливаясь на месте. Следует, кроме того, держаться меры и цели, чего не может быть без деления. Сделав, по мере возможности, все предложенное, мы придем к убеждению, что покончили со своею задачей.

Все это дело теории, дальнейшее — практики: приобретение запаса лучших выражений сообразно предписанным заранее пра­вилам, образование слога, путем продолжительных и добросо­вестных стилистических упражнений, причем даже то, что слу­чайно сходит с пера, должно носить характер написанного, и, наконец, долгие устные беседы при долгих письменных работах,— легкость дают преимущественно привычка и практика. Если их прервать хоть на короткое время, не только ослабевает прослав­ленная эластичность, но становится неповоротливым и самый язык,— его сводит: хотя здесь необходима своего рода природная живость ума, чтобы в тот момент, когда мы говорим ближайшее, мы могли строить дальнейшее предположение и чтобы к только что сказанному всегда примыкала заранее составленная фраза, все же едва ли природа или теоретические правила в состоянии дать столь разнообразное применение мозговой работе, чтобы ее одновременно доставало для инвенции, диспозиции, выражения, правильной последовательности слов и мыслей — как в отношении того, что говорят или что намерены сказать сейчас, так и в отно­шении того, что следует иметь в виду потом — и внимательного отношения к своему голосу, декламации и жестикуляции. Не­обходимо быть внимательным далеко заранее, иметь мысли у себя перед глазами и потраченное до сих пор на произнесение речи пополнять, заимствуя из недосказанного еще, чтобы, пока мы идем к цели, мы, если можно выразиться, шли вперед не меньше глазами, нежели ногами, раз не желаем стоять на месте, ковылять и произносить свои короткие, отрывистые предложения на манер заикающихся. (...)

2*

Мне кажется, человек, говорящий неправильно, неизящно и необстоятельно, не говорит, а звонит. Никогда не стану я востор­гаться и стройной импровизацией, раз вижу, что этого не занимать стать даже у сварливых баб. Другое дело, если у импровизатора воодушевление гармонирует с вдохновением,— тогда бывает часто, что и тщательно отделанная речь не в состоянии срав­ниться по благоприятному впечатлению с экспромтом. Ораторы старой школы, например Цицерон, объясняли такие случаи по­мощью, оказываемой в этот момент божеством. Но причина здесь очевидна: сильно действующие аффекты и яркие образы пред­метов несутся густою толпой, между тем при медленном процессе писания все это иногда остывает и, благодаря упущенному удоб­ному моменту, не возвращается обратно. Если же к этому присо­единятся не идущие к делу софистические приемы постановки, в речи, на всяком шагу, об энергии и силе не может быть и разговора,— если даже выбор каждого выражения и вполне уда­чен, речь все-таки следует назвать не литой, а склеенной по ку­сочкам.

Необходимо поэтому удерживать в своей памяти те именно образы предметов, о которых я говорил ранее и которые мы назвали avjaoiai, иметь перед глазами все вообще, о чем мы намерены говорить,— персонажи, вопросные пункты и чувства надежды и страха, с целью подогревать свои страсти: красноречи­выми делает сердце в соединении с умом. Вот почему даже у людей необразованных не оказывается недостатка в словах, если, только они находятся под влиянием какого-либо аффекта. Затем следует обращать внимание не на одну какую-нибудь вещь, но разом на несколько, тесно связанных между собою. Так, если мы смотрим иногда на дорогу в прямом направлении, мы глядим одно­временно и на все, что находится по обеим ее сторонам, и видим не только крайние предметы, но и все, до линии горизонта.

Заставляет говорить также самолюбие. Может показаться удивительным, что в то время, как для стилистических упраж­нений мы ищем уединения и избегаем всякого общества, импро­визатор приходит в возбуждение, благодаря многочисленной аудитории, как солдат — военному сигналу: необходимость го­ворить заставляет, принуждает облекать в форму и самые труд­ные для передачи мысли, а желание нравиться увеличивает вооду­шевление, приводящее к счастливым результатам.

Все настолько сводится к жажде награды, что даже красноречие, имея главную прелесть в самом себе, однако ж в очень большой степени заинтересовано минутными выражениями похвалы и общественного мнения. Только никто не должен рас­считывать на свой талант настолько, чтобы надеяться говорить экспромтом с первого же раза,— как мы уже советовали в главе «об обдумывании темы», в деле импровизации следует идти к со­вершенству постепенно, начиная с малого, а это можно приобрести и упрочить исключительно путем практики. Здесь, однако, нужно

стараться, чтобы обдуманное сочинение не было всегда лучшим, а лишь более надежным в сравнении с импровизацией,— этою способностью многие владели не только в прозе, но и в стихах (...)

Не следует обходить молчанием и то, что рекомендует тот же Цицерон,— не позволять себе относиться небрежно ни к одному нашему слову: все, что мы говорим где бы то ни было, должно, конечно, по мере возможности, носить на себе печать совершен­ства. Писать, конечно, следует всего больше тогда, когда мы на­мерены долго говорить экспромтом,— этим путем мы сохраним силу выражения, причем легко плавающие на поверхности слова должны будут уйти в глубину. Так крестьянин обрезает ближай­шие к почве корни виноградной лозы, чтобы укрепились, глубже проникая в нее, нижние. Декламация и письменные упражнения могут, пожалуй, взаимно принести пользу, если ими заниматься серьезно и старательно: благодаря письменным упражнениям, мы будем осторожно выражаться, благодаря декламациям — легче писать. Значит, писать речи надо всякий раз, как это будет возможно; если же этого сделать нельзя, необходимо обдумать тему, когда же немыслимо ни то, ни другое, следует все-таки стараться защитнику не казаться захваченным врасплох, клиен­ту— брошенным на произвол судьбы. (...)

По моему же мнению, не следует записывать того, что мы в состоянии сохранить путем запоминания,— иногда наша мысль невольно обращается к написанному, не позволяя попытать сча­стья в импровизации. Тогда наш ум беспомощно начинает ко­лебаться из стороны в сторону, так как он и забыл написанное, и не ищет нового. (...)

