Суффиксы

У Галечки и Тамары Владимировны были разные представления о счастье. У Галечки – всегда неправильные.

Например, в отношении синтетики. Галечка не хотела верить, что синтетика – это не только некрасиво, но и вредно. Ситец, сатин, крепдешин – это то, что нужно.

Тамара Владимировна отдавала предпочтение сатину, хотя зимой, конечно, шерсти и драпу.

А Галечка требовала какие‑то водолазки, нейлоновые лифчики, капроновые колготки.

Нет, нет и еще раз нет! Тамара Владимировна была непреклонна. Она и сама не признавала капрон, пока не стала полнеть.

Тамара Владимировна в темпах роста всегда всех опережала. Когда стала полнеть, опережала даже темпы пятилетки. Чулочно‑носочная отрасль, особенно в части хлопчатобумажных изделий, за ней не поспевала.

Капрон был просто уступкой. Удобной. Да. Это Тамара Владимировна признавала.

Но не все удобное полезно.

Тамара Владимировна работала в очень престижной школе биологиней. Кому, как не ей, знать. На работу добиралась полтора часа.

Когда Галечка запросилась в школу возле дома, Тамара Владимировна наотрез отказала.

«Не все удобное полезно, дочечка», – строго сказала она.

Суффикс сводил Галю с ума. Он уменьшал мир вокруг и делал его приторным и вязким. Ничего большого. Ничего нейтрального. Тетушки, зданьица, трамвайчики, тарелочки. Матюкаться Галя научилась раньше, чем ходить. А пошла поздно из‑за не выявленной вовремя дисплазии бедренного сустава. Дисплазиечки. Суставчика.

Три года в гипсе и санаториях.

Тамара Владимировна намучилась. Галя ее мучений не помнила. Своих, впрочем, тоже. Наоборот. По сравнению с тем, что началось, когда Галя пошла, гипс был сладким, пусть и неподвижным сном, в котором сновали‑бегали разные люди, в основном крикливые тетки с большими кастрюлями и ведрами. Плюс врачи. Врачей Галя запомнила цокающими. И теток – матерящимися.

Этот мир был грубым и безнадежным. Но большим.

Горочки тоже были большими. Галечка их видела в гробу. Карпаты. Приэльбрусье. Алтай. Чтобы Галечка оправилась и набралась силенок, Тамара Владимировна еще за два года до школы решила впустить деточку в мир альпинизма. Галечку сначала привязывали к третьей, багажной, полке плацкартного вагона, чтобы она не упала ночью. Не упала и не мешала. Ночью взрослые пели. «Солнышко лесное».

Солнышко!!!

В походе Галечку тоже привязывали. К рюкзакам. К амуниции и снаряжению. И в таком виде переправляли над речушками и пропастюшками.

Галечка старалась не смотреть. Закрывала глаза. Жмурилась так, что лопались сосуды. По всему лицу. До синяков. Некоторые подружки Тамары Владимировны думали, что она Галечку бьет. Бессовестные.

А гроб привезли как раз с Алтая. Папа сорвался со скалы. Летел как птичка. Галечка этого не видела. Слава богу.

Тамара Владимировна вышла замуж за друга покойного папочки.

Галечка долгое время была уверена, что его жена тоже как папа. Как птичка. Но оказалось, что жене повезло больше, чем папе. С ней просто и без имущественных претензий развелись. Оставили квартиру и сына Дмитрия. Жена, квартира и Дмитрий были крупными. Некоторые даже толстыми. Таких к полке не привяжешь.

Галя спросила, нельзя ли развестись и с ней. Она же тоже без имущественных претензий. И могла бы жить в интернате. Или в санатории.

Тамара Владимировна чуть не умерла. Взамен на обещание жить дальше в мире и дружбе между народами, ну и просто – жить, Галя согласилась на всё. Она даже не подозревала, что является таким важным человечком в жизни Тамары Владимировны.

А в школу возле дома пошли подружки. У Гали тогда еще были подружки. Но полтора часа туда и полтора назад не оставили для них времени. Вместо подружек получились книжки. По воскресеньям приходил Дмитрий. Тамара Владимировна хотела и его забрать под свое крылышко. Но Дмитрий любил физику. А школа Тамары Владимировны была хоть и престижная, но специальная по языкам.

