Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Одиннадцатого августа утром и вообще 3 page
Папа тоже выпил водки. Можно, можно было убежать, спрятаться, раствориться, сменить фамилию, профессию… Тем более что тогда я уже варила мыло. Я варила мыло, потому что не было мыла и надо было стирать. И хозяйственное у меня до сих пор получается лучше всего. Хозяйственное – мое любимое. И продается оно очень хорошо… И киллера можно было нанять. Недорого. Тогда в киллеры легко шли и безработные инженеры, и бывшие студенты. Приличные, в общем, люди. Можно было найти Валерика, старших Савельевых, того дядьку из ЦК, который запретил Катьке рождаться искусственно. Он часто мелькал по телевизору и казался вполне демократичным и досягаемым. Можно было собрать денег, сунуть их Славке, броситься в ноги и кричать: «Не губи!!!» Но я, Кать, и сейчас не знаю, как лучше. 20 августа, день А Слава отступила. Государство в виде уставшей тетки из районного суда спросило у нее: «А на каком основании вы хотите забрать ребенка у матери?» Слава сказала: «На основании кровного родства». А тетка спросила: «Где вы были раньше? Какой страны вы гражданка? Официальная мать ребенка пьет? Занимается проституцией? Не имеет жилищных условий для воспитания? Написала отказ на девочку?» «А если напишет?» – спросила Слава. «А если напишет, то ребенка отдадут отцу. А если и тот напишет, то ближайшим родственникам – по бумагам родственникам, а не по крови. Но скорее всего – в детдом. А уж из детдома, если вам сильно повезет, вы сможете ее удочерить. Если, конечно, соответствующий договор об усыновлении иностранными гражданами существует между нашими государствами». «Какая бюрократия!» – сказала Слава. «Какая есть!» – злобно улыбнулась тетка. Откуда знаю, что злобно? От Игоря Андреевича, которого Марина и Руслан к тому моменту растворили в спирту и пропитали духом богемы. Игорь Андреевич две недели работал у Руслана арт‑объектом. Они выставлялись на разных шоу. Голый еврей и голая собака. Заработали кучу денег. Обнаженка была тогда в моде. «А если тест на ДНК?» – это был последний Славкин удар. «И что? – Тетка пожала плечами. – Согласно тесту ДНК вы можете быть даже матерью Чебурашки. Но по закону его матерью является писатель Успенский». 20 августа, все еще день На самом деле Славка – не такая. Она очень хорошая, она добрая, веселая, честная, свободная. Она нахальная и такая красивая, что, глядя на нее, хочется зажмуриться и потом две недели вообще не смотреть в зеркало. В этой истории на нее просто свалилось. Свалилось всякое – и подлость, и беда, и любовь, и любопытство. На самом деле Славка не такая. Правда, честное слово! Катя, запомни, она – не такая. Собираясь уезжать, Слава позвонила и сказала: «Покажи хоть…» Мы договорились встретиться в кафе. «Элефанта» тогда еще не было даже в проекте, поэтому «Штирлиц с женой» вынуждены были встречаться в «Макдоналдсе». Когда Слава вошла, мы с Катей заливали кипяток в кока‑колу. Кате холодное нельзя. Тем более был декабрь. И Деда Мороза хотелось встретить какой‑нибудь песней, а не хрипами в легких и лакунарной ангиной. Слава села за столик у окна. Она пила кофе медленными, но какими‑то судорожными глотками. На улице мело. Снег был мелкий, но твердый, как манная крупа. На асфальте он быстро таял, схватываясь льдом только в самых подлых и неожиданных местах. Мы добирались до «Макдоналдса» два часа. Мы не были, конечно, единственными идиотами, вышедшими в такой день из дома. Но посетителей было мало. «Там сидит Слава, – сказала Катя. – Мой