Не верю!

По дороге в клинику Алина купила шоколадное мороженое, которое терпеть не могла. Тут же пошел мелкий дождь, который она очень любила.

«Тьфу ты, – вздохнула Алина, – и никакой, даже мелкой, гадости не могу сама себе сделать. Всеблагая Природа сразу кидается все уравновесить…»

Прикончив мороженое, она подозвала такси. Машина мгновенно остановилась, а водитель даже не назначил цену. «Продолжается», – констатировала Алина, втайне надеявшаяся, что все такси будут заняты, а все водители глубоко корыстны, и она опоздает в клинику, а еще лучше – заблудится.

Но ровно в пять она вошла в кабинет профессора и положила на стол несколько листков. Доктор, посмотрев на листки с хорошо скрытым омерзением, начал читать.

«Григорий, как и предполагалось, не звонит. Золото, а не мужик. Умрет, но счастлив не будет. Ни за что! Не заставите! Почему мне так везет на одиноких гениев!.. А ведь я могла бы рассказать ему об адриатическом розовом триптихе! Он бы понял!.. Сколько ж можно крошить текст восклицательными знаками…

Триптих. В одном адриатическом саду, рядышком, стоят: бутон на длинной ноге – вот‑вот лопнет, переполненный соком и жизнью; рядом роза – просто распущенная, чуть вяловатая роза, но еще вполне, вполне. А по другую сторону бутона, на своих отдельных ногах, покачиваются плоды. Толстые, кругло‑приплюснутые, набитые розиными детишками, с милыми темно‑зелеными хохолками на макушках. Как гиперболизированные шиповники. И так везде: бутоны, цветы, плоды. Все рядом, все соседствует. Круго розо ворот в местной природе. Красота.

Странен мир моих ассоциаций. Сказала красоту, а вспомнила красные трассы за моим темно‑синим вечерним окном в октябре 1993 года на Пресне. Почему особо страшные, трагические, умопомрачительные воспоминания суть самые легкие? Может быть, так только у меня? А может, просто разум не в силах задерживаться на огневых точках и со свистом пролетает вроде как по‑над минным полем, чтоб не коснуться еще раз? Не знаю.

Да, но и в приятные воспоминания погрузиться – именно погружением, с головой, – я не могу. Там нечего делать. Мужчины… Я не припомню ни одного полового акта, в котором мне хотелось бы поучаствовать еще раз. Меня мои акты не волнуют. Возможно, для такового волнения нужна старость? Настоящая, с сединами, морщинами, суставным хрустом?

Кто знает…

Эти очаровательные итальянские старушки в норковых манто, с низкими голосами, ну те, что отдыхали в январе на Адриатике, – они совсем не походили на воспоминательниц. Живые, искрящиеся, под руку, точнее, за руку со своими холеными буржуазными стариками, они были такими настоящими синьорами, такими настоявшимися, выдержанными в темных бутылках…

Наши отечественные бабушки на синьор, даже на сударынь, – не тянут. Умирают заживо, кляня скупой пенсионный комитет.

Выходят на митинги, с флагами. Как я устала от невеселых лиц моих соотечественников. И ведь что печально: нет никакой надежды увидеть другие лица окрест. Чтобы увидеть другие, надо покинуть эту окрестность и полетать на самолетах иноземных авиакомпаний…

Да где же этот чертов Григорий! Я не могу больше ждать. Ему одному все можно, а он так редко пользуется этим. То есть мной. Хотя и любит.

От Григория всегда идет волна. Он весь убран широко распахнутыми воронками, из которых хлещет эрос. Касаешься его тела – и все. Любовь пошла. Полетела тонкая энергия по изящной параболе ввысь, на небеса. Такой вот мерзавец, этот гений. Солнышко мое, твою мать…»

– Спасибо, сударыня, – сказал доктор и бесстрастно выписал счет. – Полный бред, осколочные ранения в абсолютно разные места. Но вы явились – все‑таки явились, как ни крутились, – строго в назначенный день, поэтому сегодня обойдемся без штрафа. Тем более это действительно ваш собственный текст, а не ворованный из шкафа. И не спрашивайте, откуда я знаю про шкаф!

– Я и не спрашиваю, – отозвалась грустная, пустая Алина: нелегко обмануть врача.

– Отлично. Следующий визит ровно через две недели, но не в пять, а в полдень, как положено. Больше не опаздывайте, я занятой человек. И давайте все‑таки поближе к роману. С такой чушью вы не сможете показаться в приличном обществе. От вас отвернутся издатели, переводчики, родные и близкие. И еще раз прошу, требую: никаких подлинных историй, никакой документалистики, никакого прошлого, даже если вспомнится что‑то красивое. Розочки на брегах Адриатики – вот максимум так называемой правды. А мужское лицо, чем‑то вас обидевшее – ах, не позвонил! – ни в коем случае. Да хоть он вообще бы на Марс улетел. Или женился на антилопе. Что угодно! Забудьте. Поняли? Оштрафую.

Алина взяла счет, кивнула и встала.