Галя учила немецкий и английский. Томас Манн в переводах оказался сильнее, чем в натуральном письме. А Диккенс – наоборот. На языке оригинала он звучал чище и проще.

Тамара Владимировна сказала, что дело не в Манне, а в Галином немецком.

И в самой Гале.

В ней всегда была проблема.

Именно на это ей и указал семиклассник Гена Соловьев. Он был очень красивый и взрослый. Хотя Диккенс, например, не считал разницу в два года вполне подходящей для брачных отношений. Или не Диккенс.

Галя спросила, когда Гена сможет на ней жениться. А Гена подвел ее к зеркалу. В холле школы висели целых два. Справа и слева. В левое зеркало Галя не смотрелась. Один раз только было – и сразу два по истории. Левое зеркало было несчастливым.

Гена к нему ее и подвел:

– Посмотри. Что видишь? Курица охламонская.

– Охламонская – это порода? – спросила Галя.

– Урода! – ответил Гена.

До Галечки дошло не сразу. Она вообще о красоте мало думала. Не замечала ее ни в природе, ни в себе. Наверное, последствия дисплазии и фармакологического вмешательства. Зато слова Гены сильно задели Тамару Владимировну. Не до такой степени, чтобы купить Галечке туфли. У них с Тамарой Владимировной был один размер. Такая ножка у деточки в пятом классе – будь здоров! Тамара Владимировна отдавала Галечке свои самые лучшие старые, аккуратно ношенные туфли. А себе покупала новые. Галечкина ножка, конечно, в них немного шлепала, но можно было подложить ватку. Зато туфли – взрослые. Это же чудесненько! Колготочки – детские, а туфли – взрослые. Сразу видно: семья живет по средствам. И на «Жигули» собрали из последних. Копили и во всем себе отказывали.

А Гене Соловьеву Тамара Владимировна ставила тройки. Только тройки. Это постепенно изменило его отношение к учебе, к школе и к самому себе. Он скатился и после восьмого класса ушел в ПТУ. Хотя мечтал стать врачом. Ха‑ха‑ха. Тамара Владимировна рассказывала и смеялась, рассказывала и смеялась.

Когда Соловьев ушел, Галечка наконец поняла, что он имел в виду. Она увидела себя. Всю. От стриженных только Тамарой Владимировной жиденьких волос, лежащих на плечах неровными засаленными прядями, до толстых, кривых ног. От лица, в котором синие глаза сливались с цветом кожи, а потому было неясно, где что начинается и где что заканчивается, губы там, например, или щеки… От короткой шеи… От формы с вшитыми подмышниками (чтобы потеть, срезать, стирать и вшивать! И сама! Как взрослая!). И до… до всего того, что у других девочек было, а у Галечки замещалось сатиновым лифчиком, наполненным ваткой для обуви.

– Зачем я такая? – спросила Галечка.

– Затем же, зачем и другие! – прикрикнула на нее Тамара Владимировна. – Для эволюции, борьбы за существование и для естественного отбора!

Летом снова поехали в горочки. К полке больше не привязывали. Но и через пропасть ни в какую. Галечка осталась «на базе». Упертая как ослик. Чтобы не сказать: как осел.

В сентябре Галя нашла Гену Соловьева. ПТУ оказалось медучилищем. Медучилище – похожим на гарем.

– Я пришла извиниться, – сказала Галя. – За себя и за Тамару Владимировну.

– Сука, – сказал Гена.

– Она за меня заступалась, – не согласилась Галя.

– И?

– Как могла. До свидания… – Галя бросилась бежать. Именно бросилась. Как сдутый резиновый мяч. Гулко и не быстро.

Гена схватил ее за локоть.

– Травиться собралась?

– Как ты знаешь?

– Надо говорить «откуда»…

– Откуда? – покорно повторила она. И добавила: – Только под машину. Думаю, она сама меня собьет… Просто интересно, откуда ты‑то знаешь?