биологический родитель. Да?» «Да», – сказала я. «Пойдем здороваться, да?» «Да», – сказала я. Мы подошли. «Я – Катя, это – моя мама Наташа, мы скоро выходим замуж. А ты – Слава. Я тебя знаю». «И я тебя», – сказала Слава. Почему у барной стойки «Макдоналдса» нельзя курить, поглядывая на часы и смахивая слезу в маленькую фарфоровую чашечку? Почему в «Макдоналдсе» не играет музыка Таривердиева, а играет какая‑то чухня? «Oh! Jingle bells, jingle bells, // Jingle all the way! // Oh what fun it is to ride // In a one‑horse open sleigh, hey!» «Приезжай ко мне в гости», – сказала Слава. «И ты ко мне приезжай. Да, мама? Пусть приезжает же?» Катя обняла Славу и нежно погладила по волосам. Больше Слава не приезжала. Можно сказать «никогда». А можно «пока никогда». Катя утверждает, что не помнит этого эпизода. Вообще не помнит. Такое у нее устройство памяти. У Миши – тоже. Они не помнят того, что считают неглавным. Но Слава – точно не такая, какой вспомнилась мне сейчас. Я просто ревную. Боюсь и ревную. 20 августа, вечер – Мама, ты не могла бы сфотографировать падлу и переслать на телефон Милы? – Прабабушки Милы, – автоматически поправляю я. – Прабабушки, – соглашается Миша. Утром Сережа отвез будущего школьника на дачу. Дача у бабушки Милы в городе. В другом. Но город – очень маленький и похож на село. Бабушка Мила и еще несколько представителей рабоче‑крестьянской интеллигенции живут в пятиэтажке. Считается, что они мучаются и даром коптят небо. У них нет огорода, сарая, погреба. Сада тоже нет. Чтобы бабушка Мила была как все, мы купили ей маленький домик неподалеку от пятиэтажки и медсестры, недавно вышедшей на пенсию. В пятиэтажке бабушка Мила живет только зимой. И тогда ей многие завидуют. В квартире есть батареи, газовая колонка, государственное электричество, которое при хороших, работящих руках и смекалке можно повернуть вспять. Не до полного идиотизма, не до того, чтобы прямо украсть. Так, по чуть‑чуть, сэкономить. Мой биологический отец – здесь его называют Вовкой – режиссер. Можно шире – известный режиссер. Поэтому я все время слышу голоса: «Как? Как при таком отце? Ты? Ты не сделала карьеры? Как?» Слышу голоса и вижу, как некоторые люди, особенно мои подруги, особенно Инна, заламывают руки. Еще у бабушки Милы есть два младших сына. Дядя Петя – он работает таксистом в Нью‑Йорке, и дядя Жора – он бай в Астане. Бай, потому что очень хороший хирург. Самый лучший. Ему в Астане построили дом, клинику и даже конюшню. Потому что у хорошего бая обязательно должны быть хорошие лошади. Сыновья бабушку Милу берут. И ненадолго, и насовсем. Как она захочет. Но она не хочет насовсем. Хотя Нью‑Йорк ей понравился. И Астана. Особенно если не летом. А в Санкт‑Петербурге, где чаще всего живет Вовка, бабушке Миле совершенно не подходит климат. Еще ей повсеместно не подходят невестки, внуки, говорящие со странными акцентами, и правнуки, почти не говорящие по‑русски. Бабушке Миле не хватает на них здоровья. Хотя медсестра, тетя Света, говорит, что на ней пахать можно. Тетя Света не очень деликатная, но других, согласных смотреть за нашей бабушкой так, чтобы и хозяйство рядом, и пациент, не нашлось. В этом городе бабушка Мила – Королевишна. Она – гораздо лучше, чем телевизор, потому что из всех своих поездок привозит чистую правду и разные подарки. К ней ходят за советом и чтобы просто послушать «про другую жизнь». «Другая жизнь» в исполнении бабушки Милы гораздо хуже, чем своя. «Другая жизнь» – дороже, продукты в ней химические, женщины – несвежие, одежда – очень