Печатается по изданию: М. Фабий Квинтилиан. Правила ораторского искусства: Кн. 10. (Пер. В. Алек­сеев.) — СПб., 1896.—С. 1—3, 3—4, 5—7, 41—44, 46—47.

щая теория

В этот раздел вошли выдержки из наиболее авторитетных отечественных руководств по красноречию и риторик второй половины XVIII—XX вв.

Русское красноречие утверждалось не на пустом месте. Оно возникло на фундаменте двух сложившихся к XVIII в. основных школ красноречия. Одна из них связана с дея­тельностью Киево-Могилянской академии, другая — с мо­сковской Славяно-греко-латинской академией. Из стен Киево-Могилянской академии вышло немало выдающихся мыслителей, ученых, писателей, общественных деятелей. В их числе С. Яворский, Ф. Прокопович, Г. Сковорода и др. Роль же Славяно-греко-латинской академии особенно велика прежде всего потому, что она содействовала рас­пространению образования в России, несла и закрепляла тот культурно-исторический опыт, который был Накоплен к этому времени. О том, каким был этот опыт в доломоносовский период, читатель может получить пред­ставление из фрагмента книги харьковского профессора В.А.Якимова «О красноречии в России до Ломоно­сова», опубликованной в 1838 г. Вопреки принятому в хрестоматии хронологическому принципу расположения материалов, фрагменты из работы В. А. Якимова откры­вают раздел, ибо они дают яркую характеристику доломоносовского периода в развитии отечественной риторики. В книге В. А. Якимова, в частности, прекрасно показана роль христианства и тех начал высокой духовности, кото­рые были привнесены в Россию православием. Конечно, в первой трети XIX в., когда был опубликован труд В. А. Якимова, о начальном этапе русского красноречия было известно намного меньше, чем теперь. В 1988 г. вышла в свет книга В. П. Вомперского «Риторики в Рос­сии XVII—XVIII вв.». В ней автор пишет о формировании к XVII — началу XVIII в. четырех локальных ареалов,

в которых создавались самые ранние риторики. Первый ареал — это северо-восточная и центральная Россия: Вологда с Кирилло-Бело-зерским монастырем, Ростов Великий, позднее Москва. Второй ареал — северо-западный: это Новгород и монастыри, расположенные вокруг него. Третий ареал (северный) сформировался позднее — к началу XVIII в. Четвертый ареал располагался на юго-западе: это Киев с Киево-Могилянской академией и Чернигов.

Первая известная риторика создается в северо-восточной России. Автор этой «Риторики» неизвестен. Она является переводом латинской «Риторики» Филиппа Меланхтона в краткой редакции Луки Лоссия. Самый ранний список «Риторики», появившийся на Руси, датируется мартом 1620 г. Известны 36 списков этого сочинения. Ее неизвестный составитель не формально переводил латинский текст, а делал для учащихся свои дополнения. Затем были написаны и другие ритори­ки — М.И.Усачева, Л.Крщоновича, Порфирия Крайского. В истории русской культуры старинные риторики сыграли значи­тельную роль, представляя собой, по словам В. П. Вомперского, «своеоб­разные энциклопедии лингвистических и стилистических знаний своего времени».

Однако признанным «отцом российского красноречия» (по словам Н.М. Карамзина) является глава первой русской филологической шко­лы М.В.Ломоносов. На заседании франко-русского литературного общества в 1760 г. А. П. Шувалов говорил о Ломоносове: «Он открыл нам красоты и богатства нашего языка, дал нам почувствовать его гар­монию, обнаружил его прелесть и устранил его грубость». В хрестоматии помещены фрагменты из двух его руководств по риторике: «Краткое руководство к риторике на пользу любителей сладкоречия» (1743) и «Краткое руководство к красноречию...» (1748). Первой стоит риторика 1748 г., так как вторая (1743) была неизвестна широкому читателю, учителям до 1895 г., когда она впервые была опубликована. Полное название риторики 1743 г. (ее называют обычно «краткой») —«Краткое руководство к риторике, на пользу любителей сладкоречия сочиненное». Этот вариант первой русской риторики был отвергнут академиком Мил­лером, возглавлявшим Академическое собрание. «Я полагаю,— писал Миллер,— что следует написать автору свою книгу на латинском языке, расширить ее материалом из учения новых риторов и, присоединив рус­ский перевод, представить ее Академии». Однако и свою вторую, пере­работанную и, как ее называют, «пространную» риторику М. В. Ломо­носов написал также по-русски — простым, доходчивым и образным язы­ком. Она известна под названием «Краткое руководство к красноречию. Книга первая, в которой содержится риторика, показующая общие пра­вила обоего красноречия, то есть оратории и поэзии, сочиненная в поль­зу любящих словесные науки». В XVIII в. именно эта риторика выдер­жала семь изданий, а в начале XIX в. переиздавалась в 1805 и 1810 гг. В своих дальнейших филологических трудах М. В. Ломоносов обращался только к варианту 1748 г. К тому же вторая риторика полнее, значи­тельнее и разнообразнее освещает идеи науки о красноречии. Как считал Ломоносов, следующие качества способствуют «приобретению красно­речия»; природные дарования, знание риторики, подражание хорошим авторам, самостоятельные упражне­ния в сочинении и общая эрудиция.

С точки зрения методики развития речи и обучения красноречию по системе, принятой в XVIII в., особенно интересной представляется часть, посвященная учению об изобретении и сочинении речей.

В фрагменте «краткой» риторики, помещенном вслед за «простран­ной», представлены те части, которые не вошли в «пространную» рито­рику: «О расположении слов публичных», «О расположении приватных речей и писем». В этих параграфах показано, как важна речевая дея­тельность личности в социальном контексте. Так, характер речи весьма различается в зависимости от условий общения (находится ли человек в храме, в академии или у могилы близкого человека).