Гена Соловьев пожал плечами. Он не знал как, но знал. Потом, позже одна пациентка скажет ему: «Ведьмак». И он согласится, и бросит психиатрию, дом на знаменитом шоссе и даже виллу на знаменитой набережной Средиземного моря.

Не скоро. Не теперь. Он еще успеет сменить гражданство по причине распада родины и очень насладиться всем‑всем‑всем. Но все‑таки и очень устанет от своего знания. И пропадет.

– Будешь дура, – сказал Гена Соловьев. – Никому ничего не докажешь.

Он еще что‑то хотел сказать о счастье, которое возможно, но нормальных слов не подобрал, а от книжных его тошнило еще со школы.

– Эй, – это все, что получилось из себя выдавить.

Темы школьных сочинений были очень похожи на самодонос. «Как я провел лето» и «Моя мечта».

Галечка написала, что сама на себя стучать не будет, для этого есть ябеда – староста и прочие комсомольские организации. А лето она провела замечательно. Ни разу не вышла из дому. Ела «ленинградское» мороженое и читала книжки.

Тамара Владимировна чуть не умерла в учительской прямо. Ей все очень сочувствовали и пили корвалол на брудершафт. У всех – дети. Это так понятно. Чужим себя отдаем, своим ничего не остается.

Решили показать Галечку врачам. Врачи нашли недостаток витаминов и йода. Галечке прописали салат из морской капусты, рыбий жир и чеснок. Чтобы не травить химией, ее решили отравить народными средствами. Галечка так смеялась, что муж Тамары Владимировны предложил оставить ее в покое. А лучше поехать к фарцовщикам и купить ей то, что она хочет.

Тут снова проявилось Галечкино неправильное представление о счастье. Она готова была променять здоровье на шмотки. Успеваемость Галечки в выпускном классе тоже была не на высоте. Хотя ее тянули и на многое закрывали глаза.

Муж Тамары Владимировны купил Галечке трикотажное платье – глубокого синего цвета, синтетическое, с велюровыми вставками возле горла и широким велюровым поясом.

Но на выпускной она пошла в шитом, беленьком крепдешиновом. И в почти новых босоножках, которые Тамара Владимировна купила в Пятигорске. Поезд был проходящий, задерживался. Времени было много, и их, босножки, Тамара Владимировна выбирала тщательно.

Филологический факультет. Без блата. Не будучи колхозным крестьянством. И национальным кадром не будучи тоже, потому что Украина – не кадр, а житница и родина. А родина принимает нас любыми! Надо чувствовать масштаб! Галя не чувствовала, но и сама себе не верила. Ей казалось, что по‑украински она говорит хуже, чем по‑английски и по‑немецки. А понимает и тоже хуже.

Университетом приманил Дмитрий, сын мужа Тамары Владимировны. Он хотел стать физиком, чтобы найти средство для мгновенной остановки уже запущенной ядерной реакции.

Дмитрий сказал, что в жизни так всегда: сначала яд, потом противоядие.

А Тамара Владимировна сказала, что Галя напрасно мучилась, потому что в этой стране жить нельзя и они уезжают. В Германию. Как будто евреи. Тем более что Галин отец оказался евреем, впрочем, как и отрезанная от семьи за мещанство и разврат мать Тамары Владимировны.

– Нет, – сказала Галя.

– Да, – сказала Тамара Владимировна и устроила Гале ознакомительную экскурсию по продуктовым магазинам. В магазинах не было ничего. Только очереди и отоваривание купонов.

– Смертечки хочешь? – спросила Тамара Владимировна.

Галя перевелась на заочное отделение.

Поселились в Трире, на родине Карла Маркса. Река Мозель мало отличалась от Северского Донца. Такая же была живописная дура.

С другой стороны, если город подходил императору Константину, значит, подходил и Тамаре Владимировне. Ее знания пригодились на винном заводе. В лаборатории по проверке качества. Кто‑то же должен там мыть полики. Плюс возможный карьерный рост. Тамара Владимировна мечтала о том времени, когда сможет назвать себя лаборанткой.

Муж подался в экскурсоводы. Но слава Карла Маркса подошла к закату, а слава Симеона Затворника еще не была осознана российскими туристами.