маленьких размеров, и официанты плюют в суп. «Только смотри, чтоб вернулась! – говорят бабушке Миле соседи и знакомые. – Смотри там! Мы ж тебя ждем!» Это с ее слов. Но, думаю, ждут. Еще думаю, что бабушка Мила считает себя виноватой перед моей мамой. За то, что Вовка‑паразит пил, дебоширил и водил актрис прямо под окно роддома, когда там рождалась я. Еще я думаю, что бабушке Миле нравится мой папа. Мой папа Леша. Папе Леше тоже нравится бабушка Мила. Он говорит: «У всех нормальных людей – тещи, а у меня – свекровь!» Когда я была маленькой, бабушка Мила и дед Дима писали мне письма и присылали открытки. Я не отвечала им. Мы ведь и так виделись раз в месяц. Они, нагруженные соленьями, вареньями, сушеными грибами, свежими ягодами и подсолнечным маслом, приезжали к нам в воскресный день. И бабушка Мила вместе с папой лепила пельмени. Много‑премного пельменей. Так много, что мы не успевали их съесть. В субботу, перед приездом бабушки Милы, папа вытаскивал пельмени из морозилки, раскладывал их в целлофановые пакеты и ехал с ними на работу. Там в ординаторской у папы был общий холодильник для дежурантов. Папа стеснялся вручать пельмени лично. Говорил так: «Люди, в холодильнике подарки от моей свекрови». Люди с папиной работы тоже любили бабушку Милу. А я так и не ответила ни на одно письмо. А они, дед и баба, подходили к почтовому ящику и дважды в день (на всякий случай) открывали его маленьким ключиком. А в ящике были газеты. И больше ничего. Хорошо, что бабушка Мила дождалась, пока я повзрослею и научусь так же тревожно и бесполезно заглядывать на gmail.com. Научусь ждать ненаписанных писем… Я приехала. Миша сидел и смотрел на сарай медсестры Светы. Медсестра Света носилась по двору и кричала: «Ути‑ути, уточки. Цыпы‑цыпы, лапочки. Куда, падла? Куда, кому сказала? Ути‑ути, уточки. Цыпы‑цыпа, курочки… Ах ты падла гонористая! Поймаю – голову оторву. Ути‑ути, уточки…» – Вот, – сказал Миша. – Вот. Уток видел, кур и цыплят тоже. Корову узнал по книжке. И индюков. Собака у нее Джек. Кошка Маруська. Но падлы нет… Где она ее прячет? Как думаешь? 21 августа, ночь Я сняла два документальных фильма. Как режиссер и как сценарист. Марина была моим соавтором, и мы мечтали с ней поехать на фестиваль. На фестивале нас должны были заметить и прославить. Один фильм был об очереди. О разных очередях и всяких правилах их организации. Нам очень повезло: мы сняли интервью двух супружеских пар. Одна в очереди познакомилась, а другая приняла решение развестись. Вот эта вторая стояла в очереди на жилье. Еще мы сняли детей, потерянных в очереди и в ней же обретенных. И чудеса: когда то, что дают, не кончается, а попадает в руки и уносится домой. И анекдоты еще. И иностранцев, заболевших от раздвоения личности по дороге между кассой и прилавком. «Кино, пусть даже документальное, должно показывать то, чего в жизни нет, – сказал мой биологический родитель, именуемый некоторыми Вовкой. – Твое кино – скучное. Я не смог его посмотреть. У меня не было времени. Как‑нибудь позже, ладно? Или сними другое. И я посмотрю их оптом, ладно?» Второй фильм мы сняли о Руслане и его превращениях в голую собаку. Это было кино о границах безумия. Я хотела посвятить его бабушке Шуре. Поэтому мы много работали в психиатрических клиниках. Записывали людей с разными маниями и стилями жизни. Два раза нас побили родственники больных. Но потом, когда съемки кончились, мы пригласили родственников на премьеру. Родственники сочли нашу главную идею правильной. Все сегодняшние сумасшедшие триста лет назад