Сущий пустяк

Лувр, Париж, Франция – март 1674 года

Страсть, которую мы оба испытывали к изящной словесности, и неуемное желание писать сблизили меня с Мишелем, и они же были предметом раздора между нами.

Мишель хотел стать великим драматургом, как и его наставник Мольер. Он был полон честолюбивых планов и презрительно именовал то, что выходило из‑под моего пера, «фривольными женскими глупостями».

– Все эти твои переодевания, дуэли и похищения, – заявил он однажды, примерно через год после начала нашего романа, небрежно швырнув на стол пачку листов, исписанных моим почерком. – Эти твои отчаянные любовные аферы. И после этого ты хочешь, чтобы я воспринимал тебя всерьез?

– Мне нравятся переодевания и дуэли. – Я резко выпрямилась, сидя на кровати. – Уж, во всяком случае, они лучше тех скучных пьес, которые пишешь ты. По крайней мере в моих историях хоть что‑то да происходит.

– По крайней мере в моих пьесах есть идея и смысл.

– Они есть и в моих рассказах. И то, что они не навевают тоску, вовсе не означает, что они – плохие.

– Ну, и о чем они? О любви? – Он выразительно хлопнул в ладоши, поднеся их к самому уху, и жеманно затрепетал ресницами.

– Да, о любви. А что плохого в том, что я пишу о любви? Все хотят любви, и все о ней мечтают.

– Неужели в мире мало любовных романов, чтобы и дальше множить их число?

– Неужели в мире мало горя и страданий?

Мишель презрительно фыркнул.

– Что плохого в том, чтобы хотеть быть счастливым?

– Это приторно и сентиментально.

– Приторно? Я вовсе не приторная. – Я так разозлилась, что запустила в его голову туфелькой.

Он ловко поймал ее и небрежно отшвырнул в угол.

– Согласен. Тебя трудно назвать милой. В тебе слишком много язвительности и перца. А вот сентиментальность… ты определенно сентиментальна. – С этими слова он двинулся на меня, расстегивая сюртук.

– Я ничуть не сентиментальна. – Сняв с ноги вторую туфельку, я метнула ее в него, а он опять поймал и отбросил в другой угол, швырнул свой сюртук на стул и принялся расстегивать манжеты.

– Разве не ты плачешь в конце пьесы? И вздыхаешь, когда герой целует героиню? – Мишель рассмеялся и принялся развязывать тесемки у ворота.

– Это вовсе не сентиментальность. Это всего лишь означает, что у меня есть сердце.

Когда он стащил с себя через голову рубашку и швырнул ее на пол, я воскликнула:

– Не надо. Мы спорим, а не занимаемся любовью.

Мишель опрокинул меня на постель.

– Нет, – запротестовала я, приподнимаясь на локтях. – Я с тобой разговариваю!

– Ты болтаешь слишком много, – заявил он и навалился на меня всем телом, прижимая к постели и обрывая мои возражения поцелуем.

И я сдалась. Я была настолько очарована этой новой любовной игрой, что не могла противиться. С ним я чувствовала себя самой прекрасной женщиной в мире. Нам не было нужды разговаривать. Стоило ему лишь сардонически выгнуть бровь, и я понимала, что мы с ним разделим тайное, но оттого не менее восхитительное наслаждение.

Для себя я уже давно решила, что никогда не выйду замуж. Мне представлялось, что замужество – это всего лишь завуалированный способ продать женщину в рабство. Женщина не могла выбирать, за кого ей выходить, не смела протестовать, если муж бил ее смертным боем. Подобный порядок вещей приводил меня в бешенство.

Увы, но наше общество жестоко обходилось с женщинами, посмевшими выразить желание жить собственной жизнью, отгородить себе уголок мира, в котором они могли быть хозяйками, о чем много лет назад говорила моей матери кузина короля, Анна‑Мария‑Луиза.