Зарабатывали они мало. Ни о каких поездках на родину для сдачи сессии не могло быть и речи.

Галя взяла академический отпуск. И продлевала его по семейным обстоятельствам целых три года.

Тамара Владимировна много писала. Письма, что, конечно, с учетом марок тоже дорого. Но лучше, чем ничего. Она старательно рассказывала об успехах Германии в деле пополнения еврейского поголовья. Это была ее любимая шутка. Она казалась удачной и как будто уводила Тамару Владимировну в сторону от так и не осознанного и не принятого еврейства. Вести с родины ее радовали: голод сменился выстрелами прямо в центре уже чужой столицы, пахло сначала гражданской, а потом уже и не только пахло – чеченской, пахло национализмом и еврейскими погромами, американскими валенками тоже и даже «наколотыми апельсинами». Тамара Владимировна чувствовала себя спасенной.

Галечку – жалела. Почти не трогала. Хотя пару раз порывалась показать ее врачу. Галечка молчала, редко выходила из дому, но вдруг купила себе компьютер. Тамара Владимировна дала Галечке пощечинку:

– В моем доме воришек не было и не будет!

Галечка кивнула и ушла в комнату. Оттуда – домой. На родину. Прямо из комнаты купила билеты и все такое.

– Не вернешься – я умру, – сказала Тамара Владимировна.

Галечка вернулась. Сдала сессию на одни пятерки и вернулась.

Муж Тамары Владимировны спросил, не торгует ли Галечка наркотиками. Пошутил. Но и поинтересовался – мол, откуда деньги.

Галечка, оказалось, взялась переводить книжки. На русский и на украинский. Для разных издательств и даже журналов с продолжением. Деньги за нее получал Дмитрий. Клал на счет в банке. А Галечка в Трире снимала. Или не снимала.

Питалась на свои. И постоянно покупала обувь, которую некуда было уже складывать. Злючка! Сама не носила, но и Тамаре Владимировне не давала.

И ходила такой распустехой, такой охламонской курицей, что за нее даже было стыдно.

«Стыдно за Галечку» и тоска по горочкам – вот эти два неприятных чувства забирали у Тамары Владимировны все здоровье. И все силы – тоже.

И это было даже странно, когда все силы и здоровье были забраны у Тамары Владимировны, а умер ее муж.

Тихо, за столом, в один момент. Причем тогда, когда в Трир началось православное паломничество, а сам муж Тамары Владимировны отпустил приличествующую возрасту и экскурсионной программе бороду. «Трир был первой и самой легкой ссылкой многострадального епископа…» – так начиналась последняя экскурсия мужа Тамары Владимировны. Последняя, но и новейшая. Самая свежая, если смотреть не от смерти, а от перспективы.

– Какого епископа? – спросила Галечка, вглядываясь в текст.

– Все вы мне – чужие людишки! – ответила Тамара Владимировна.

Епископа звали Афанасий Великий. Он прожил в Трире почти три года. А муж Тамары Владимировны – почти тринадцать.

Дмитрий наотрез отказался хоронить отца в Германии «у фашистов». Тамара Владимировна категорически отказалась отдавать тело на растерзание. Бились в телефонном и электронном режиме. Дмитрий сдался. Уступил, когда Галя спросила: «Сколько раз в жизни ты собираешься навещать своего отца, если до того ты в течение двенадцати лет навещал его каждое воскресенье, а в течение следующих тринадцати – один раз?»

Гуляли с Дмитрием по Триру. Он сказал, что Трир похож на Таллин. Так многие говорили. В Таллине Галя не была. Она вообще нигде не была.

После похорон Дмитрий зашел к ним в гости и остался ночевать. Обычно Галя спала с ним в гостинице. Один раз в Трире. Все другие – дома, на родине, которая не стала почему‑то бывшей.

Дмитрий был ее первый и единственный.

Галя думала, что ничего к нему не чувствует, но эти мысли оказались самообманом.

Когда Дмитрий сказал: «Женился. Взял ее с ребенком, потому что люблю», – Галя укусила себя за палец и сильно зажмурилась. Утром Тамара Владимировна увидела синяки: два непристойных на шее, два странных – на пальце и на лице.