ни за что бы не сошли с ума. А если бы горе или что другое повредило их рассудок, они считались бы людьми божьими, а не медицинскими. Руслан до сих пор пытается пристроить этот фильм на какой‑нибудь фестиваль. И Марина покорно доснимает «свежак». Я иногда помогаю ей расспрашивать все новых и новых пациентов психиатрических клиник. Я вижу, что их психозы и мании растут вместе с цивилизацией: Наполеонов становится все меньше, забыты Цезари, Сталины, и голоса ушедших почти не беспокоят. Наши новые герои – человеки‑пауки, черепахи, президенты межгалактических союзов и даже Гарри Поттеры. Я вышла замуж за Савельева, когда в моде были Наполеоны. 22 августа, утро Отвечая на вопрос «Зачем?», я вру до сих пор. Я пересматриваю мотивы, как карты, сданные для игры в дурака. Я могу зайти с шестерки и сказать, что мне было его жалко. А могу зажмуриться, сбросить тузы и… Я (всегда?) завидовала Славке и хотела доказать, что я – лучше. Я ждала (примерно с пятого класса), когда Савельев наконец увидит, что я – это и есть его настоящая любовь. Я хотела, чтобы Валериков отец помог мне с кино. Связи в ЦК и все такое. Ластиком стираются только буквы. Или не ластиком. Если буквы гранитные, то их можно отбить. Залить бетоном. Буквы – стираются, люди – остаются. ЦК. Да. И пусть бы тогда отцу моему Владимиру было стыдно. И еще я просто хотела замуж. Потому что все вокруг об этом говорили. И летом, и, что странно, зимой, это бесконечное жужжание «замуж‑замуж‑замуж», эти свадебные пчелы, и белые платья, и проблема, кого взять свидетелем… Я хотела замуж. Я хотела быть как все. Мотивы Валерика были еще хуже. Во‑первых, он устал жить с родителями. Но папа Гена и мама Маша поставили жесткое условие: «Делить квартиру не будем. На снятую уйдешь только вместе с ребенком». Во‑вторых, Валерик был очень беспомощным в вопросах быта. Ни в десятом классе, ни на втором курсе института он не знал, где хранятся его чистые вещи, готовые продукты. Он не знал, что такое ЖЭК и для чего существуют слесари. Впрочем, он также не знал, почему идет дождь и почему так хрупки бывают тарелки, почему плачут дети и зачем они какают. Он не знал о существовании множества полезных вещей. Зато он шил джинсы и клепал на них фирменные лейблы. Тогда он считался спекулянтом. В‑третьих, Валерик хотел свободы. И личной, и материальной, и сексуальной. И это желание у него почему‑то связывалось с браком. А четвертого туза у Валерика никогда не было. Поэтому в честной игре я всегда одерживала победу. А во всех других к Валерику приходил джокер – волшебная карта. И тогда он придумывал, как смело и честно будет служить Отечеству, станет специальным агентом, построит завод по сборке важнейших деталей для космических кораблей и будет приторговывать не только джинсами, но и сигаретами, произведенными по космическим рецептам. Валерик Савельев был фантазером. Однажды он позвонил и сказал: «Давай ты будешь моей женой». И я ответила: «Давай». 23 августа, раннее утро Какая разница, какое утро, если мы все равно не спим? Только я не сплю у бабушки Милы. А Сережа – дома. Он звонит примерно в пять: – Когда ты не отбираешь у меня одеяло, пропадает вообще весь смысл постели. – Сейчас лето. Зачем ты взял одеяло? – Я взял два. Одно – себе, одно – тебе. Очень большая кровать, понимаешь. Надо чем‑то заполнять. – Значит, только для того, чтобы заполнять кровать, да? 23 августа, день Иногда мне говорят: «Девушка, подвиньтесь». Иногда: «Женщина, вам что‑нибудь показать?» Из магазинов с «женщиной» я бегу, поджав губы. Они и так у меня