Бедная моя мама. Стоило мне подумать о ней, как на глаза наворачивались жгучие слезы. Она умерла в монастыре, мы так больше и не свиделись с нею. Мари унаследовала ее титул и замок. Ее выдали замуж за человека, которого она до той поры и в глаза не видела, маркиза де Теобона, который первым делом вырубил целую дубовую рощу, чтобы расплатиться с карточными долгами. С тех пор мы с нею не встречались, хотя и регулярно обменивались осторожными письмами, приучившись читать между строк.

Свой собственный уголок мира я нашла в салонах Парижа. Здесь правили бал женщины, а мужчины падали к их ногам. Мы создавали тайные общества с паролями и секретными рукопожатиями, в которых могли обсуждать политику и религию, не боясь, что на нас донесут шпионы короля. В салонах я встречала умудренных опытом и остроумных женщин, многие из которых сами были писательницами, и именно здесь расцвело мое тайное желание посвятить себя писательскому творчеству. Из‑под моего пера одно за другим выходили письма, поэмы, сказки и скандальные любовные истории. Я мечтала о том, что когда‑нибудь начну печататься, подобно Марии‑Мадлен де Лафайет[142]или Мадлен де Скюдери.

Мой роман с Мишелем Бароном развивался стремительно. В нем были взлеты и падения, веселье и смех, грусть и горькие слезы. Реальной пользы я принести ему не могла, поскольку была бедна, как церковная мышь, зато я заставляла его смеяться и окружала нежностью, чем он бывал очень тронут. У него были и другие, куда более красивые, любовницы, и богатые патронессы, ожидавшие, что он будет танцевать перед ними на задних лапках, но каким‑то образом мы неизменно умудрялись уединиться в укромном уголке гостиной какой‑нибудь состоятельной дамы, смеясь над особенно забавным стихотворением.

Я начала втайне мечтать о замужестве. Я воображала, как проведу жизнь в писательских трудах, спорах, занятиях любовью и походах в театр. Мне более не будет нужды целыми днями прислуживать королеве Марии‑Терезии, играть в карты, расчесывать ее дурно пахнущих собачек и деланно смеяться неуклюжим ужимкам ее карликов. Мне больше не придется улыбаться людям, которые мне неприятны, льстить тем, кто полон злобы, и сплетничать о тех, кто мне неинтересен. По утрам мы с Мишелем будет валяться в постели, пить горячий шоколад и читать, а потом целый день будем писать. Я – сочинять рассказы о любви, магии и приключениях, которые произведут фурор в Европе. Он – писать блестящие пьесы, которые заставят аудиторию плакать и привлекут к нашим дверям вереницы экипажей богатых покровительниц. По вечерам мы будем ужинать в ресторанах, посещать салоны или ходить в театр. Мы будем танцевать ночи напролет в Менильмонтане, а потом – заниматься любовью и засыпать в объятиях друг друга.

Однажды вечером я заговорила с ним об этом, притворившись, будто эта мысль только что пришла мне в голову, и я не придаю ей особого значения. Мы только что закончили заниматься любовью, и я прижималась к его боку, а он небрежно обнимал меня за плечи. Оба мы были обнажены, а на голове у Мишеля красовался его ночной колпак, который он носил скатанным в кармане пальто после того, как однажды шутливо пожаловался на холод в моей комнате. Он с удивлением взглянул на меня.

– Пожениться? Но, ради всего святого, зачем?

Я улыбнулась и сделала небрежный жест рукой.

– Ну, не знаю… например, тебе не придется тайком пробираться ко мне в спальню по ночам, пряча в кармане скомканный ночной колпак.

– Он мне не мешает, – ответил Мишель. – И места занимает совсем немного.

– И тебе не надо будет ускользать от меня на рассвете.

– Ну, если это – цена, которую я должен заплатить за возможность провести с тобой ночь…

– Но если бы мы поженились, тебе вообще не пришлось бы прятаться. Мы могли бы купить небольшой славный домик в Париже…

– Каким же это образом, хотел бы я знать?

– Ну, не знаю. Если ты сочинишь пьесу, которая будет иметь бешеный успех… а я напишу роман, который станет популярным…

– Если бы да кабы, да во рту росли грибы, то был бы не рот, а целый огород, – кисло отозвался он, убирая руки и складывая их на груди.