Интересно, что первым российским академиком Петербургской Ака­демии и первым профессором элоквенции был избран не М. В. Ломоно­сов, а поэт и ученый В. К. Тредиаковский за те филологические труды, которые были написаны им («Новый и краткий способ к сложению российских стихов» и др.). В 1745 г.— в том самом году, когда В. К. Тре­диаковский был избран профессором латинской и российской элоквен­ции, он выступил в ученом собрании с академической речью, которую посвятил прославлению «царицы Элоквенции». Кратко это произведение называется «Слово о витийстве», однако полное название более про­странное: «Слово о богатом, различном, искусном и несходственном витийстве говорено почтеннейшим, благороднейшим, ученейшим профес­сором в Императорской академии наук Санкт-петербургской чрез Василья Тредиаковского, профессора публичного ординарного элоквенции российския и латинския». Первое издание «Слова о витийстве» было отпечатано на средства автора и вышло в свет всего лишь тиражом в 400 экз. в 1745 г. Речь эта весьма характерна для стиля В. К. Тредиа­ковского и значительна по выводам. Писатель говорит о том, что «о при­родном своем языке больше, нежели о всех прочих, каждому надлежит попечение иметь». Эти слова общественно значимы не только для своего времени, но и для наших дней. В петровское и послепетровское время русский язык не допускался ни на церковной кафедре — там царил церковнославянский, ни в духовных училищах, где чаще использова­лись латинский и греческий, ни в академических учреждениях, где при Петре I господствовала немецкая речь. Нам даже трудно в полной мере оценить сейчас, каких гигантских усилий стоила русской интеллигенции в лице В. К. Тредиаковского, М. В. Ломоносова, А. П. Сумарокова и дру­гих писателей и ученых Академии борьба за признание русского языка в качестве официального. В «Слове о витийстве» В. К. Тредиаковский стремился подобрать самые убедительные аргументы и найти самые выразительные слова, чтобы обосновать тезис об «обилии, силе, кра­сотах и приятностях» российского языка.

В последней трети XVIII в. происходит, по словам Н. В. Гоголя, «крутой поворот» в русском просвещении. Тогда было внесено «новое, светоносное начало» и дан ход новой поэзии, новому слову, новым гражданским устремлениям. В 1783 г. была учреждена Российская ака­демия, задуманная как центр гуманитарных наук. В академических кругах

были популярными мысли о необходимости дальнейшего развития «рос­сийского красноречия», выработки и совершенствования норм «россий­ского слога».

Грамматика, риторика и «пиитика» — три кита, на которых, как на прочном фундаменте, держались гносеологические основы теории сло­весности этого времени. Идея необходимости издания трудов, способ­ствующих «процветанию российского слова», была самой популярной и находила конкретное воплощение в работах членов Российской акаде­мии. Некоторые риторики российских академиков, написанные в это время, представляли важные вехи на пути развития теории российской сло­весности. Особенно характерны для этого времени риторики М. М. С перанского, И.С.Рижского и А.С. Никольского.

М. М. Сперанский создал в 1792 г. курс лекций по риторике, по­лучивший название «Правила высшего красноречия». История этого пособия необычна и подтверждает известный афоризм Haberit sua fata libelli — Книги имеют свою судьбу. Труд написан Сперанским в те годы, когда он занимался преподавательской деятельностью в Главной семинарии при Александро-Невском монастыре в Петербурге. Хотя этот курс автор читал в течение ряда лет, рукопись была опубликована лишь через полвека — в 1844 г. (через пять лет после смерти ее автора). Она была замечена и высоко оценена просвещенными деятелями XIX в. Так, А. Ф. Кони в работе о красноречии судебном и политическом писал, что пособие Сперанского представляет собой «систематический обзор теоретических правил о красноречии вообще, изложенных прекрасным языком». Популярности этой книги в немалой степени способствовал тот факт, что ее автор — Сперанский — был личностью известной. Его головокружительная служебная карьера относилась к началу XIX в., точнее — к 1808 г., когда Сперанскому было поручено подготовить план государственного преобразования и административного устройства. В политической и государственной деятельности М. М. Сперанского на­зывали законником и теоретиком. Его филологическая работа также относится к роду нормативной, «учительской» литературы. Стремлением к регламентирующему началу пронизаны все «Правила высшего красно­речия». Под красноречием Сперанский разумел, прежде всего, искусство ораторской речи и в своем труде изложил ее основные нормы. В книге говорилось о слове церковной проповеди. В этом отношении функциональ­но-стилистическая направленность «Правил...» очерчена достаточно опре­деленно, что и составило специфику риторики Сперанского. Неодно­кратно напоминая древний афоризм Poeta nascuntur, oratores fiunt — Поэтами рождаются, ораторами становятся, Сперанский советовал уси­ливать собственное красноречение чтением правил, чтением образцов и упражнениями в сочинении. Сам автор, бесспорно, владел тайнами слова. Его «Правила высшего красноречия» написаны в изящной худо­жественной манере и воспринимаются как уникальный памятник рус­ского красноречия.

В филологической научной литературе по теории словесности на Рубеже XVIII — XIX вв. одно из видных мест занимают труды члена Российской академии И. С. Рижского. Уроженец Риги (откуда и произошла его фамилия), он был преподавателем риторики, пиитики, истории и философии. Рижский издал сочинения, содержание которых составили преподаваемые им предметы: «Политическое состояние Древнего Рима» (1786), «Логика» (1790), «Опыт риторики» (1-е изд.— 1796; 2-е изд.— 1805; 3-е изд.— 1809; в последующие годы, после смерти автора, были и другие переиздания), «Введение в круг словесности» (1806), «Наука стихотворства» (1811).

В 1803 г. открылся Харьковский университет. Рижский был первым ректором университета и первым профессором красноречия, стихотвор­ства и языка российского в этом университете. Читая курсы по теории красноречия, истории российской словесности, он не оставлял работы над риторикой и внес немало исправлений и дополнений в ее 3-е издание, которое имело другое (сравнительно с первым) название: «Опыт рито­рики, сочиненный и ныне вновь исправленный и пополненный Иваном Рижским» (1809). Именно это издание риторики было самым популярным. Логика и риторика Рижского были пригнаны классическими. За свои заслуги перед филологией Рижский в 1802 г. был избран в члены Российской академии, о чем он вспоминал как о «счастливейшем со­бытии».