не слишком модные. Так что бегу почти без рта. Ужжжасное у меня лицо получается. Зато тренировка. Потому что впереди еще: «Садитесь, бабушка…» А троллейбусы и прочие транспортные средства, в которых из‑за плохого освещения почти не видно, сколько мне лет, я люблю. Езжу. Сережа сердится. Как бывший врач он считает, что моя экономия и нежелание водить машину приносят нам в дом лишние вирусы, бактерии и сплетни, которые нас не касаются. А касаются, например, курса доллара, развода Мела Гибсона или отказа Перельмана от миллиона долларов. Еще Сережа сердится из‑за головы. Он боится, что в транспорте меня ограбят и «дадут в дыню». И «дыня» будет синяя. И может быть, даже придется делать пластическую операцию по исправлению носа. Сережа считает, что нос – это мое слабое место… А я его всегда утешаю тем, что обязательно вошью карман для денег в трусы. Но оба мы давно уже пользуемся карточками. …Есть три платья для матери невесты. Мать невесты при этом никто не спрашивает, готова ли она, как ей это всё… Напротив, все жадно поздравляют эту бедную женщину с моим перепуганным лицом. Красное платье – по фигуре, цвет хороший, глубокий, не пошлый, особенно для тех, кто никогда не видел пионерских галстуков. Длина – приличная – до колен. С внутренней стороны платье почему‑то леопардовое. Продавщица говорит, что это специально «для скрытой сексуальности». Снаружи – «взвейтесь кострами», внутри – леопард. «Тот, кто будет вас раздевать, – громко говорит продавщица, – будет искренне удивлен». «Чем?» – спрашиваю я. И это не последний мой вопрос. Мне еще интересно, кто меня будет раздевать и для чего это может ему понадобиться. «Ну…» – она так мило смущается. И я смущаюсь тоже. В крайнем случае, разденусь и удивлюсь сама. Второе – коралловое. Чехол. Длинный‑длинный замо́к через всю спину. Дышать можно только с аппаратом искусственной вентиляции легких. Воротник – стойка. Шеи – нет. Зато хорошо видны талия и грудь, особенно если она будет заложена в пристойный лифчик. Третье – черное. Семимильный шаг в Европу. Мы к ней, она от нас. Считается, что в черном Европу можно догнать быстрее, она не так пугается. Но… пусть бегут другие. У меня свадьба. – Миша, а я красивая? – Красивая, – отвечает почти школьник, не отрываясь от сбора яиц, что падают невесть откуда на экране электронной игры. – А как женщина я на кого похожа? Сережа бы сказал: «На лошадь. На породистую лошадь средних лет». А Миша говорит: – Если тебя из этого всего переодеть догола и обратно, то на Снежную королеву. Он поправляет очки и смотрит на меня внимательно: – Да. Ты очень похожа. Очень, мама… И я не знаю, хорошо это или плохо. Что там нам написала психолог? «Использует простые речевые обороты»? Простые речевые обороты. 24 августа, ночь Если я умру, свадьбу придется отложить. Отложенный жених может сбежать. Или хуже того: Катя передумает и вернется. А куда вернется? В дом, где больше не будет меня? Если я умру, Марина скажет: «Она всегда была бесстыжей и думала только о себе». «Почему?» – вступится за меня Инна. «Потому что мы собирались с ней вернуться в кино! В большое кино!» «Уберите с ее губ розовую помаду! – скажет Люся. – Это не модно. В нашем возрасте розовая помада – это признак сексуальной неудовлетворенности». А бабушка Шура будет улыбаться. Потому что она считает, что все умершие становятся расколдованными. И им уже ничего не угрожает. Миша будет смотреть на небо. Я заблаговременно расселила на нем некоторых людей, которые были нами любимы, но ушли, чтобы, как говорят англичане, присоединиться