Черная магия

Версаль, Франция – июнь 1678 года

На следующий день я обнаружила, что не могу встать с постели. У меня болело все тело. Губы распухли и воспалились. На шее, на груди, на запястьях и бедрах лиловели синяки, а присев на горшок, мне вдруг показалось, что вместо мочи из меня течет едкая кислота.

«Это ты во всем виновата, – сказала я себе. – Ты дала ему мешочек с заклинаниями. Ты пользовалась духами, которые, по его словам, заставляют мужчин сходить с ума от любви. И чего же ты ожидала?»

Слезы медленно покатились у меня по щекам. Я осторожно вымылась мягкой фланелью, сунула порванную ночную сорочку на самое дно сундука и вынула оттуда свежую, самую просторную и мягкую, какая у меня только была. Сняв с кровати простыни, я убрала их с глаз долой, а потом с головой укрылась стеганым одеялом. Мне было так стыдно, что я не рискнула позвать Нанетту и попросить ее перестелить постель. Я лежала неподвижно, изредка шмыгая носом и утирая слезы тыльной стороной ладони.

«Когда мы поженимся, все будет по‑другому. Он повел себя грубо, потому что ты раззадорила его, – сказала я себе. Но я не забыла того, как он угрожал воткнуть мне ручку щетки между ног. – Наверное, он просто не сознавал, какую боль причиняет мне, – думала я. – Наверное, это черная магия толкает его на такую жестокость. Пожалуй, если я избавлюсь от этого колдовского мешочка, он снова будет со мною нежен и станет называть меня „ma belle “, говоря, как сильно любит меня».

Вскоре в дверь поскреблась Нанетта, но я сказала, что захворала. Она застелила мою постель чистым бельем и принесла мне куриный бульон, разбавленное водой сладкое вино и влажное полотенце, смоченное лавандовой водой. Она готова была и расчесать мне волосы, но я отпрянула, стоило ей протянуть ко мне руку. Служанка ушла, и на лице ее читались обида и беспокойство. Я немного поспала, а когда проснулась, Нанетта распорядилась подать мне сидячую ванну, и целая вереница слуг натаскала в нее горячей воды. Я сидела в ней, поджав колени к груди, пока вода не остыла. Она вымыла мне голову, рассказывая истории о моих же детских проделках и вспоминая те смешные глупости, что я говорила. Я склонила голову набок, подперла щеку коленкой и почти улыбнулась. Она дала мне баночку с мазью окопника для синяков и ссадин, заставила выпить отвратительно пахнущую травную настойку и ни словом не попрекнула меня, приговаривая лишь:

– Вот так, Бон‑Бон, умница, моя маленькая кочерыжка, так лучше?

Я очень любила свою Нанетту.

Когда вода остыла настолько, что сидеть в ванне стало уже холодно, я вылезла из нее и позволила Нанетте вытереть мне волосы насухо. Она протянула мне ночной халат, но я покачала головой и сказала:

– Подай мне придворное платье, Нанетта.

Она переполошилась.

– Вы ведь не собираетесь выходить?

– Боюсь, придется.

Она помогла мне надеть одно из моих новых платьев, завила мне волосы горячими щипцами, так что они превратились в колышущуюся массу мелких кудряшек, и заколола их булавками над ушами. Я подвела глаза, припудрила лицо, стараясь скрыть синяки на шее, и накрасила кармином губы. Слева на подбородке я осторожно прикрепила мушку. Я скромна и целомудренна, говорило это черное пятнышко. Наконец, я застегнула на шее агатовое ожерелье, подаренное мне маркизом. Нитка черных камешков заканчивалась крошечной черной розой, под цвет моих волос. «Моя темная роза», – называл он меня. Выбрав веер со страусовыми перьями, я нетвердой походкой двинулась по коридорам и переходам в королевскую гостиную.

Я чувствовала себя маленькой, замерзшей и испуганной. Но хуже всего было то, что я чувствовала себя хрупкой и слабой, словно меня можно было легко сломать. Я, которая всегда гордилась своей силой, духовной и физической. Мадемуазель де ля Форс. Дунамис.