Синее было лицо, что да, то да.

– Он тебя бил? – спросила Тамара Владимировна.

– Убил, – огрызнулась Галя.

Тринадцать плюс семнадцать – это тридцать. Первобытные люди в этом возрасте уже спокойно уходили, чтобы соединиться с тотемом. А Галечка была ни два ни полтора.

Тамара Владимировна много жаловалась на нее своим подругам. Освоила Интернет, скайп, эсэмэс и жила сегодняшним днем.

Ее сегодняшний день был все равно лучше, чем у подруг, которые едва сводили концы с концами и бесконечно боялись националистов, кризиса и безработицы. Зато у них, у этих подруг, были внучочки. Когда Тамара Владимировна думала о том, что могла бы взять внучочка в горочки, слезы подступали к горлу, глаза застилала неприятная резкая жидкость, которую даже ее язык не поворачивался назвать слезочками.

В тоске Тамара Владимировна убирала хуже, генеральный директор передал ей замечание. Но Тамара Владимировна была уже в том возрасте, когда могла себе позволить не реагировать. Ей полагалась пенсия. Этой пенсии ей лично должно было хватить на все, а если экономить, то и на поход в Альпы. Альпы были недалеко. В Европе вообще все недалеко.

Когда Дмитрия бросила жена, он позвал Галечку. Неспроста. Неспроста!

– Не вернешься – я умру, – предупредила Тамара Владимировна.

– Или я, – огрызнулась Галечка.

– Я тоже поздно вышла замуж! Я тоже поздно тебя родила! Ты никуда не опаздываешь! Имей в виду! У тебя неправильные представления о счастье! Ты даже не поёшь! Ты все время сидишь дома! В то время, как я в двадцать пять начала осваивать байдарки, а в тридцать – альпинизм! И только в тридцать пять – ты слышишь?! – в тридцать пять я встретила твоего папу…

– Были еще и байдарки? – спросила Галечка. – Мне крупно повезло… Жаль, что я раньше этого не знала.

Дмитрия бросила жена. И Дмитрия, и ребенка. Причем ребенка, поскольку официально ему Дмитрий был никто, жена бросила в детском доме. И чин‑чинарем написала на него отказ. Дмитрий сказал, что жена сделала гименопластику и уехала на Ближний Восток выходить замуж за арабского шейха. Быть третьей женой арабского шейха намного лучше, чем первой украинского физика. Галя не знала, что такое гименопластика, но догадалась.

– Давай поженимся и усыновим его, – предложил Дмитрий.

– Я гражданка Германии, – сказала Галя.

– А я уже узнал, кому, куда и сколько надо занести денег. Главное, чтобы были жена, доход и хотя бы один из родителей – гражданин Украины. Тем более спроса на него нет: пять лет, ни то ни сё, – просиял Дмитрий.

– Если надо, я добавлю. Мальчик же?

– Да. А я не сказал? Алексей…

Ни то ни сё… Гале это запомнилось. Задело.

Знакомство отложили на «после оформления», чтобы не травмировать ребенка. Но Галя ездила на него смотреть. Дмитрий был прав: ни то ни сё.

С другой стороны, это же не магазин? Не магазин. А что?

Получалось, что судьба.

Галя сказала Тамаре Владимировне, что вышла замуж за Дмитрия. Та кричала в трубку: «Теперь мне конец! На шее у вас сидеть не буду! А своих капитальчиков у меня нет! А тут – загнусь! Загнусь!»

Галя вернулась в Трир. Переводила тексты. И деньги. На счет Тамары Владимировны. И на всякий случай – на анонимный. Зачем эти шпионские игры, не знала сама.

На всякий случай…

Дмитрий писал, что процесс идет нормально. Еще писал, что скучает, что его мама уехала в Россию и живет теперь в селе Васильковом («Правда, хорошее название?»), что она не против их брака и что у него появился заказ в одном сопредельном государстве.

«На остановку ядерной реакции?» – спросила Галя.