к большинству. Миша будет смотреть на небо. А какая‑то звезда, комета или метеорит обязательно ему мигнет. Миша поправит очки на переносице и скажет: «Связь установлена». Если я умру прямо сейчас, то Савельев и Слава точно приедут. Из экономии: свадьба и похороны – это очень удобно. Из экономии и чтобы взять Катину судьбу в свои руки. На моих поминках они могут воссоединиться. А Сережу, конечно, вычеркнут. Потому что у Сережи для Кати ни крови, ни бумаг, ни закона. – Мне придется жить долго! – говорю я. – Очень и очень долго… – Ты мне угрожаешь? – спрашивает Сережа. Молчит, а потом повторяет, меняя акцент: – Ты мне угрожаешь или кому‑то другому? 25 августа, ночь – А почему ее до сих пор нет дома? – спрашивает Сережа. – Позвони и спроси! – огрызаюсь я. – Ну, невесты себя так не ведут! – заявляет он. – Надо же себя… это… блюсти! А Валерик, например, не считал, что невесты должны себя блюсти. В этих вопросах он был широким человеком. И не в этих. Вообще – широким человеком, похожим на воздух или на Мировой океан. Ему ничего из себя не было жалко: ни денег, ни времени, ни выпить водки с хорошим человеком, ни пресловутой рубашки. При этом Валерик никогда не жертвовал: просто отдавал. И брал тоже просто. Валерик был такой атомный, такой заранее сведенный к единой и неделимой частице, что его невозможно было ни прибрать к рукам, ни призвать к ответу. Люся, случайно спавшая с ним два первых месяца нашего брака, хотела его убить. Успокоилась, только когда вышла замуж за Игоря. Могу соврать: никто из нас не посыпал голову пеплом. Валерик ничего не отрицал и называл то, что у него было с Люсей‑олигархом, родственным, дрейфующим сексом. «Вы всю жизнь брили при нас ноги! Подтягивали колготки! Искали лифчики и подкладывали в них вату! И после всего этого ты говоришь о сексе?» Могу соврать, что я смеялась и соглашалась. Могу соврать, что не знала, кого мне следует бросить: лучшую подругу Люсю или эту сволочь Валерика Савельева. Могу не врать: небо упало мне на голову и всем тем, что у него есть, разорвало мне кожу. У меня не было кожи, поэтому я не могла одеваться, мыться, разговаривать, двигаться и разговаривать. Даже по телефону. Видишь, Катя, тебя здесь еще нет. Ты еще не аргумент. Не аргумент, только крик, еда, официальное удочерение, стирка, прогулка, зубы, горшок и заколка с малюсенькой божьей коровкой. До года мы тебя не стригли. Валерик сказал: «Девочки, не стоит из‑за меня ссориться! Считайте, что мы все вместе сходили на физкультуру».
За эти слова Люська хотела его убить. Но она не готовилась. Аффект же – плохой помощник в убийствах. Люська сломала Валерику нос. И он очень смеялся, рассказывая фельдшеру «скорой», что упал и ударился о тумбочку. А в сентябре, который был ветреным, наполненным чаем с ромашкой, сушеной мятой на подоконнике снятой квартиры… В сентябре, который в один день стал желтым, а в другой – лысым… В сентябре, когда Катя уже называла меня мамой, а Валерик разворачивал систему кабельного телевидения… В сентябре, когда мы оба поняли, что любим по‑настоящему, не друг друга, а трагически разных людей, я сказала: «Давай разведемся…» «Хорошо», – сказал Валерик. И ушел. …Когда меня спросят: «Что вы делали в поздние восьмидесятые? Что вы чувствовали?» (интересно, кто меня спросит?), у меня не будет приличного ответа. Ни для поздних восьмидесятых, ни для ранних девяностых. * Для десятых и двадцатых тоже нет. У меня нет приличного ответа по поводу того, что я делала все эти годы. Или «варила мыло» подходит? 