Я вошла в Салон Венеры[161]и стала высматривать маркиза. Своего возлюбленного. Своего насильника. Но его нигде не было.

Именно в Салоне Венеры по вечерам собирались придворные, ожидая появления короля. Тяжелые колонны темного мрамора с прожилками чередовались с позолоченными панелями и фресками. Высоко над головой боги, императоры и древние герои жестикулировали и сражались среди облаков и клубов дыма. Хотя король сейчас подписывал письма у себя в кабинете – его распорядок дня был настолько строг и неизменен, что любой француз мог, глядя на часы, сказать, чем занимается Его Величество в данную минуту, – массивная статуя Людовика XIV угрожающе высилась над толпой в тоге римского императора. Лакеи замерли в неподвижности, держа в руках подносы, на которых стояли кубки с игристым вином и тарелки с крошечными деликатесами – соте из морских гребешков, соленая треска и икра на картофельных оладьях, слоеные пирожки в форме пальмового листа с базиликом и сырные ватрушки с крыжовником. Воздух благоухал любимым ароматом короля – цветами апельсинового дерева, стоящими в высоких вазах и горшках.

Я немного выпила, чуть‑чуть поела и сделала вид, будто увлеченно рассматриваю картины, ломая голову над тем, куда же подевался маркиз, и что я ему скажу, когда он появится. Мне не пришлось долго ждать, чтобы выяснить это.

– Мадемуазель, мне очень жаль. Вы, должно быть, в отчаянии, – сказала Франсуаза.

Я повернулась к ней и вопросительно приподняла бровь.

– Неужели вы ничего не знаете? Ох, прошу прощения. Мне бы не хотелось стать вестницей несчастья и первой сообщить вам дурные вести.

– Дурные вести? – сделав над собой усилие, отозвалась я ровным голосом.

– Маркиз де Несль. Великий Конде увез его с собой в Шантильи. Он говорит, что не позволит маркизу вернуться ко двору, пока тот не порвет с вами.

Мне показалось, будто чья‑то ледяная рука сжала мне горло. У меня перехватило дыхание, и я не могла вымолвить ни слова. Во рту вдруг появился горький привкус желчи.

– С вами все в порядке? – с беспокойством осведомилась Франсуаза. – Вы побледнели. Вот, выпейте.

Я сделала большой глоток шампанского из серебряного кубка. Мне хотелось упасть в обморок, или закричать, или убежать, или разбить что‑либо вдребезги.

– Это потому, что я бедна, – выдавила я.

Франсуаза ничего не ответила, хотя ее темные брови сошлись на переносице.

– Неужели для них это имеет значение? – продолжала я. – Они богаты. Влиятельны. Неужели они не могут дать мне маленькую толику счастья? Быть может, я не обладаю богатством и влиянием при дворе, но в моих жилах течет благородная кровь. Я умна.

– Нет ничего более умного, чем безупречное поведение, – холодно отозвалась Франсуаза.

Я метнула на нее гневный взгляд, хотя и понимала, что она права. Очевидно, свои дела она устраивала очень ловко, став маркизой де Ментенон и владелицей собственного замка.

Ходили упорные слухи, что король желал сделать Франсуазу своей любовницей, но она отказывала ему, что само по себе было удивительно. Я не сумела справиться с маркизом; как же она сумела удержать короля? Королю достаточно было обронить небрежное замечание о том, что роща вековых дубов загораживает ему вид из окна, чтобы ее хозяин распорядился ночью вырубить все до единого дерева в округе.

Король всегда и неизменно получал то, чего хотел. Если он желал даму благородного происхождения, то вел себя осторожно и осмотрительно, присылая лакея с запиской с просьбой женщине прийти к нему в назначенное время. Если же это оказывалась обыкновенная служанка, то он попросту задирал ей юбку, прижимал к стене и, получив свое, неспешно удалялся, помахивая тросточкой, а бедняжка приводила юбки в порядок и продолжала скрести полы. Поэтому я и не могла поверить, что именно Франсуаза сумела отбиться от его домогательств – женщина, рожденная в остроге, да к тому же работавшая в его доме гувернанткой. Но столь же невероятными представлялись мне и слухи о том, что она взяла на себя обязанности сводни Его Величества, подбирая ему для забавы молодых смазливых девственниц из провинции. Она была слишком чопорна, слишком религиозна, слишком сдержанна и холодна для такой роли.