Риторика Рижского в своих отдельных частях опиралась на тради­цию, сохраняя при этом самую тесную и непосредственную связь с рус­ской действительностью, с языковой и сочинительской практикой русских поэтов, прозаиков, ученых и деятелей просвещения XVIII в. Даже в самой композиции его риторики и оглавлении ее частей заметно отступление от традиции в одну сторону: усилить работу над русским словом. Поэтому глава, посвященная вопросам чистоты языка, отно­шению к двуязычию и правилам смешения славянской и русской речи, вынесена в первую часть книги — именно с нее и начинается риторика. Это было безусловным новшеством, но таким новшеством, которое отвечало назревшей уже во времена Ломоносова потребности проводить работу по нормализации и усовершенствованию литературного языка. В этом отношении начало первой книги (названной «О совершенствах слова, которые происходят от выражений, или Об украшении») весьма показательно: «Излишне говорить о том, что всякий сочинитель должен основательно знать отечественный свой язык; и что знание грамматики, чтение лучших славянских и особливо изданных учеными обществами книг, обращение с людьми, просвещенными в словесности, и во многих случаях Словарь российского языка, сочиненный Императорскою рос­сийскою академиею, служат надежными к себе пособиями. Впрочем, чистота языка предполагает такую речь, которая подобна металлу, не имеющему никакой примеси, т. е. которая не имеет не свойственных языку ни слов, ни словосочетаний» (с. 13).

Риторика Рижского не пятичастная, в отличие от классической, и не трехчастная, как у Ломоносова. Она содержит четыре части, в каж­дой из которых Рижский вводил новые элементы, но в одних — в боль­шей, в других — в меньшей степени. Наиболее традиционна по своему содержанию вторая часть — «О совершенствах слова, которые происходят от мыслей, или О изобретении» (обычно глава об изобретении открывает риторику). В третьей части («О расположении и о различ­ных родах прозаических сочинений») по существу изложена теория • жанров прозаической литературы (начиная от жанра писем и кончая историческими сочинениями). Четвертая часть— «О слоге, или О совер­шенствах слога» (обычно раздел о слоге помещается авторами риторик в главу об украшениях). Рижский счел необходимым выделить тему о слоге в особую часть. И не случайно. В истории русского литературного языка конца XVIII в. в связи с остро стоявшей проблемой двуязычия теория слога была чрезвычайно актуальна. Вопросы чистоты и правиль­ности русской речи занимали умы не только филологов. Культура нацио­нальной речи стала одной из центральных проблем эпохи. Ученые Ака­демии наук стремились вернуть и удержать традиции, установленные во времена Петра I и укрепленные Ломоносовым, которые пошатнулись в «бироновскую» эпоху. Историк Российской академии М. И. Сухомли­нов вспоминал: в одном из заседаний «президент, стараясь изыскать всевозможные средства к обогащению отечественного языка, предложил, чтобы члены Академии приняли на себя труд делать новые или заим­ствовать из древних книг слова, могущие заменить речения, вошедшие из иностранных языков. Если кто из членов соберет довольно количество таких слов, то Академия, рассмотрев их и напечатав отдельным листом, будет просить публику, занимающуюся русскою словесностью, сделать на них свои замечания.

Предложение президента принято единодушно, хотя в прежнем за­седании один из членов сказал: «Находящиеся в отставке слова при­нимать вновь на службу нужды не настоит: общее употребление дает правило, а не правила производят общее употребление» (Записки Импе­раторской Российской Академии, 1802 г. заседания 28-го июня и 23 ав­густа)».

В своей основной части риторика Рижского была приближена к прак­тической стилистике. В ней присутствовали параграфы о пристойности слов и выражений, о точности слов, о ясности сочинения, о плавности сочинения, о благозвучии речи. «Должно остерегаться,— писал автор,— стечения многих согласных или гласных букв, напр., Приношение жертв в страхе или: Знание философии и истории».

К положительным моментам следует отнести тот факт, что Рижский стремился оживить теорию введением исторического начала и обращал внимание на относительность предлагаемой Ломоносовым системы трех стилей. «С тех самых времен,— писал Рижский,— как искусство красно­речия приведено в точные правила, все разделяли слог на три главные рода, т. е. на низкий, посредственный и высокий (...) Но рассматривая со всею строгостью разных родов сочинения, часто встречаем в них такой слог, который не можно совершенно отнести к одному которому-нибудь из оных и который бывает подобен цвету, смешанному из двух главных цве­тов». Как бы предвидя судьбу низкого (простого) слова, Рижский вы­двинул его на первый план и дал наиболее развернутое его описание. Хотя этот слог, по его мнению, весьма мало различался от повседневного разговора, он имел несколько разновидностей. Наряду с разговорной

43 разновидностью (что «есть самое ближайшее подражание употребляе­мого в общежитии слова»), выделялась и письменная разновидность — в жанре писем, поучениях разного рода, в жанре истории. Так, в каче­стве образца низкого слога приведены «Письма русского путешествен­ника» Н. Карамзина.

Посредственный, или «ораторический», слог «употребляется обыкно­венно в таких случаях, когда материя сочинения не представляет во­ображению никакой сильной страсти и не содержит в себе ничего вели­чественного или поражающего». В пример приведена речь Руссо против наук. Высокий слог автор традиционно считал самым величественным: «Высокий слог есть слово, исполненное витийственного искусства самой верховной степени. Слог посредственный пленяет, даже восхищает из­бранными красотами воображение, ум и сердце; высокий поражает их величественным парением».

Стремясь показать в риторике, что правила красноречия действуют, и в прозе, и в поэзии, Рижский постоянно приводит параллельные при­меры прозаических и стихотворных произведений. Однако различия меж­ду прозой и поэзией с точки зрения цветистости слога все же отмечает: «Проза подобна прекрасному полю, испестренному от природы различ­ного рода цветами; слово стихотворца есть великолепнейший сад, в ко­тором рачительно собраны и с отменным вкусом расположены самые лучшие растения».

В целях усовершенствования слога были рекомендованы упражнения в сочинении, чтении произведений и в переводах с других языков. При этом подчеркивалось значение такого эстетического понятия, как вкус. Рассуждая о правильном и неправильном вкусе, вкусе времени или века и вкусе народном, автор пишет: «Часто случается, что в течение не­которого времени люди находят отличное изящество в таких вещах, в которых после их потомство ничего подобного не усматривает; или что один народ почитает преимущественно совершенным и красивым в своем роде то, в чем другие ничего того не находят. Первого рода вкус назы­вают вкусом времени или века, а во втором народным (национальным)». По отзыву А. Глаголева — одного из теоретиков в области словес­ности начала XIX в.— Рижский в своем «Опыте риторики» «составил новую эпоху в истории русской литературы».