26 августа, раннее утро Мы повезем бабушке Миле приглашение на свадьбу. А почему мы? «Мы» – очень непостоянное занятие. Кто‑то все время выпадает. Уходит, просеивается. В результате от «мы» остается только «я». И то очень сомнительного качества. Но мы все‑таки повезем бабушке Миле приглашение. Она накроет стол: оливье, «мимоза» с сайрой, сердце с корейской морковкой и грибами, худая утка, картошка‑пюре. Чтобы поместить Андрюшу, мы пересядем и на один стул будем ближе к бабушкиному креслу. – Ужас! – кричу я. – Что? Он ее бросил? – Сережа вскакивает с кровати, стремительно надевает джинсы и начинает метаться по комнате. – Говори! – кричит он. – Я смогу! Смогу это пережить! Убью его и смогу… – Мы скоро допересаживаемся до дедушкиного места! – кричу я. – Типун тебе на язык! – Ну не скоро, ну когда‑нибудь! – Я не доживу, – обещает Сережа, снимает джинсы и возвращается в кровать. Спать нам еще целых два часа. 27 августа Приезжал Андрюша. Завтракал. По‑семейному. Чтобы ему было комфортно, мне пришлось лить на голову воду, потом на нее же направлять горячий воздух из фена. Еще мне пришлось надеть «уличную футболку», испечь блины, пожарить котлеты, сварить овсянку, сделать салат из помидоров и огурцов. Кроме головы, я еще помыла полы, плиту, Мишино лицо от шоколада. Помыть лицо Сережи мне не удалось. Он решил остаться себе верным и грязным. Андрюша пришел. Улыбался. Ел. Курил в вытяжку. Катя потягивалась и зевала. Пила молоко. Сережа и чайник кипели. Зря. Андрюша сказал: – В «Наташе» предлагают свое меню, свое спиртное и свою музыку. Где‑то тридцать долларов на человека. И если в эту «Ларису» отвезти деньги прямо сейчас, то они сделают скидку. А еще в «Галине» бывают цирковые артисты. Нам надо? На прощание он поцеловал Катю в губы, а меня – в руку. – Какой бабник! Если по Фрейду! – прошипел Сережа в закрытую за Андрюшей дверь. – Склеротик! Кафе называется «Ольга», – не согласилась я. – Ой, ну не надо ссориться, – пропела Катя и обняла нас обоих. – Зато одно имя из девичьего списка мы можем вычеркнуть. Это же нехорошо, когда папа не может запомнить, как зовут дочь? И мы не будем напрягать папу. Так что Ольге – точно нет. 28 августа Смотрели фильм «Отец невесты». Сережа сказал: «Ну точно про меня. Ненавижу этих Макензи». Ходили на перекличку. Миша спросил: «Вы уверены, что школа – это обязательно?» 29 августа Позвонила бабушке Маше. Зажмурилась и сказала: – Это я, Наташа. Мама, – тут запнулась, – вашей внучки Кати. У Кати свадьба. Приезжайте. – Деточка, – заплакала она в трубку. – Деточка… Мой Геннадий умер. Умер совсем. Его теперь вообще нет. Два месяца назад. И операция, знаешь, прошла успешно. Очень хорошие хирурги в Бакулевском центре. И дорого очень берут. За такие деньги можно было сделать и две, и три операции. Но сделали одну. Очень хорошую. Он хотел пить, курить и быть физически сильным. Сказал, что жить инвалидом‑диетником не собирается. Только не вы́ходили мы его. Три месяца, деточка. Три месяца. И я сейчас уже в сорок втором размере. А ты, как обычно, в пятидесятом? Главное – это уход. Вся больница мне удивлялась. И кашки ему, и супчики, и все время рядом. А он, Гена мой, глаза откроет, посмотрит – и назад, в свой мир. Никогда меня в свой мир не пускал. И тут… То же самое. Взял и сбежал. Ему меня очень жалко было. Он ради меня только и жил. И умер ради меня. Чтобы я этими кашами не мучилась, через всю Москву не ездила. И Валера нам очень помог. За все заплатил. Ты помнишь Валеру? А теперь осталась собака. И эта собака, мы назвали ее Джерри, все время ждет Геночку. Но