– Мне очень жаль, что вы узнали об этом от меня, – сказала Франсуаза. – Они отбыли сегодня утром. Я полагала, что вам все известно.

Вместо ответа я лишь покачала головой. У меня более не было сил и дальше оставаться в душном салоне; мне были невыносимы косые взгляды и перешептывания, равно как и жалость, написанная на лице Франсуазы. Я так резко опустила свой кубок, что он со звоном ударился о деревянный стол, расплескав вино, и поспешила прочь. Я проталкивалась сквозь толпу смеющихся дам, разряженных в платья тяжелой парчи с широкими юбками, в туфлях на высоком каблуке; протискивалась мимо мужчин в париках, украшенных лентами и драгоценностями, и едва не сбила с ног лакея с серебряным подносом, нагруженным деликатесами. Быстрым шагом, спотыкаясь, я миновала группу разинувших рты крестьян в деревянных сабо и грубых шерстяных жакетах, собравшихся поглазеть на двор короля, как они делали ежевечерне, и выскочила наружу сквозь высокие позолоченные двери. Сбежав вниз по Лестнице Послов,[162]я, не разбирая дороги, промчалась сквозь переполненный вестибюль, где уличные торговцы наперебой расхваливали и совали мне в лицо свои товары: веера, отрезы изящных кружев, миски со спелым пурпурным инжиром, подносы с засахаренными марципанами, резных деревянные кукол, корзины грибов, мотки ярких, разноцветных лент, разрисованные табакерки, вышитые платки, спелые груши и гранатовые серьги. Слезы застилали мне глаза, и я бежала вперед, ничего не видя перед собой и выкрикивая:

– Нет, нет!

Каким‑то чудом мне удалось добраться до входных дверей.

Снаружи было светло как днем. В каждом углу двора чадно горели факелы, и люди останавливались и оборачивались, чтобы взглянуть на меня, задыхающуюся, спотыкающуюся и едва не падающую. А я бежала к садам. Но и здесь невозможно было отыскать темное и укромное местечко. Повсюду были люди: они танцевали на лужайках, гуляли по аллеям, плавали на гондолах по каналам или справляли нужду в темных закутках. Играли скрипачи, трубачи дудели в дудки, а над головой с грохотом и треском взрывались огни фейерверка. Куда бы я ни направилась, я нигде не могла найти укромного уголка, чтобы выплакаться и хоть немного успокоиться, пока, наконец, не забрела в тенистый Грот Фетиды.[163]Забившись за статую коней Аполлона, я упала на колени, закрыла лицо руками и разрыдалась.

Заглушая все прочие страхи и тревоги, которые, словно гадкие летучие мыши, хлопали своими мерзкими крыльями, затуманивая сознание, в голове у меня билась одна‑единственная мысль: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы они не заглянули внутрь мешочка с заклинаниями».

* * *

Следующая неделя была исполнена невыносимых душевных терзаний. Мне казалось, будто глаза придворных устремлены только на меня, что любой раскрытый веер скрывает издевательскую улыбку, и в каждом шепотке звучит мое имя.

Разделить со мной мои страхи было некому. Атенаис удалилась в Кланьи, готовясь к рождению своего десятого ребенка. Франсуаза являла собой столь лицемерный образчик фарисейства и ханжества, что меня тошнило от одного ее вида. Лизелотта не умела держать язык за зубами, а моя сестра была далеко. О случившемся знала одна только Нанетта, и это повергло мою верную служанку в ужас до самых глубин ее полной предрассудков крестьянской души.