– Мы найдем покровителя.

Он фыркнул.

– Мне и сейчас трудно найти покровителя, когда я не обременен женой.

Я села, прикрывшись простыней.

– Я не стану для тебя обузой.

– Не говори глупостей, Шарлотта‑Роза, – отрезал он. – Женщины всегда превращаются в обузу. Ты захочешь, чтобы я весь день сидел дома с тобой, когда мне понадобится уйти, чтобы осчастливить своих покровительниц. Потом тебе понадобится крикливый ребенок, женщины вечно хотят детей…

– Не понадобится, – горячо возразила я, хотя это была правда. Иногда я воображала, что в своем домике грез держу на руках розовощекого малыша, который смеется и тянет ко мне пухлые ручонки.

– Рано или поздно моя труппа обязательно отправится на гастроли в провинцию. Ты даже представить себе не можешь, как это тяжело. Ты не выдержишь тягот кочевой жизни.

– Выдержу. – На глаза у меня навернулись слезы, и я сжала кулаки и стиснула зубы, чтобы не расплакаться.

– Ты сможешь убить метлой крысу, потом освежевать ее и кинуть в кастрюлю, чтобы сварить суп на обед?

Я молча смотрела на него, закусив губу.

– Ты способна прошагать двадцать миль под дождем, а потом заночевать в придорожной канаве?

– Если надо, то смогу, – храбро ответила я.

Мишель рассмеялся.

– А вот я так не думаю, герцогиня.

Раньше мне нравилось, когда он называл меня «герцогиней», шутливо намекая на мое благородное происхождение, но сейчас это прозвище прозвучало оскорбительно.

– Я… Я вынесу… и дождь… и крыс… если мы будем вместе. – Голос мой явственно задрожал.

Мишель презрительно фыркнул.

– А какой толк от тебя на гастролях? Ты не можешь петь, не умеешь играть…

– Я научусь.

– Чушь!

– Научусь! Рассказывать истории – то же самое, что играть на сцене. Ты должен придумать разных персонажей, завладеть вниманием аудитории, покорить их своим голосом, ты должен…

– Ты не умеешь играть на сцене, Шарлотта‑Роза.

– Но я могу научиться! Мои истории заставляют тебя смеяться. Почему же я не смогу рассмешить другую аудиторию?

– Этого недостаточно.

– Но почему? Что ты имеешь в виду?

– Для того, чтобы добиться успеха на сцене, недостаточно быть смешной и умной, Шарлотта‑Роза. Ты должна быть еще и красивой.

Возражения замерли у меня на губах. Волна унижения накрыла меня с головой, огнем обжигая кожу.

Мишель встал с постели и принялся одеваться.

– Мне очень жаль, герцогиня. Я не хотел сделать тебе больно или оскорбить. Но ведь это правда. Если я когда‑нибудь соберусь жениться, то или на богатой, или на красивой. Лучше всего, чтобы моя избранница сочетала в себе оба эти качества. А ты, к несчастью, не обладаешь ни одним из них.

Уязвленная до глубины души, я вспомнила одно из любимых утверждений своего опекуна. «У нищей красоты больше любовников, чем мужей», – говаривал маркиз де Малевриер. А что же делать, если ты бедна и некрасива? Я вдруг ясно увидела свое будущее, полное скуки, насмешек и одиночества.

Мишель надел башмаки и направился к двери.

– Ты собираешься расхаживать по дворцу в ночном колпаке? – ледяным тоном поинтересовалась я. – Тебя поднимут на смех.

Он метнул на меня злобный взгляд, сорвал с головы колпак и швырнул его наземь. Затем, схватив парик, он кое‑как напялил его на голову и выскочил вон, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Я свернулась клубочком, зарылась лицом в подушку и заплакала.