Геночка, как обычно, не приходит. А Джерри ждет. Мы ходим с ним гулять, и все прохожие смотрят на нас и очень сочувствуют, потому что мы выглядим красивыми, одинокими и неприкаянными. И как нам теперь жить, деточка? * «Ужас, – сказал мне когда‑то давно папа Гена, – это если ты будешь надеяться на то, что он вернется. Или кто‑нибудь. Вернуться можешь только ты сама». Я позвонила маме: – Знаешь, савельевский папа Гена на свадьбу не приедет. Потому что он умер… – Зачем? – спросила мама. Я пожала плечами. Мы молчали друг другу в трубку. Мама тихонько плакала, стараясь, чтобы мне не было слышно. – Ты помнишь?.. – спросила мама. – Ты помнишь? – О маковом поле? – усмехнулась я. – Угу, – всхлипнула мама. Да, о поле. Теперь я видела его совершенно отчетливо. Много солнца, много красного, много нежного, много хрупкого и несуществующего. Много такого, к чему нельзя прикасаться, если ты не бежишь навстречу. Если там, с другой стороны, тебе не улыбается судьба. Женщина по имени Мирей Матье. 30 августа, утро – Двадцать лет эти люди не интересовались ни Катькой, ни тобой. Двадцать лет их не было в твоей жизни. Я не понимаю, почему ты вздыхаешь уже шестой час подряд? – сказал Сережа. – Мне хотелось их победить… Мой биологический отец приезжал крепить узы родства не часто. Великий режиссер. Известность плюс занятость. Гениальные идеи, битвы за бюджет, поиски сценария, кинопробы… В общем, получалось примерно раз в год. Мама и папа готовились неделю: закупали продукты, чистили хрусталь и кастрюли, стирали шторы и мыли окна, крахмалили скатерть. Мама делала прическу, папа стригся и немножко злился. Великий режиссер приносил маме большой букет роз, папе – коньяк, мне – разные подарки. Часы, например, или серьги с бирюзой, которая в нашей семье считалась девичьим камнем. После застолья родители, размягченные едой и тягучими непрозрачными разговорами, брались за меня. Меня – предъявляли. Я примеряла шубу, купленную на вырост, итальянские сапоги на каблуке и чешские на «манке», показывала дневник и грамоты за участие в олимпиадах, фотографии с морских курортов – Ялта, Адлер, Сочи, Анапа. Мои успехи были материальны. И мама торжествующе улыбалась. Ребенку, то есть мне, было очень хорошо в новом мамином замужестве. Ребенок рос гармонично развитым, сытым и отдохнувшим. У него были шубы, шапки и платья «на выход». У него даже джинсы были. Моими достижениями мама побеждала всех своих врагов. Всех тех, кто ее бросил и не оценил. Всех, кто бросил и меня тоже. Я никогда в жизни не носила часы. Не ношу и сейчас. И никогда не прокалывала уши. У меня много серег на все случаи жизни: от девичьих бирюзовых до солидных, коллекционных, с южноафриканскими бриллиантами. И я – мамина дочь. Я хотела предъявить Катю – во всей ее красе, – чтобы победить. – Понимаешь, Сережа? 31 августа Сваты как одноклассники. Только одноклассников нам выбирают родители, а сватов – дети. Мы заказываем меню. Сначала пробуем все, что есть. Есть и пить. Заказываем, пробуем и слушаем администратора. Он говорит, что свое спиртное покупать нам будет не выгодно. Де‑юре бутылка своего выходит на тридцать процентов дешевле. Де‑факто – на десять дороже. Приличное заведение берет двадцать‑тридцать долларов за обслуживание. Обслужить бутылку в теплый осенний день нелегко. Во‑первых, ее надо принять. По описи. По черной‑черной‑черной описи. Во‑вторых, охладить. Она будет занимать койко‑место в холодильнике. И этим нанесет ущерб всему пищеблоку ресторана. Date: 2015-09-24; view: 288; Нарушение авторских прав |