– Бон‑Бон, непослушная вы девчонка! Как вы могли сотворить такое? От дружбы с ведьмами ничего хорошего ждать не приходится. Или вы хотите, чтобы дьявол забрал вашу душу? За что мне такое наказание – дожить до того, чтобы стать свидетельницей такого позора? Вам придется вернуться домой в Казенев.

Но вот этого я делать решительно не намеревалась. Даже для того, чтобы избавиться от упреков Нанетты.

А потом маркиз де Несль вернулся ко двору из Шантильи в свите своего кузена, Людовика де Бурбона, Великого Конде. Будучи слишком напугана и унижена, чтобы выйти из своих комнат, я отправила Нанетту на кухни послушать, о чем судачат слуги. Она послушно доложила, что маркиз де Несль пребывает в отчаянии, но пообещал своему кузену более не встречаться со мной.

– А мешочек с заклинаниями? – с тревогой поинтересовалась я. – Что слышно о нем?

Нанетта поморщилась и отвела глаза.

– Говорят, что маркиза заколдовали, – призналась она, – но что теперь заклятие разрушено и он волен в своих поступках.

Я без устали мерила шагами свою комнату, терзаясь нерешительностью, раскаянием и унижением. Вскоре до меня долетели звуки музыки и смеха. Я вспомнила, что нынче вечером давали бал‑маскарад в честь рождения последнего по счету сына Атенаис, Людовика‑Александра. Почти все дети Атенаис от короля носили имена Людовик или Луиза, второе имя выбиралось самостоятельно, но непременно пышное и помпезное.

На балу, естественно, будет присутствовать и сама Атенаис – хотя ее малышу едва исполнился день от роду, – потому что король не допустит, чтобы что‑либо помешало ему получить удовольствие, пусть даже это боль и изнеможение после родов. Если я пойду на бал – в накидке и маске, – то, быть может, смогу подслушать, о чем говорят гости. Не исключено, что мне удастся повидать маркиза и перемолвиться словечком с Атенаис.

Не давая себе возможности передумать, я принялась действовать. Кликнув Нанетту, я подобрала себе накидку и маску, переоделась, спрятала свои бросающиеся в глаза черные волосы под шляпкой с перьями и шелковыми цветами, скрыла следы от слез под толстым слоем белой пудры, накрасила губы и для храбрости посадила на лицо сразу три мушки. Схватив веер, я всунула ноги в туфельки на высоченном каблуке и выскочила за дверь прежде, чем Нанетта успела воскликнуть:

– Бон‑Бон, постойте!

Бал давали в садах. Для веселящихся придворных разносили портшезы, рядом вприпрыжку бежали их карлики, кувыркаясь и делая неуклюжие стойки на руках. Угадать, кто есть кто, было невозможно, потому что на всех были экстравагантные маски. Не прошло и нескольких секунд, как я повстречала трубадура с лютней, жонглера в разноцветном трико, нимфу, укутанную цветами, мужчину в золотистой накидке и золотой маске, рыцаря в полных доспехах, толстяка, нарядившегося младенцем, и молоденькую девушку в наряде сиамской[164]принцессы. Какая‑то женщина переоделась пастушкой, ведя за собой в поводу из атласной ленты маленького блеющего барашка; другая вырядилась в белые меха, несмотря на жару, надев белую кошачью маску и розовые бархатные ушки. Все слуги были раскрашены белой краской и одеты в белые ливреи, изображая собой статуи. По Гранд‑каналу плыли огоньки свечей, а на деревьях висели фонарики, расцвечивая ночь золотистыми брызгами света.

Я переходила от одной группы к другой, прислушиваясь к обрывкам долетавших разговоров. Мне долго не везло, от страха и волнения у меня подгибались колени, и вдруг я услыхала собственное имя.

– …мадемуазель де ля Форс…

– Вы уже слышали новости? Все только и говорят об этом.

Я узнала голос с сильным немецким акцентом и на подгибающихся ногах подкралась к группе придворных, прихватив по пути кубок шампанского с подноса, который держал выкрашенный в белое слуга с каменной физиономией.

