Третий рассказ ночного попутчика

– Что с тобой?

– …Свет за окном…

– Потушить? – он попытался открыть глаза.

– …И деревья.

– С ума сойти. Какие?

– Деревянные.

– Тебе плохо со мной? – он открыл глаза и повернулся к ней.

– Очень хорошо, – серьезно ответила она. – Но мне отсюда не видно стрелок, а ты говорил, что тебе…

– Это я вчера говорил, а сегодня мне кажется, что можно и вычеркнуть. Тем более – тебе плохо.

– Мне хорошо. А ты обещал – я слышала. Я и дочери всегда говорю: не обещай, если не сделаешь.

– А сколько лет твоей дочери? – спросил он, закрывая глаза.

– Три года четыре месяца и восемь дней, – ответила она.

– Удивительное совпадение. Моей восемь лет шесть месяцев и тоже восемь дней.

– Действительно, надо же, – согласилась она. – А ее матери?

– Она старше тебя. – Он поднял руки и потянулся.

– Извини.

– Ну зачем ты? – ласково улыбнулся он. – Я мерзавец, каких полно.

– Таких мало, – ласково улыбнулась она.

– Спасибо, – сказал он, сел и стал думать о сигаретах.

Она поцеловала его в теплое молодое плечо, вышла из постели и огляделась, чтобы узнать комнату, и не узнала, поскольку утренний свет из окна неистово лился вкось, был холодно желт и необратимо ломал контуры ковриков, глубоких плюшевых кресел и даже больших двустворчатых дверей, в которые она входила еще трехлетней, в бантах, шумно шаркая под укор старой тетки – ходи тихо, будь красивой…

– Вернись, я сам, – позвал он.

– Нет, я их уже вижу. На подоконнике, – возразила она и на цыпочках пошла через всю комнату.

Он смотрел на плывущую в желтых изломах света белую наготу и холодел от разных бесформенных мыслей. Она мягко кралась, а широкий мрамор подоконника в бесстрастном ожидании леденил забытую на нем с вечера коробку.

Он прыжком догнал ее, подхватил на руки и быстро подсадил на высокий подоконник. Она даже не успела вскрикнуть от ледяного мраморного ожога. Сильными руками он почти грубо распялил ее на окне, как лягушонка, и одним точным движением ворвался в еще еле теплое, неготовое нутро.

– Что ты делаешь…

– …сегодня вечером? – усмехнулась она, подавая ему сигареты на медной пепельнице.

– Ночью, – сказал он, включая зажигалку.

– А, ночью… Скорее всего, объясняю мужу, по какой высокой причине я задержалась в родовом гнезде – вместо того чтобы ночевать в супружеском.

– Начни с меня, пожалуйста, объясни.

– Запросто. Я тебя люблю.

– Так. Выходи за меня замуж. А что ты скажешь ему?

– Еще не придумала. Но если правду – убьет. Смертельно.

– Он преступник?

– Он твой лучший друг последнего времени.

– Интересно. Но я слабо разбираюсь в мужской дружбе. – Он с легким раздражением взглянул на свои голые органы любви, затянулся дымом и лег на спину. Кровать тихонько скрипнула.

– Я тоже, – она легла рядом, чихнула, закашлялась, вытерла глаза и сказала: М.

– Не может быть, – спокойно ответил он.

– Почему? – искренне удивилась она.

– Поэтов не судят.

– А я не по этому делу… – она тоже потянулась к сигарете, но передумала.

– Тогда почему… – он смотрел на нее как впервые.

– Вопрос одинаково самокритичный и бестактный. Не почему. Без причины. Никаких треугольников.

– Еще раз извини… – он опять встрепенулся, прильнул к ней, обнял. – Скажи, что наврала.

Он вошел в нее осторожно; ей подумалось, что с ужасом.

– Нет, – ответила она, – бережно приняв его внутри. – Я редко вру.

– А что же мне делать дальше? Вот я, здесь, двигаюсь в тебе, это прекрасно, а ты рассказываешь мне страшную сказку…

– Это прекрасно, – тихо отозвалась она.

Через полчаса, остывающие, они жалобно и бессильно жались друг к другу, целуясь по‑родному и умирая от нежной тоски.

– Еще раз расскажи, – потребовал он.

– Он мне муж.

– Я запомнил. Этого не может быть.

– Молодец, – похвалила она. – Хорошо запомнил. Фамилия сообщена только к сведению – для пресечения неосторожной гласности.

– Гласность исключена моим происхождением и воспитанием.

– Не выпендривайся, милый, я все это знаю.

– Кажется, я влюбился, – вдруг пожаловался он.

– Перекрестись.

– Смотри… – он перекрестился.

– Любитель.

– Да, – усмехнулся он и многажды поцеловал ее в почерневшие глаза. – Крещусь я нечасто…

– Можно еще? – шепотом попросила она, и тогда он поцеловал ее в лоб, в подбородок, в правый глаз, в левый, и еще раз вдоль креста, и еще…

– Кощунствуем? – еще тише прошептала она.

– Я бы не сказал… – он внезапно отпрянул, кинулся к своей подушке, сорвал ее с места, лихорадочно разворошил простыни, отбросил одеяло, прыгнул на пол, обыскал все зримые поверхности комнаты.

– Что? – испуганно воскликнула она, когда побелевший, страшно дрожа, он упал возле нее на раздерганное ложе.

– Я потерял свой нательный крест, – внятно ответил он, неотрывно глядя в высокий лепной потолок.

– Вот оно что… – успокоилась она и потянулась вниз, за одеялом. – А мой невредим и на месте: вон на столе, в шкатулке.

– Он, дорогуша, нательный, а не настольный.

– Меня крестили позавчера, вместе с дочерью. Ей очень все понравилось, она дернула за цепочку и порвала. Вчера утром у ювелира я запаяла цепочку, днем встретилась с тобой, – объяснила она, закутываясь в одеяло неторопливыми движениями, как бы в рассуждении – надо ли предложить кутаться и ему.

Он отодвинулся – не надо, жарко, но спохватился и положил отяжелевшую руку на подушку над ее головой.

– Говоришь, М. Значит – по грехам нашим, – сказал он тоном последнего покоя, каким диктуют, подумала она, завещания. – И причины, говоришь, нету. И треугольника не будет, говоришь. Все знаешь. А он, я сейчас вспомнил, рассказывал мне про тебя.

– А мне – про тебя.

Они встали; молча перестелили постель со всей обстоятельной домовитостью, на какую только были готовы, легли, обхватили друг друга и еще долго молчали, пораженные громом мгновенных и навечных утрат. А потом он спросил:

– Что же нам делать?

– Что с тобой… – ответила она, засыпая на его покорном плече.

…Ли повела плечами – можно сказать так. Но можно и так: ее передернуло. Попутчик выразил изумление.

– Спасибо, голубчик, – вздохнула Ли. – Мне наконец понравилось. Тут есть нелогичность настоящего чувства, точнее – начала. Первого дня. Когда еще никто никому ничего… Все еще живы, открытия радостны, объятия боязливы и немного нахальны. Вы напомнили мне одну мысль, которая давно беспокоила меня, но я не знала – куда ее деть, с кем поделиться. Она малопригодна для дележа. Но вам я скажу. Слушайте. Это и добавит чуть‑чуть к первому поцелую. И к первому мужчине.

Date: 2015-10-22; view: 232; Нарушение авторских прав