* * *

На следующий день мне нанесла визит Франсуаза Скаррон, одна моя знакомая, которая лишь недавно появилась при дворе, но уже стала объектом самого пристального внимания, поскольку король явно искал ее общества. При этом она была немолода. Она не была блондинкой. Она не обладала роскошной фигурой. Она даже не отличалась особой жизнерадостностью. У Франсуазы Скаррон была оливковая кожа и темные глаза, хотя, уверена, подобно мне, она втайне мечтала о копне золотистых кудряшек и глазах цвета небесной лазури, как у любовницы короля Атенаис.

Самое же странное заключалось в том, что Франсуаза Скаррон была не только низкого происхождения, но еще и подвизалась гувернанткой у внебрачных детей Атенаис. Король поселил их в одном тайном месте, где мог навещать детей, не вызывая скандала. Несколькими месяцами ранее, после того как Атенаис родила от него третьего ребенка, король решил официально признать своих детей и перевезти их ко двору, куда, естественно, вместе с ними прибыла и гувернантка.

Мне не терпелось свести с нею знакомство, поскольку Франсуаза приходилась внучкой писателю‑гугеноту Агриппе д'Обинье.[143]Родившись в Понсе, всего в сотне миль от замка Шато де Казенев, он написал одну из моих любимых детских книг, «Приключения барона де Фенеста», о комических эскападах гасконца в Париже.

Сама Франсуаза появилась на свет в долговой тюрьме, и в возрасте шестнадцати лет вышла за увечного поэта Поля Скаррона. Она ухаживала за ним восемь лет вплоть до его смерти, но потом осталась без гроша. Очевидно, ее сочли самой подходящей кандидатурой на должность гувернантки детей Атенаис, развязав руки самой Атенаис, которая получила возможность проводить время с королем.

Вот только король, похоже, получал удовольствие от общения с Франсуазой. Она не флиртовала, не хлопала жеманно ресницами, не заливалась льстивым смехом при малейшем проявлении его тяжеловесного чувства юмора. Вместо этого Франсуаза разговаривала с ним о детях, спрашивая его мнения о том, стоит ли Атенаис безудержно баловать их сластями и игрушками. Короля все чаще стали замечать в ее обществе, и Атенаис принялась осыпать гувернантку язвительными замечаниями относительно ее скудоумия и неумения одеваться.

Когда Франсуаза поскреблась в мою дверь, я уже решила крикнуть: «Подите прочь!», но было бы неразумно выказать грубость той, кому благоволил сам король. Я вздохнула, запахнулась в пеньюар, быстро провела по лицу заячьей лапкой, заколола волосы булавками и пригласила ее войти.

Франсуаза была не одна. Вместе с нею пожаловала герцогиня де Гиз, худая и согбенная женщина с угрюмым и раздражительным выражением лица, печально известная своей набожностью. Кузина короля, она не позволяла супругу сидеть в своем присутствии, поскольку он был всего лишь герцогом, а она родилась принцессой. Словно в знак протеста, он умер от оспы через четыре года совместной жизни, оставив ее одну с маленьким и болезненным сыном. Герцогиня буквально помешалась на добрых делах и благочестии, проводя большую часть времени в молитвах, отчего спина ее изогнулась знаком вопроса. Однажды я насмешила Мишеля, назвав ее «маринованной святошей». Эпитет и впрямь казался очень удачным.

– Прошу прощения за беспокойство, мадемуазель, – сказала Франсуаза.

По своему обыкновению, она была одета в строгое серое платье без каких‑либо лент, кружев или рукавов с буфами.

– Вы меня ничуть не побеспокоили. Я всегда рада вас видеть, – любезно ответила я, надеясь, что глаза мои не покраснели и не припухли.

Предложив герцогине де Гиз кресло у камина, я встала перед кроватью, загораживая ее собой и жалея о том, что не успела застелить ее и расправить смятые простыни.

Франсуаза осталась подле двери, поскольку больше свободного места в моей крохотной комнатке просто не было.

– Мы пришли к вам по довольно‑таки деликатному делу… Я искренне надеюсь, что вы извините нас.