Речь держала герцогиня Орлеанская, моя давняя подруга Лизелотта. С тех пор как я услышала, как она смеется над рассказом Мишеля, мы с нею почти не разговаривали. Несмотря на то, что сегодня она надела маску из павлиньих перьев и платье, столь обильно расшитое драгоценными камнями, что наверняка была близка к обмороку на такой‑то жарище, ей не удалось скрыть ни свою коренастую, приземистую фигуру, ни круглое красное лицо, ни гортанный акцент.

– Великий Конде обманом усадил его в свой экипаж и умчал в Шантильи, намереваясь во что бы то ни стало разорвать эту нелепую помолвку с мадемуазель де ля Форс, – вещала Лизелотта.

– Значит, это правда, что они действительно были помолвлены? – спросил кто‑то.

– О, он был безумно влюблен, – раздался еще чей‑то голос.

– Подождите, сейчас я расскажу вам самое интересное, – вскричала Лизелотта. – Великий Конде собрал всех родственников бедного маркиза, и они принялись со слезами умолять его не губить себя союзом с какой‑то нищей провинциальной выскочкой.

«Я – Шарлотта‑Роза де Комон де ля Форс, внучка маршала Франции, – сердито подумала я. – Как ты смеешь так говорить!»

– Но маркиз отважно стоял на своем – он должен жениться на мадемуазель де ля Форс, – продолжала Лизелотта, сопровождая свои слова драматическими взмахами пухлой ручки. – Великий Конде пригрозил лишить его наследства. В отчаянии маркиз выбежал наружу и наверняка бросился бы в озеро, если бы двое его кузенов не схватили его и не оттащили подальше от берега. В пылу борьбы маленький мешочек, который он носил на шее, оторвался и упал на землю.

Лизелотта сделала паузу и обвела взглядом разрисованные и позолоченные маски, обступившие ее со всех сторон.

– Мешочек, который дала ему мадемуазель де ля Форс… – И она многозначительно умолкла.

– Что же было дальше? – поинтересовался кто‑то.

Лизелотта дождалась, пока собравшиеся не затаили дыхание, и только тогда ответила:

– Голова маркиза моментально прояснилась, чувства его претерпели неожиданный поворот, и мадемуазель де ля Форс показалась ему такой же уродливой, какой она есть на самом деле.

На глазах у меня выступили слезы. Я отвернулась, боясь, что меня узнают даже под маской, и сделала вид, будто наблюдаю за танцорами.

– Значит, она заколдовала его?

– Что было в мешочке?

– Выходит, он находился под воздействием чар, раз предложил ей выйти замуж?

Лизелотта подалась вперед, и ее ярко накрашенные губы растянулись в злобной улыбке.

– Вы ни за что не поверите. Великий Конде приказал отыскать мешочек, и, когда его открыли, внутри оказались…

– Что?

– Скажите же нам!

– Что в нем было?

– Две жабьи лапки, завернутые в крылышко летучей мыши, и клочок бумаги с заклинаниями и шифром. – Лизелотта с торжеством оглядела маски обступивших ее придворных, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Не может быть!

– Она заколдовала его?

– Черная магия!

– Вот как? Значит, это с самого начала было ворожбой?

– А иначе почему он возжелал жениться на ней? – презрительно фыркнула Лизелотта и заковыляла прочь, в поисках новых благодарных слушателей.

Я услышала, как эхо их восклицаний сопровождает ее:

– …Вы слышали?.. Мадемуазель де ля Форс… Черная магия… Иначе почему?

Эти же фразы неумолчно гремели и у меня в голове. Спотыкаясь, я побрела прочь. В животе у меня образовался тугой узел, словно влажное белье, которое прачка выжимает сильными красными руками. А потом я увидела маркиза. Взгляд его остановился на мне. Не представляю, как он узнал меня под маской. Вероятно, меня выдал рост и длинная нескладная фигура, к которой он так часто прижимался всем телом. Или полные ярко‑красные губы, которые он целовал столь страстно, или же пьянящий аромат духов, которые он мне подарил. Я увидела, как по его лицу скользнула тень узнавания, сменившаяся презрительным отвращением. Он повернулся и зашагал прочь, а я осталась совершенно одна посреди безумного кружения незнакомцев в масках, этого парадного шествия злобно скалящихся демонов.