А. С. Никольский был известен как ученый-словесник и перевод­чик. Особенно популярным был его перевод Квинтилиана «Двенадцать книг риторических наставлений» (1834). В 1802 г. Никольский был удостоен звания академика за труды по логике, риторике и «российской словесности». Известно несколько изданий его риторики. Первая крат­кая риторика вышла в Москве в 1790 г. под заглавием «Краткая логи­ка и риторика для учащихся в Российских духовных училищах». 3-е изда­ние риторики вышло в 1807 г. Именно это издание риторики представляет наибольший интерес. Особенность учебника в том, что грамматика и риторика взаимно дополняли одна другую; они рассматривались автором как фундаментальные основы курса словесности.

Отличительные черты этой риторики — ее «грамматикализованность» и усиленное внимание к проблемам жанрово-ситуативных форм речи —

определили ее своеобразие и составили сердцевину всего учебного руководства.

Проблема существования функционально-жанровых разновидностей ■: речи была рассмотрена Никольским как наиболее актуальная. В части

■ главы «О сходстве слога с родом сочинений» автор классифицировал

слог в зависимости от жанра: философский трактат, история, басня, роман, театральная пьеса должны быть написаны по-разному. Однако, как и в других риториках этого времени, автором не выдерживался принцип деления: с одной стороны, различались такие функционально-стилистические разновидности, как письменная и разговорная речь, с другой стороны, на равных с ними началах в качестве особого типа речи отмечался и «слог» специальных жанров литературных произведений, таких, как басня или роман. Единство конструктивного принципа в этой классификации явно нарушалось.

Притом, что в риторике Никольского излагались основы всех со­чинений — прозаических и стихотворных, преимущественное внимание было отдано все же звучащей речи. Этот факт представляется особенно важным и для современного учителя. Правильность выговора «речений и периодов», остановка и паузы по знакам препинания, темп речи, ее интонационный рисунок, возвышение и понижение голоса, его напряже­ние и ослабление — словом, все вопросы, связанные с культурой публично произнесенного слова, нашли в риторике Никольского свое место, истолкование и оценку.

Первое тридцатилетие XIX в.— это эпоха становления границ русского литературного языка, осознания его единых норм, но вместе с тем и развития всего разнообразия функционально-речевых стилей. Именно тогда резко ощущалась потребность новой риторики. В. В. Виноградов писал об этом времени: «К 30—40-м годам XIX века основное ядро национального русского литературного языка вполне сложилось. Рус­ский язык становится языком художественной литературы, культуры и цивилизации мирового значения» (Виноградов В. В. Избр. труды.— М., 1978.—С. 201).

Многие русские риторики первых десятилетий XIX в. представляют собой работы нового теоретического и практического направления. Авторами этих трудов были профессора русской словес­ности, преподаватели университетов и лицеев, такие, как А. Ф. Мерзляков, Ф.Л.Малиновский, Н. Ф. Ко ш а н с ки й. А.И.Галич и Н. Ф. Кошанский были лицейскими учителями А. С. Пушкина.

А. Ф.Мерзляков — автор одной из наиболее популярных риторик, предназначенной учащимся светских учебных заведений. Он был в свое время к тому же известным поэтом. Им были созданы «народные песни», которые имели большой успех и не забыты до сих пор (такие, например, как «Среди долины ровныя», «Не липочка кудрявая» и др.). Первое издание учебника вышло в свет в Москве в 1809 г. под названием «Краткая риторика, или Правила, относящиеся ко всем родам сочине­ний прозаических. В пользу благородных воспитанников университет­ского пансиона». Последнее, третье издание вышло в свет в 1821 г. Характерно высказывание о риторике Мерзлякова известного педагога

45 XIX в. А. Глаголева: «Из всех изданных русскими авторами пространных и кратких курсов красноречия первенство принадлежит начертанию теории изящной словесности А. Ф. Мерзлякова (...) можно только за­метить, что чистота, точность и ясность изложения сей книги, излияние собственной души незабвенного наставника молодых наших литераторов останутся навсегда образцами учебного слога».

Мерзляков в своем учебнике стремился изложить теорию прозаи­ческих сочинений, опираясь на детальную разработку теории слога. Именно эта черта и выделяла его риторику среди других. «Всеобщие или существенные свойства хорошего слога во всех родах прозаических сочинений суть следующие,— писал автор,— правильность, точность, пристойность, благородство, живость, красота и благозвучие. Первое из сих свойств, т. е. правильность или исправность, принадлежит более к грамматике, нежели к риторике». Автор перечислил основные погреш­ности «против чистоты и правильности языка». Сделанные им предосте­режения могут быть весьма полезными и современному учителю.

Интересны также выдержки из риторики, посвященные правилам сочинений писем, диалогов и ораторских речей. Для риторики того вре­мени весьма характерно проявление внимания к повседневным языковым потребностям ученика, неизменное попечение о его речевой культуре в быту — чего так не хватает школе наших дней!

Одним из интересных и весьма характерных для обучения специаль­ным приемам преподавания риторики был компактный учебник Малиновского. Первое его издание называлось «Основания красноречия, преподаваемые учителем Малиновским» (1815). Переработанное издание появилось в 1816 г. и называлось «Правила красноречия, в системати­ческий порядок науки приведенные и сократовым способом расположен­ные». Упоминание о Сократе в названии не случайно. Как известно, свои беседы Сократ вел в форме вопросов и ответов. Являясь одним из родоначальников диалектики, Сократ придавал большое значение воспитанию у молодежи умения постигать истины в споре, в столкно­вении мнений.