– Полагаю, все зависит от сути вашего деликатного дела, – с улыбкой ответила я. – Хотя я не могу себе представить, что вы можете сказать что‑либо, способное оскорбить меня.

Она слабо улыбнулась в ответ.

– Я понимаю, как вам должно быть нелегко здесь, при дворе, не имея семьи или родственников. У вас нет никого, кто мог бы наставлять вас или дать добрый совет.

Я ждала продолжения с застывшей улыбкой.

– Я очень надеюсь, что вы не станете возражать, если я позволю себе предостеречь вас…

Франсуаза заколебалась, а я почувствовала, как в животе у меня образовался ледяной комок. Я не знала, чего опасаться. Присутствие герцогини де Гиз, нетерпеливо постукивавшей пальцами по подлокотнику кресла, заставило меня заподозрить, что сейчас мне опять‑таки предложат сменить веру. А тут еще я остро ощущала за спиной скомканные простыни и слабый запах занятий любовью, витавший в воздухе.

Я оказалась права. Франсуаза выразила мне свое сочувствие, ведь я, как и она сама, была воспитана в вере гугенотов, и, без сомнения, желала отдать дань уважения моим родителям, раз уж я выбрала их веру.

– Я испытывала те же чувства, что и вы, пока не обрела утешения в истинной вере. Я бы желала того же утешения и вам.

– Благодарю вас, но я не нуждаюсь в утешении.

– Зато вы нуждаетесь в наставлении, – вмешалась в разговор герцогиня де Гиз, явно потерявшая терпение. – Предупреждаю вас, ваше нежелание причаститься и покаяться в своих грехах не осталось незамеченным. Своим упрямством вы рискуете обречь себя на вечные муки ада.

Улыбка моя стала такой натянутой, что у меня заболели губы.

– Мне бесконечно жаль, что вы так думаете. Меня, однако же, учили, что истинное раскаяние следует искать лишь в собственном сердце. К счастью, в этой стране, благодаря мудрости деда Его Величества, мы обе обладаем свободой выбора веры в соответствии со своей совестью.

– Предупреждаю вас, король не станет более терпеть столь радикальные взгляды, – злобно оскалилась герцогиня. – Их следует удалить из страны, подобно прогнившей опухоли.

Я вдруг ощутила укол настоящего страха. Меня воспитывали на рассказах о религиозных войнах, когда гугенотов жестоко преследовали за их веру. Многих сожгли живьем; иногда население целых деревень, собравшееся на молитву в простой белой часовне, запирали внутри и сжигали дотла. Неужели эти времена могут вернуться?

После того как наша мать была сослана в монастырь, а маркиз де Малевриер был назначен нашим опекуном, я утратила веру в Бога. Разве может существовать Господь, гневно спрашивала я себя, если Он позволяет вершиться подобной несправедливости? Моя мать искренне верила в то, что Господь – наш друг, и что мы можем обратиться к Нему в любое время. Нам нет нужды платить церкви за то, чтобы обратить на себя Его внимание. Нам не нужны посредники в лице святых. Все, что нам требовалось – наша собственная, чистая и спокойная вера. «Боже всемогущий, – молилась я, – если ты действительно существуешь, спаси мою маму. Порази молнией своей маркиза. Преврати его в горсть пепла. Пошли ему саранчу, чуму и мор, чтобы он умер, а моя мама вернулась домой».

Но матери было отказано в спасении. Маркиз избежал кары. А в душе у меня поселилась звенящая пустота на том месте, где когда‑то жил Бог. Со временем я заполнила эту пустоту постоянным блеском, чередой развлечений и забав, коих было множество при дворе. Однако же на всем протяжении этого головокружительного и опасного гальярда[144]я бережно хранила в сердце простые и чистые принципы веры моей матери. Sola Scriptura, Sola Gratia, Sola Fide. [145]Так что я действительно чтила ее память единственным доступным мне способом.