Аббатство Жерси‑ан‑Брие, Франция – апрель 1697 года

Я проснулась перед самым рассветом. В затуманенном сознании медленно таяли обрывки кошмаров. Вот уже много лет я не вспоминала об унижении, которому подверг меня маркиз де Несль, старательно запрятав его в самый дальний уголок души. Он женился на какой‑то недалекой особе с богатым приданым и тут же принялся его проматывать. Я была удручена тем, что воспоминания о нем все еще способны причинить мне боль.

До моего слуха донесся тонкий свист, за которым последовал шлепок и негромкий стон. Звуки повторились. Свист. Шлепок. Стон. Я потихоньку встала с кровати и заглянула в щелочку в занавеске, отделявшей мою келью от комнаты сестры Эммануэль.

Наставница послушниц стояла на коленях на полу, обнаженная до пояса, и хлестала себя завязанной узелками веревкой. Ее спина была узкой, с выступающими позвонками, и бледную кожу крест‑накрест перечеркивали красные полосы и шрамы. Бич вновь впился в ее плоть, и на коже вздулся очередной рубец, по краям которого выступили капельки крови. В ее стоне прозвучало упоение и боль.

Зазвенел церковный колокол. Сестра Эммануэль свернула и спрятала бич, перекрестившись и пробормотав молитву перед тем, как с трудом подняться на ноги. Затем она стала одеваться. Я едва успела зажать ладонью рот, сообразив, что под сутаной она носит власяницу, которая наверняка причиняет дополнительные мучения ее истерзанной плоти. Теперь я понимала, почему она всегда сутулится, а лицо ее перекошено. Сестра Эммануэль страдала от боли, которую причиняла себе сама.

Я поспешно попятилась, чтобы она не заметила, как я подглядываю за нею. Меня бил озноб. Бедная женщина. Какие демоны живут в душе, раз она полагает, что изгнать их можно только бичом?

Когда после общей молитвы мы вышли в сад, я, стараясь проявить максимальную тактичность, попробовала расспросить сестру Серафину о прошлом сестры Эммануэль.

Та вздохнула.

– Боюсь, что не смогу рассказать вам многого. Мне известно лишь то, что поведала мне мать настоятельница в ту ночь, когда она пришла к нам. Сестра Эммануэль была обручена с каким‑то вельможей. Приданое ее было готово, и дата свадьбы уже назначена. Но потом отец сообщил ей, что брат проиграл в карты все состояние ее семьи. В тот же вечер ее привезли сюда, поскольку наше аббатство было настолько бедным, что согласилось принять ее с теми несколькими жалкими луидорами, что сумел наскрести ее отец.

Я кивнула, преисполненная жалости. Она была молодой женщиной, перед которой открывалось блестящее будущее, а в следующий миг превратилась в послушницу захудалого старого аббатства, которой более нечего ждать от жизни. Стоит ли удивляться тому, что она чувствует себя несчастной?

Сестра Серафина запрокинула голову, подставляя старое морщинистое лицо солнечным лучам.

– Это – сущий позор. Ее поместили сюда против ее воли, и она так и не смирилась с этим и не обрела мир и покой. Душа ее, равно как и тело, наглухо заперты в кандалах, которые она выковала сама.

Я закусила губу, будучи уверенной в том, что и я никогда не смогу обрести здесь покой, которым наслаждается сестра Серафина. Кошмары прошлой ночи еще не до конца развеялись – издевательский смех, лица демонов, жгучий стыд унижения. Я полной грудью вдохнула свежий воздух и расправила плечи. Быть может, здесь, в уединении обнесенного высокими стенами сада, с помощью простого и честного физического труда, мне, по крайней мере, удастся отогнать эти воспоминания прочь.

Я наклонилась, сорвала листик лаванды и помяла его в пальцах, вдыхая успокаивающий аромат.

– Девочка… в башне, – напомнила я. – Она сумела убежать оттуда?