Алексея забрали в мае. Сняли квартиру. Утром завтракали. Галя варила кашу. Дмитрий пил кофе и уходил в институт. Семейная жизнь оказалась грустной и унылой, а Алексей – смирным и неприхотливым. Галя думала, что все они втроем – люди без желаний. И что это их цементирует. Связывает в одно.

В начале лета поехали в Васильково, к маме Дмитрия. В конце лета – в Трир, к Тамаре Владимировне.

Осенью устроили Алексея в детский сад. В понедельник он говорил: «Скоро суббота…» И еще говорил: «Не забудь меня забрать». Обращался к Гале. Она кивала. Не забывала. Но и не умилялась. Как‑то так мимо это все было. Серо. Ничего не просыпа́лось. Ни теплого, ни холодного.

Месяцев через шесть‑семь, когда надо было искать школу, думать о покупке квартиры, о перевозе Тамары Владимировны – она называла этот процесс «репатриацией» и отказывалась «даже думать!»… Месяцев через шесть‑семь Дмитрий сказал… За ужином. Вечером. В будний день. В феврале. Двадцать второго. Двадцать минут восьмого. По киевскому.

– Я получил контракт в Абу‑Даби. Первого марта у меня самолет.

Дмитрий – первый и единственный. А потому Гале не надо было спрашивать: «А как же я?» И «Как же мы?» – тоже не надо было.

Она подумала о том, что подарок – зажигалку – к двадцать третьему нужно выбросить. Но можно и спрятать до лучших времен.

– Ну не могу я без нее… Буду там. Буду рядом. А вдруг? А? Ну может же такое быть?! Ну имею же я право?!!

– Сделать арабам ядерное оружие? – спросила Галя.

– Нет! – горячо ответил Дмитрий. – Только в рабочее время. В свободное я буду пытаться найти формулу остановки. Не волнуйся!

Тамара Владимировна была возмущена до крайности. Но и рада безгранично. Это тоже. Это в ней совместилось без всяких противоречий. Она жалела, что не может поставить Дмитрию двоечки, но в посольство Объединенных Арабских Эмиратов написала. По‑русски, по‑украински и по‑немецки. По‑немецки получилось с ошибками. Но пусть там знают! Пусть там наведут порядок! Пусть соединят работника, которого взяли по контракту делать им бомбу, с сыночком Алексеем, который одновременно является и пасынком какого‑то шейха, хотя сам шейх об этом ни сном ни духом, потому что его русская жена – женщина легкого и преступного поведения. Еще Тамара Владимировна написала в институт, где работал Дмитрий. И первой жене своего второго покойного мужа.

Ответила только мамочка Дмитрия. Грубо, нецензурно, зато по электронной почте.

Тамара Владимировна звонила Галечке каждый день. Звонила в три гудка, чтобы на табло мобильненького высветился ее номер. Номерок. Чтобы Галечка – она же лучше зарабатывает – перезвонила немедленно и за свой счет.

Галечка перезванивала. Тамара Владимировна требовала сдать Алексея куда следует и понять наконец, кто Галечке дороже, кто ей по‑настоящему друг, а кто – пустое и чужое место. Местечко.

Впрочем, суффиксов, скукоживающих мир, у Тамары Владимировны становилось все меньше. Что‑то на нее действовало: то ли глобализация, то ли масштаб Галечкиной семейной катастрофы.

В первое лето «после Дмитрия» Галечка вернулась в Трир. С Алексеем. Чтобы жить. – Деточка, – сказала Тамара Владимировна, – я тебя учила никогда не брать чужого? Учила? Отвечай?! Учила? Ты не знаешь, что бывает с людьми, которые берут чужое? Ты не знаешь, что раньше им отрубали ручки?

Тамара Владимировна написала письмо в муниципалитет Трира. С требованием принять меры и отвергнуть ворованное всеми силами стабильной немецкой цивилизации. Дмитрия в письме она назвала пособником исламских террористов.

Алексея не приняли ни в одну школу. Ни в государственную, ни даже в частную. На частную, если честно, у Галечки не хватило денег. А просить у Дмитрия было неприятно.

В магазинчике недалеко от Черных ворот Галечка купила Алексею рюкзак. Ее здесь знали. Помнили. Но в первый раз назвали «фрау».