А герцогиня де Гиз тем временем продолжала в своей кислой манере:

– Король рассматривает возможность издания указа, согласно которому все браки между католиками и гугенотами будут признаны недействительными. Любой ребенок, рожденный в таком союзе, будет объявлен вне закона. Вы давно уже вышли из возраста, приличествующего замужеству, мадемуазель де ля Форс. Если вы не покаетесь немедленно и не откажетесь от своей ложной религии, то можете вообще не рассчитывать на брак.

Я растерялась и не знала, что ответить. Мне хотелось крикнуть, что мне исполнилось всего лишь двадцать три года, но я понимала, что она права. Я действительно давно перешагнула рубеж, считавшийся наиболее подходящим для замужества.

– Я бедна и уродлива, и поэтому никто не хочет на мне жениться, – пробормотала я в ответ.

– Вовсе нет, – запротестовала Франсуаза. – У вас замечательное, живое и привлекательное лицо, мадемуазель. И, вероятно, если вы покаетесь, то… король склонен вознаграждать тех, кто возвращается в лоно истинной веры.

Я почти не слушала ее. В моих ушах звучали слова Мишеля: «Если я когда‑нибудь соберусь жениться, то или на богатой, или на красивой. Лучше всего, чтобы моя избранница сочетала в себе оба эти качества. А ты, к несчастью, не обладаешь ни одним из них».

– Никто не желает брать в жены кокотку, – мстительно изрекла герцогиня.

Кровь бросилась мне в лицо.

– В самом деле? Должна ли я понимать вас так, будто вы полагаете, что ко мне применимо сие выражение? В таком случае, позвольте, в свою очередь, предостеречь вас, что я не потерплю подобной клеветы.

– От кокетки до кокотки – один шаг, – ответствовала герцогиня, пожав своими худенькими, согбенными плечиками.

– И еще один – до гарроты,[146]– с деланной улыбкой парировала я.

Герцогиня нахмурилась, чувствуя себя оскорбленной, но не понимая, почему.

Франсуаза явно чувствовала себя не в своей тарелке.

– В наши намерения не входит оскорбить вас, мадемуазель. Просто ваша любовь к театру не осталась незамеченной, и…

– А разве его можно не любить? – воскликнула я. – Ах, Расин,[147]Корнель! Нам несказанно повезло, раз мы живем в такие времена!

– Только женщина с подмоченной репутацией способна якшаться с драматургами и актерами, – герцогиня тоном дала понять, что приравнивает к ним проституток и извращенцев.

Я изобразила на лице легкое недоумение.

– Но сейчас модно предлагать свое покровительство людям искусства. Разве не сам король пригласил Мольера отужинать с ним за одним столом?

– Это решительно невозможно. Король никогда не сделал бы ничего подобного. Это были всего лишь слухи.

– Да‑да, слухам нельзя верить, – быстро подхватила я.

Герцогиня опешила. На мгновение она растерялась, не зная, что сказать, а потом сердито заявила:

– Мы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать поведение короля, который находится на поистине недосягаемой высоте для такой особы, как вы.

– Боюсь, вы позабыли о том, что моя мать и король – родственники, – я мило улыбнулась. – Это совсем не похоже на вас, миледи, – забыть о происхождении великих мира сего. Мне почему‑то казалось, что вы задали себе труд внимательно проштудировать его.

И вновь герцогиня не смогла найти нужных слов. Франсуаза отвернулась, пряча улыбку.

Я же благочестиво продолжала:

– Думаю, любовь к театру у нас в крови. Я имею в виду членов нашей семьи. Я знаю, что мой кузен… то есть Его Величество… такой же пылкий поклонник драматургов и актеров, как и я. Но довольно пустой болтовни. – Я направилась к двери. – Я могу весь день рассуждать о театре, поскольку, как вы справедливо заметили, питаю к нему искреннюю любовь, но, увы! Долг – превыше всего. Надеюсь, вы извините меня.

Глаза Франсуазы искрились весельем.

– Мадемуазель де ля Форс, вы имеете полное право счесть нас старыми занудами, сующими нос не в свое дело, но, смею вас уверить, мы пришли сюда с самыми благими намерениями. Король недоволен.

У меня перехватило дыхание.

– Король?