Малиновский положил в основу изложения материала прием вопро­сов и ответов. «Какое начало красноречия?» — спрашивал автор и сразу же отвечал: «Начало красноречия есть удовольствие, ибо та речь пре­красна, которая доставляет его уму и сердцу». Еще один пример: «Ка­кого качества должна быть речь...?» — задавал вопрос учитель и отвечал на него так: «Речь должна быть ясна и истинна». Ценно то, что в учеб­никах вопрос о качествах речи был поставлен как один из основопола­гающих. Речь должна быть ясной, чистой, правдивой, одушев­ленной по мысли, разнообразной и полной по содержа­нию. В книге Малиновского особенно сильно проявлялась связь с тра­диционной античной риторикой и теорией ораторского искусства Древнего Рима. В дни современного расцвета риторических идей опыт такого рода может быть также поучителен. Тем более, что во многих гимна­зиях стали изучать и латинский язык.

Под влиянием нового направления в художественной литературе (изящной словесности) и языковой реформы Н. М. Карамзина про-

исходил пересмотр содержательного наполнения риторических категорий и понятий. Особое внимание филологи обращали на учение о слоге, область которого должна составлять «рассмотрение эстетического со­вершенства мыслей и языка». Идеи этого направления наиболее ярко выражены в риториках Н. Ф. Кошанского. Кошанский—доктор философии и свободных искусств, а также профессор русской и латин­ской словесности в Царскосельском лицее. Он написал «Общую рито­рику», которая выдержала 11 изданий (с 1829 по 1849 г.) и «Частную риторику», выдержавшую 7 изданий (с 1832 по 1849 г.).

«Общая риторика» состояла из трех традиционных разделов — 1) «Изобретение»; 2) «Расположение»; 3) «Выражение мыслей». Вспом­ним, что Цицерон описывает все должности оратора тремя словами: videat, quid dicat, quo loco et quo modo — оратор должен изобрести, расположить и выразить (или, как переводили в XIX в.,— предложить известным слогом). Таким образом, в композиции «Общей риторики» не наблюдалось отступлений от традиции.

Именно в «Общей риторике» в наибольшей степени проявился новый подход к проблеме стилеобразующих категорий в языке. Переосмысление коснулось в первую очередь теории слога и представлений о роли стили­стических фигур в тексте.

Известно, что под влиянием реформ Н. М. Карамзина преобразование в языке было направлено в первую очередь на синтаксическое строение периода. С этим связан был и пересмотр классификации фигур (= «фи­гур мыслей»). Если в прежних риториках (М. В. Ломоносова, А. С. Ни­кольского, И. С. Рижского) в описаниях фигур на первое место выдви­гались так называемые «фигуры слов», то в риториках Кошанского эти фигуры уже не рассматривались. Кошанский строил типологию фи­гур в зависимости от способа интенционально-смыслового воздействия. Так, он предложил деление фигур на «фигуры, убеждающие разум», «фигуры, действующие на воображение» и «фигуры, пленяющие сердце». При этом в самом представлении фигур в типологии Кошанского было заметно отступление от ломоносовского принципа. К утвердившимся в практике XVIII в. отечественным названиям фигур Кошанский приводил параллельные нерусские термины, например противоположение (anti­thesis), одушевление (prosopopeia), умаление (mejosis), наращение (gradatio). В наше время утвердились в употреблении именно эти интер­национальные термины: антитеза, прозопопея, мейозис, гра­дация. И это не случайно. Названия фигур относились и относятся к разряду международной лексики, принятой словесниками многих стран в греческой или латинской форме. Принадлежность этих терминов к интернациональной лексике и признание их специалистами, преподава­телями красноречия способствовали их проникновению и укреплению на русской почве.

Знакомясь с типологией фигур Кошанского, нельзя не вспомнить знаменитую рецензию Белинского на его «Общую риторику». Белин­ский писал: «Что касается до фигур, которые, как известно, разделяются риторами на фигуры слов и фигуры мыслей,— то о них лучше всего совсем не упоминать. Кто исчислит все обороты, все формы одушевленной

47 речи? Разве риторы исчислили все фигуры? Нет, учение о фигурах ведет только к фразистости. Все правила о фигурах совершенно произвольны, потому что выведены из частных случаев» (Белинский В. Г. Общая риторика Н. Кошанского//Полн. собр. соч.,— М., 1955.— Т. VIII.— С. 510).

Прежде всего, о взгляде Белинского на риторику. Слова критика-демократа выражали тенденцию нового художественно-эстетического направления, связанного тогда с преромантическим и сентименталистским течением. Белинский продолжил борьбу за становление новых форм искусства — реалистическое направление в русской литературе. Критик был прав, когда подчеркивал мысль о том, что искусство должно подчиняться законам современной жизни, а не быть самоцелью. То, что декоративно, свидетельствует о обездушенной природе словесных поделок и далеко от задач подлинного искусства слова. Поэтому сопро­водительная, декоративная функция фигур не должна быть превалирующей. Фигуры как микроформы словесного искусства используются для создания образов действительности, рисуемой, в частности, и с по­мощью изобразительных синтаксических средств. Справедливо возражая против выхолощенности риторических форм, Белинский писал (и эта часть обычно забывается всеми цитирующими его) еще и о том, что лингвистическое изучение экспрессивных единиц речи все же необходи­мо: «Скажут: в искусстве говорить, особенно в искусстве писать, есть своя техническая сторона, изучение которой очень важно. Согласны, но эта сторона нисколько не подлежит ведению риторики. Ее можно назвать стилистическою, и она должна составить собою дополнительную, окон­чательную часть грамматики, высший синтаксис, то, что в старинных латинских грамматиках называлось: syntaxis ornata и syntaxis figurata (изукрашенный синтаксис, образный синтаксис — латин.)».

Интересно, что в той же рецензии на риторику Кошанского Белин­ский очень широко пользуется самыми яркими риторическими фигурами: «Сколько мы догадываемся, на это претендует риторика. Нелепость, сущая нелепость!». Здесь использована разновидность повтора (усугуб­ление). «Да знаете ли вы, господа риторы, что мальчик, который сочи­няет, почти то же, что мальчик, который курит, волочится за женщинами, пьет водку?» В этом контексте применяется риторическое обращение, соединенное с риторическим вопросом. Подобных примеров можно было бы привести множество. И это естественно: стилистические фигуры относятся к наиболее употребительным средствам речевого контакта и эффективного воздействия.