А Алексей в этом магазинчике впервые взял ее за руку и сказал:

– Давай нам уехать где‑нибудь.

Три языка в голове у ребенка – это много. Путаница в речи. Беда. А ладошка Алексея была мокрой. Неприятной. Галечка хотела выдернуть руку. Но устыдилась. Стерпела.

– Надо говорить «куда‑нибудь».

– Куда‑нибудь, – согласился Алексей. – За кудыкину гору, да? Правильно? А когда ты умрешь, я буду старый?

– Очень и очень, – сказала Галечка. Ее ладонь тоже стала мокрой. Но Алексей тоже не выдернул руку. Тоже… Стерпел. – А зачем спрашиваешь?

– Мне же будет капут. То есть приют. А ты умрешь через сколько дней?

– Через очень и очень много. Ты даже не знаешь такого числа… И я не знаю. Очень оно большое.

Через пять лет Дмитрий приехал в отпуск. У него и раньше были отпуска. Но хотелось посмотреть мир. Покататься на лыжах. Пожрать тараканов. Сделать тайский массаж. Положить цветы к памятнику Мао. Приехал в конце ноября. В Москву. Ему так было удобнее. Остановился в отеле «Хайат». Пригласил Галю в гости. Намекнул, что с ночевкой.

Галя купила себе трусы и лифчик. Комплект. В специальном магазине, а не в супремаркете. Она очень удивилась и ассортименту, и вообще – явлению. Магазин трусов. Это ж надо.

Комплект был очень красивый. В нем хотелось предстать не только перед зеркалом, но и перед Дмитрием. С другой стороны, Галя и Алексей собирались на выходные в Питер.

В Питер приезжала немецкая авторесса, которую Галя переводила лучше всех. Ну, так считалось. «Питер тебе по пути! – радостно кричал в трубку Димочка. – Абсолютно по пути!»

К проблеме Питера и комплекта присоединялись другие: Алексей, пропуск школы (два дня – можно отстать), жилье в Москве и вопрос: «С кем там, в чужом городе, будет ночевать ребенок?»

Гале еще никогда не приходилось ради лифчика менять города и маршруты, искать жилье, обеспеченное няней, и не ночевать дома, пусть в съемной квартире, не приходилось тоже. У нее не было опыта, в котором Алексей спал бы один.

Москву смотрели из маршрутки – по пути в Бирюлево. Ничего особенного. Квартира тоже была обычной. Вместо няни – соседка, «согласная за умеренную плату присмотреть за хлопцем». Сама из Луганска. Почти земляки.

– Давай поглядим этот город, а в Питер поедем дня через три, ладно? – сказала Галя.

– А билеты? Билеты же пропадут? – спросил Алексей. Одиннадцать лет. Еще не «трудный возраст», но уже ломающийся голос. То в бас, то в писк. «Пропадут?» прозвучало в писке.

– Приехал Дмитрий. Папа… Приехал. Вот.

– Папа? Сюда? А почему не домой? – нахмурился, но и обрадовался Алексей. Встал из‑за стола. Оставил свою дурацкую компьютерную игру. Подошел к двери. Прислушался.

– Почти сюда… Поспишь один? За тобой соседка посмотрит. А я рано утром приду. Поспишь?

Кивнул.

Галя не хотела видеть его лицо. Зажмурилась. Как обычно. До синяков.

Ее долго не впускали в отель, думая, что проститутка ошиблась адресом. Потом пустили. Решили, что вкусы у клиентов могут быть разными. А проститутки, соответственно, тоже. Кто‑то любит черных. Кто‑то синих. Бывает.

Дмитрий сказал:

– Похорошела. Расцвела просто. Надо же… – Покачал головой. Он всегда качал головой, когда искренне удивлялся. – Я вот что… Алексея хочу забрать. Контракт продлили. Еще на пять лет. Она – там. Живет за своим шейхом, представь. Две дочки. Ко мне, понимаешь, не хочет. Так я Алексея как приманку. – Дмитрий игриво подмигнул. – Как приманку и как шантаж… И никуда она от меня не денется. Ты только разрешение подпиши… Заверим у нотариуса, я уже договорился.