– Когда известия о вашей дружбе с актером Бароном достигли его ушей, он нахмурился.

Сердце у меня упало, словно прихваченное сильным морозом. Я глубоко вздохнула.

– Уверяю вас, сударыни, что между мною и господином Бароном нет ничего, кроме… дружбы и глубочайшего взаимного уважения.

– В таком случае, еще раз приношу вам свои самые искренние извинения, – сказала Франсуаза. – Я знаю, что вы лишились матери и одиноки, и что вам может быть трудно… – она вновь заколебалась, но потом все‑таки решила продолжать, – сохранить в неприкосновенности свое сердце и добродетель при дворе…

Где завязать любовную интрижку так же легко, как расколоть орех, подумала я. Разница, разумеется, заключалась в том, что эти дамы состояли в браке и имели покладистых мужей, увлеченных собственными романами. Ну и, естественно, они были богаты. Моей единственной ценностью на рынке брачных услуг была моя родословная и мое целомудрие… с которым я рассталась легко, как ребенок, который, не задумываясь, срывает обертку с рождественского подарка.

– Благодарю вас за заботу, – холодно ответила я.

Герцогиня де Гиз поднялась на ноги, и лицо ее обрело еще более кислое, нежели обычно, выражение.

– Пожалуй, я должна вам сообщить, мадемуазель, что его видели украдкой выскальзывающим из вашей спальни прошлой ночью.

– Между нами ничего нет, – сердито ответила я, ощущая привкус горькой правды на языке.

В это самое мгновение дверь моей спальни распахнулась, и в комнату неспешной походкой вошел Мишель. Я гневно посмотрела на него, пытаясь взглядом показать, что сейчас его визит совершенно неуместен.

– Как вы смеете? Что вы себе позволяете, врываясь ко мне подобным образом?

Мишель вопросительно выгнул бровь, выражая удивление тем, что в моей комнате столь многолюдно.

– Прошу прощения, мадемуазель, – отозвался он. – Я всего лишь пришел забрать свой ночной колпак.

Мы втроем уставились на него, будучи не в состоянии произнести ни слова, а он с преувеличенной изысканностью отвесил нам общий поклон, подхватил с пола забытый ночной колпак и удалился. И тогда взгляды обеих женщин скрестились на мне. Чувствуя, как лицо заливает предательский румянец, да такой, что загорелись даже кончики ушей, я лишь пожала плечами и развела руки в стороны.

– Значит, между вами ничего нет? – с сарказмом осведомилась герцогиня де Гиз.

– Нет, – ответила я, гордо вскинув голову. – Ровным счетом ничего.

* * *

Я, пожалуй, сумела бы пережить скандал без особых потерь, окажись Мишель благородным человеком или хотя бы джентльменом. Но, как мне пришлось убедиться, он не был ни тем и ни другим. Он счел сцену очень смешной и рассказывал о ней всем желающим, где только можно. Более того, он решил, что история эта слишком хороша, чтобы замалчивать ее, посему охотно живописал всем желающим, как я цеплялась за него в постели, умоляя жениться на мне и предлагая выйти с ним на сцену.

Однажды, когда я вошла в салон Анны‑Марии‑Луизы, герцогини де Монпансье, то застала Мишеля в окружении толпы дам и придворных, многих из которых я считала своими друзьями. Все они заливисто хохотали.

– Я напишу замечательный роман, который будет пользоваться сногсшибательным успехом, – провозгласил Мишель фальцетом, поднеся одну руку ко лбу. – Я могу играть. Я могу заставить толпу рассмеяться. Я сделаю все что угодно.

Я замерла на месте. Меня захлестнули обида и унижение. Лизелотта, герцогиня Орлеанская, отвернулась, пытаясь веером прикрыть улыбку. Мадам де Скюдери посмотрела на меня с жалостью. У Мишеля достало такта покраснеть.

– Лучше смешить людей, чем заставлять их плакать, – негромко заметила я, развернулась и ушла.

Date: 2015-10-21; view: 328; Нарушение авторских прав