Сейчас уже никто не оспаривает тезиса о необходимости обучения детей, студентов, журналистов, писателей и ораторов не только владению нормами литературного языка, но и умению пользоваться богатейшими возможностями языка. Возвращаясь к оценке В. Г. Белинским риторики Н. Ф. Кошанского, важно подчеркнуть, во-первых, необходимость более широкого толкования высказываний критика-демократа, во-вторых, историческую обусловленность тех идей, которые приходилось в те годы отстаивать «неистовому Виссариону».

Несколько слов о «Частной риторике» Н. Ф. Кошанского, фрагменты

из которой также включены в хрестоматию. «Частная риторика» вышла в свет в 1832 г. Частная риторика, по мнению автора, «есть руковод­ство к познанию всех родов и видов прозы». Шесть «отделений» (по терминологии автора) составили содержание этой риторики: I. «Словес­ность»; II. «Письма»; III. «Разговоры» (это философские, драматические и другие литературные диалоги); IV. «Повествование» (включающее разнообразные жанры повествовательной литературы); V. «Ораторство»; VI. «Ученость» (имеются в виду жанры и произедения науки: научные сочинения, записки Академий и т.д.).

Примечательно, что «прохождение правил» по мере чтения образцов всех выделенных в риторике жанров письменных и устных произведе­ний сопровождается специальным разбором. Именно с этой точки зрения особый интерес представляют рассуждения Кошанского о том, что такое вкус как особая риторическая категория.

Из работ нового направления особого внимания заслуживает книга А. И. Г а л и ч а «Теория красноречия для всех родов прозаических сочи­нений» (1830). Галич преподавал в высших учебных заведениях С.-Пе­тербурга (педагогическом институте, университете) и в Царскосельском лицее. В свое время его работы по эстетике и философии были широко известны («Опыт науки изящного», «История философских систем», «Всеобщее право» и др.). Из периода лицейской деятельности Галича сохранился один характерный эпизод. В дневниковой записи от 17 марта 1834 г. Пушкин рассказал о встрече с Галичем на совещании участников «Энциклопедического лексикона»: «Тут я встретил доброго Галича и очень ему обрадовался. Он был некогда моим профессором и ободрял меня на поприще, мною избранном. Он заставил меня написать для экза­мена 1814 года мои Воспоминания в Царском Селе».

Книга, фрагменты из которой опубликованы в хрестоматии, пред­ставляет собой одну из самых значительных теоретических работ по риторике XIX в. Уже в первом параграфе в определении были заложены те особенности освещения темы, которые отличали эту риторику от дру­гих. «Теория красноречия, риторика,— писал автор,— научает стилисти­чески обрабатывать сочинения на письме и предлагает изустно так, чтобы они и со стороны материи, и со стороны формы, т. е. и по содер­жанию и по отделке, нравились читателю или слушателю, производя в его душе убеждение, растроганность и решимость удачным выбором и размещением мыслей, а равно и приличным выражением мыслей с по­мощью слов и движений телесных». В соответствии с этим определением Галич выделил в книге два основных раздела — «Словесное витийство» и «Витийство телесное». В хрестоматии помещены, в основном, пара­графы первого раздела, в котором излагаются наиболее интересные идеи риторики. Из второго раздела для образца приведен только один параграф, в котором говорится о значении телодвижений во время речи, постановки головы.

Интересно автор рассуждает о признаках «совершенного», как он говорит, языка и детально трактует понятия чистоты, правильности, ясности, точности речи, ее силы, выразительности и благозвучия. Положа Руку на сердце, заметим: не каждый наш учитель сразу же без подготовки может сказать, чем отличается правильная речь от чистой или ясность речи от ее точности. Поэтому подробное разъяснение этих по­нятий очень полезно. Ценен и тот подход, при котором учитывается своеобразие общения. Включение категории «адресованной речи» предопределило и особый взгляд на речевое строение ее жанров. С этой точки зрения Галич охарактеризовал следующие жанры: 1) монологи; 2) разговоры; 3) письма; 4) деловые бумаги; 5) исторические сочине­ния; 6) сочинения поучительные; 7) ораторские речи.

В специальной главе книги Галича рассмотрены особенности де­ловой прозы («деловых бумаг»). К числу «деловых» автор относил ши­рокий круг текстов: государственные договоры, манифесты, указы, мини­стерские документы, патенты, грамоты, прошения, жалобы, реляции, за­вещания, заявления и т. п. Современные ученики, окончив школу и даже вуз, нередко совершенно не умеют составить деловой документ, не знают правил делового общения, хотя в дальнейшей жизни такого рода навы­ки необходимы каждому.

Особенно полезной для наших дней может быть книга А.Г.Гла­голева—писателя, доктора словесных наук (по принятому тогда именованию ученой степени). Самая значительная его работа — «Умо­зрительные и опытные основания словесности» (1834). В хрестоматии помещен фрагмент, в котором сильны исторические реминисценции. Глаголевым в популярной и доступной форме воспроизведены все на­иболее значительные идеи риторики времен античности.

В это время интерес к русскому языку и русской словесности оказался активным и продуктивным. Общественные дискуссии о взаимоотноше­нии русского и церковнославянского языка, об отношении русского язы­ка к западноевропейским языкам охватили все слои общества. Знамена­тельны в этом плане высказывания поэта, критика В. Кюхельбекера, друга А. С. Пушкина: «Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язык, un petit jargon de coterie. Без пощады изгоняют из него все речения и обороты славянские и обо­гащают его архитравами, колоннами, баронами, траурами, германизма­ми, галлицизмами и барбаризмами». Время ушло вперед. Архитрав, колонна, барон и траур в языке остались. Более осмотрительным было высказывание А. Бестужева: «Новое поколение людей начинает чув­ствовать прелесть языка родного и в себе силу образовать его. Время невидимо сеет просвещение, и туман, лежащий теперь на поле русской словесности, хотя мешает побегу, но дает большую твердость колосьям и обещает богатую жатву».

Для современного учителя представляет несомненный интерес первая научная методика русского языка, созданная выдающимся филологом и педагогом Ф. И. Б у с л а е в ы м «О преподавании отечественного языка» (1844). В хрестоматию включены отрывки из главы «Риторика и пиитика», в которой автор неординарно рассуждает о том, что риторика как «руко­водство к практике до сих пор составляет педагогическую задачу».

