Еще раз про первый поцелуй

…Поцеловаться было необходимо. В родном классе храбрецов не находилось. В параллельных учились параллельные и недоступные, они вообще не рассматривались как потенциальные партнеры. В музыкальной школе, где я тоже была отличницей, мужчины были все какие‑то узкоспециальные: то баянисты, то ударники. Это, знаете ли, не самые сексапильные профессии. На роялях играли девицы…

– А вот тут вас всякий за руку схватит! По барабанщикам все девицы томятся! – блеснул знанием жизни ночной попутчик.

– По барабанщикам из гастролирующего ансамбля. А школьник одержимый обучением на ударных – это фанатик, который слышит только свой внутренний ритм, у него палочки в руках двадцать четыре часа в сутки, у него глаза смотрят внутрь черепа. Он по школьному коридору идет как по ксилофону. Он инструмент. Если вы внезапно ляжете поперек коридора, он даже не споткнется: он спляшет ритмический узор на вашей удачно подвернувшейся спине и, счастливый, понесется вдаль.

…Но если хотите, барабанщик все ж был. Это, кстати, прямо относится к поиску размораживающего первого поцелуя.

В школах поцелуй все не давался, как я уже сказала вам. Надо было идти в люди. Ау! Люди! Посмотрела в окно: двор, беседка, старинные дубы, бабульки на скамеечке сплетничают, дедульки козла забивают. Мирная картина. Дети идут. Худенькая девочка и два мальчика: толстенький и нормальный. Где‑то я их всех уже видела. А, вспомнила.

Лет за пять до мирной картины с дубами толстенький мальчик, бывший в детстве просто толстенным, пытался поцеловать меня и даже признавался в любви. Я испугалась и закричала, но побежала почему‑то не в сторону своего дома, а в сторону мальчикового дома. Он догнал меня, встал на колени, я вырываюсь, он признается в любви, идет сосед с овчаркой, говорит «Перестань!», я зову кого‑то на какую‑то помощь – и вдруг краем глаза замечаю: на атасе стоит второй, наблюдает – как толстый друг справится с поставленной задачей.

Годы, как водится, прошли, и вот нам всем уже не девять, а тринадцать плюс‑минус. Я смотрю в окно. Мне нужен любовник. У меня его нет и негде взять. Я отлично учусь в двух школах, у меня нет времени на посторонние предметы. Я более внимательно посмотрела в окно и вдруг говорю бабушке, что выйду прогуляться. «Во двор?» – не верит своим ушам бабушка.

Девочка и два мальчика хорошо приняли меня. Удивились, конечно, ведь я – личность известная. Своим домоседством и затворничеством. Но раз пришла – садись. Места много. Ночь. Увитая диким виноградом беседка. Те самые мальчики: который пытался поцеловать и его друг, стоявший на атасе. Девочка, судя по всему, ничья, просто подруга. У нее кто‑то в соседнем дворе. Они говорят на непонятном мне языке. Я свободно перевожу на русский только через три слова на четвертое. Они приглядывают за мной: осваиваюсь – или еще поддать?

Они давно вместе, втроем. Толстый меня не интересует, он у меня в прошлом. Девочка интересует, потому что она свободна и у нее кто‑то есть. Особо интересует второй, нормальный. Мальчик завораживающий. За один вечер я понимаю, что именно он мне и нужен. Возвращаюсь домой в тумане надежды и в жгучем ожидании следующего вечера.