В 1849 г. вышел в свет в Одессе учебник К.П. Зеленвцкого — «Курс русской словесности для учащихся», первую часть которого составляла общая риторика, а вторую — частная. «Общая риторика» интересна прежде всего потому, что Зеленецкий отказался от традиционных раз­делов риторического учения об «изобретении» и «распространении». Наиболее значимая часть пособия, которая может привлечь внимание современного учителя, посвящена «чистоте письменной речи русской в лексическом отношении». Автор дал оценку заимствованиям, архаизмам, областным словам, неологизмам и т. д.

«Частная риторика» Зеленецкого, основываясь на теоретическом из­ложении «Общей риторики», не повторяет общих правил, свойственных всем жанрам словесности. В «Частной риторике» рассматриваются по­рознь отдельные виды прозаических сочинений. Так, автор охаракте­ризовал жанр повествований разного рода, жанры истории, летописи, жизнеописания, некролога, анекдота и т. д. Конечно, далеко не все про­заические жанры в этой риторике обрисованы. Важно, однако, то, что частная риторика, сообщая знания, которые находятся на пересечении разных наук (эстетики, этики, психологии, лингвистики), показывала, как в пределах определенного жанра наилучшим образом выразить мысль и чувство, постоянно памятуя о тех этических, эстетических и языковых нормах, за пределами которых речь не достигает своих целей.

Во второй половине XIX в. в филологических кругах России интерес к риторике стал угасать. Многим в это время риторика казалась устарев­шей и ненужной. Эстетические взгляды и вкусы художественной интел­лигенции заметно менялись. В литературе формировались новые этиче­ские и эстетические принципы: придавалось значение психологическому анализу души и страстей человека. Скептические оценки жанра эпидейктического (хвалебного, торжественного) красноречия перекинулись и на риторику—науку, которая обучала правилам составления речей, в том числе и хвалебных. Официозные речи вызывали отвращение. Завоевывали симпатии и находили поддержку лишь гражданские вы­ступления, посвященные социальным и общественно-политическим проб­лемам общества. Выступления А. И. Герцена, Т. Н. Грановского и других блестящих лекторов, ораторов и писателей этого времени овладевали умами. В этих условиях авторитет «элитарной» риторики упал. Нередко раздавалась острая критика против риторики, «поднимающей на ходули события и лица» (М. Т. Каченовский). Однако в учительской и профес­сорской среде память об исторических корнях европейской риторики оставалась и осознавалась. Так, ректор Харьковского университета К. К. Ф о й г т в 1856 г. написал статью «Мысли об истинном значении и содержании риторики», в которой изложил свое понимание роли ри­торики, приложив программу учебного курса. В этой статье Фойгт, в част­ности, отмечал: «Ни одна, без сомнения, наука из разнородного круга знаний, входящих в состав гимназического воспитания, не испытывает такого своенравия судьбы, как риторика. Грозная законодательница в школе, неумолимо терзающая робкое воображение юношей, она впо­следствии подвергается полному забвению общества, беспощадной на­смешке журналиста» (Журнал Министерства народного просвещения.— 1856.— № 3.—С. 243—244).

Сейчас создаются новые учебные программы по риторике. Бесспорно,

51преподавателям будет полезно сопоставить содержание современного и прежнего курсов, их концепцию, идею и конкретное наполнение.

По поводу перемен в отношении к риторике в России необходимо сказать хотя бы несколько слов. Одни ученые полагали, что причиной «падения» риторики стала приверженность многих эпигонствующих авто­ров — создателей учебников к схоластическому, оторванному от жизни направлению. «...Масса определений, разделений и подразделений, кото­рыми кишат учебники риторики, лишила теорию красноречия всякого интереса и сделала пользу, вытекающую из нее, в высшей степени сомнительной»,— отмечает И. И. Луньяк в работе «Риторические этюды» (1881). Другие критики риторики считали эту науку бесполезной хотя бы потому, что замечали «незаконное присвоение» риторикой «чужого». Так, умение излагать мысль и развивать ее правильно дает логика, теорию «украшенной» речи выработала поэтика, теория периодов относится к синтаксису и так далее.

Наконец, среди ученых, преподавателей и общественных деятелей конца XIX — начала XX в. особенно глубоко укоренилась критическая аргументация идеологического свойства. Так, один из ниспровергателей риторики В. Гофман писал: «Будучи идеологическим орудием борьбы, ораторская речь рождается из конфликтных общественных отношений, из противоречий, как форма социального спора, выражение несогласия интересов (...) Официальная риторика была сдана на попечение цер­ковникам, филологам и эстетикам, т. е. отнесена к «воздушным» сферам культуры как нечто отвлеченное, далекое от непосредственных практи­ческих интересов общественной жизни, от политической борьбы (Гоф­ман В. Слово оратора. Риторика и политика.— Л., 1932.— С. 131, 139).

С каждым из трех приведенных обвинительных тезисов против рито­рики можно спорить, как, впрочем, и с другими, здесь не упомянутыми. Так, обвинение в схоластическом школярстве справедливо в большей мере по отношению к тем ученым и учителям, которые в своей активной дея­тельности не сумели достичь гармонии формы и содержания. Н. А. Безменова, занимающаяся теорией и историей риторики, отмечает: «...В XX в. реабилитация риторики завершается (...) Возникает пестрая картина течений и школ американской и европейской неориторики. В значи­тельной мере роль риторики возрастает благодаря появлению новых типов коммуникации и новых типов демократии» (Безменов а Н. А. Очерки по теории и истории риторики.— М., 1991.— С. 11).

Второй тезис свидетельствует не о слабости, а лишь о превосход­стве риторики как научной дисциплины. Многофункциональность рито­рики помогает преодолеть все дальше и глубже развивающуюся специа­лизацию многих ответвлений гуманитарных наук (например, логики, эстетики, психологии, лингвистики). Намерение искусственно сузить то пространство знаний, которое традиционно закреплялось за риторикой, было отвергнуто самой жизнью. Достаточно вспомнить бурное развитие целого ряда направлений неориторики XX в. (см. об этом в кни

Date: 2015-10-18; view: 1060; Нарушение авторских прав