Я уже знаю: для замышляемого мною он – идеален. Не только потому что барабанщик из ансамбля. Да‑да, вот он, барабанщик. Но у него глаза с прищуром, пушистые ресницы, длинные выразительные губы, веселое выражение носа, сутуловатость, связи с общественностью – часто ходит в большой компании парней, – взгляд ласковый‑ласковый… От него уже веет тем самым пороком, моим любимым. Один лишь вопрос: как его взять? Он поддался на мои провокации только до прогулок по окрестностям и умных разговоров о прочитанных книгах. За нами следом топают любопытные бабульки, не наши, а дворовые, – дескать, что там будет. А ничего. Он провожает меня до моего подъезда, даже руку картинно целует – и откланивается. Я не оговорилась: именно откланивается. Эта белокурая бестия превосходно меня чувствует. Никаких тайн: мои желания для него – открытая книга. Он начинает играть. Он забывает выйти во двор. Однажды не здоровается со мной, шествуя мимо с компанией взрослых мальчишек. Я сломала ногу, сижу дома в гипсе, смотрю с балкона на него: он играет в футбол под моими окнами и не поднимает глаз. А поднять на меня глаза – не проблема. Всего‑то второй этаж. Но он играет. Моя нога месяц прожила в гипсе. Прогулки наши прервались, задача не решена, душа досадливо болит. Вот‑вот и каникулы закончатся, и разойдемся по школам, а я все такая же, неразмороженная. Дался мне этот поцелуй! Я серьезно считаю, что если мужские губы меня поцелуют, то враз куда‑то денется и моя неловкость, и неумение кокетничать, и никто не посмеет разговаривать со мной о прочитанной книге – когда мне надо целоваться и обниматься!.. Самое неприятное то, что мне не нужны поцелуйные учителя. Я очень хорошо чувствую все свои будущие телесные проявления. Прекрасно представляю любое движение любой клетки, меня не надо наставлять, я сама кого хочешь научу чему угодно, я чувствую это – как начинающий пианист уже навек влюблен в клавиши и видит свое звездное будущее, – я тоже все знаю и чувствую. Мне бы только – крышку поднимите! У кого ключ от крышки?

Мне нужно разрешение. Персональное. У меня нет времени ждать мужа. Это пока вообще неизвестно кто такой.

Меня сейчас же надо выпустить из тюрьмы, построенной… да, кстати, пока и неизвестно, кто ее построил. В тот год я еще не очень понимаю, сколько стоит и сколько весит семейное воспитание. Ранняя смерть моей матери надолго сделала ее святой в изображении живых членов семьи. Кроме отца, который вообще старался не говорить со мной о покойнице. Отец говорил: вырастешь – разберешься. Все остальные как бы говорили то же самое, но с другим заходом: мать – святая, вырастешь – поймешь. Я не очень‑то верила в будущее озарение: я хорошо помнила разбитое об пол зеркало. Святые не бьют зеркал. Почему она не поговорила со мной о мужчинах? Почему посмела умереть, бросив на произвол женской судьбы – да еще с таким грузом семейных отношений! Почему материнство вообще продолжает считаться святым делом? Какой ханжа это выдумал?

Это было ужасно. Мать не должна учить дочь стирать, применяя как наглядное пособие – носки отца. Сколько лютого страха перед мужчиной зарыто в этой ситуации! Я не могу спокойно думать об этом до сих пор.

Первый поцелуй был найден, можно сказать, на помойке.

К восьмому классу у нас в школе сложилась своя компания из семи человек. База – четыре мальчика, четыре закадычных друга – привели с собой своих возлюбленных девочек. Один мальчик был сам по себе, получилось семь. Я попала туда, можно сказать, контрабандой. Тот, что был влюблен в меня, не был допущен к телу. Остальные пары уже как‑то прикладывались друг к другу, но беззлобно и целомудренно.

Мы не расставались. Мы всемером очень любили друг друга. Мы часто играли в бутылочку. Круг, в середине крутится пустая бутылка. Стоп. На кого показала? Вставайте и целуйтесь. Вот и все. И опять не вышло ничего, поскольку к той поре я уже всерьез любила Н.

– Вы продрогли, дорогая. Почему вас так знобит? – попутчик осмотрел шубу‑палатку: все подоткнуто, никаких сквозняков. – Сударыня, не дрожите же вы так!

– Вы лучше почитайте мне из вашей бордовой книжки. Я просто заболеваю, когда вспоминаю свое детство. Как я его ненавижу! – тихо ответила Ли.

– Отдохните, – сказал попутчик и раскрыл новую страницу.

Date: 2015-10-22; view: 267; Нарушение авторских прав