«Хорошо, что комплект не распаковала», – подумала Галя. И еще подумала: «Успеваем! Успеваем еще на «Экспресс»! Не пропадут билеты…»

От радости улыбнулась. Почти засмеялась. Выбежала из номера. Из отеля. Плюхнулась в такси. Деньги были. Для глупостей у Гали всегда были деньги. А на квартиру пока не хватало.

Таксист хмыкнул удовлетворенно. Решил, что Галя обобрала клиента. Таксист был за проституток. Потому что – за бедных.

Тамара Владимировна торжествовала. А потому что она знала! И предупреждала! И звонок Дмитрия, пусть и через годы, подумаешь, был знамением. Победой. Ее личной победой в борьбе за выживание и даже просто за жизнь как способ существования белковых тел. Пока Галечка ехала, Тамара Владимировна успела не только перезвонить Алексею, но и хорошо подготовиться к разговору.

Колледжи. Лужайки для гольфа. Очень хороший климат. Океан. Залив. Пусть и Персидский, но что персидское когда было плохим?

Еще языки. Скоро весь мир будет говорить по‑арабски или по‑китайски. Европа вымирает, деточка.

А там – воздух. Безопасность. Девочки и мальчики из хороших семей. Технологии. Очень современные технологии, особенно в компьютерных играх. И мамочка – где‑то рядом. Это же очень важненько, когда мамочка где‑то рядом. Мамочка и сыночек. Эта связь неразрывна. Это пуповиночка. Даже если она разрезана, ничего! Ничего не означающий фактик. Мамонтенок все детство искал мамочку, а тут – такой случай. Просто на блюдечке, просто на тарелочке.

Тем более что Галечка – кто? Никто! А мамочка – это всё. И сама Галечка это тоже поймет рано или поздно. Главное, чтобы она сейчас, немедленно, подписала документики, пока папочка Дмитрий не передумал.

Понял, зайчик?

Борись за себя! А то потом будешь жалеть!

Тамара Владимировна не пожалела денег на повторный, как говорится, контрольный звоночек. Чтобы закрепить материал.

И вот еще что, деточка, вот еще что… Ты о Галечке тоже подумай. Ей же ребеночка надо, замуж выходить. И человечек ей найдется, будь уверен. Вот у нас тут, в Трире, у соседа замечательный сын развелся. Замечательный! Если его с Галечкой в пару поставить, просто можно даже надеяться на прогресс человечества.

Главное, конечно, в пару поставить… Ты же Галечку знаешь. Она – непослушная и со своим мнением. Но я как мамочка желаю ей правильного счастья на немецкой земле. И имею на это право.

А у тебя, деточка, тоже есть право! Права детей сейчас на самом международном уровне защищаются.

Понял, зайчик?

Тут нужна музыка. Грузинская. С принципиально понятной мелодией и невозможным языком. Чтобы на музыку, которая собирается аккордом у горла, можно было положить свои слова. Или не положить. Нино Катамадзе. Once in the Street. Галя и Алексей ходили на эту музыку в театр. В дополнение была немецкая пьеса «Женщина из его прошлой жизни». На гастроли приезжали русские актеры с русским же разрывом аорты. Антреприза. Чёс по городам и весям. Спектакль был громкий, но Гале показалось: наигрыш. Текст был удачнее, чем игра.

Алексей сказал, что Нино Катамадзе можно было бы и дома послушать. Скачать из Интернета и не мучиться.

Выходило, что Алексей в театре мучился. А Галя – нет.

Пьеса была почти о Дмитрии. Только к Дмитрию первая любовь возвратилась раньше: через год после свадьбы, а не через двадцать. Условно, конечно, возвратилась. На уровне сознания, а не телесного обладания. Но какая разница? Для Дмитрия – никакой. Зато у Гали остался некоторый жизненный резерв. А у той женщины, жены главного героя, не остался.

Галя позвонила в дверь соседке, практически землячке, а значит, родственнице, и сказала: «Я вернулась! Вот вам подарок!» Надо же было деть куда‑то этот чертов комплект! Соседка засмеялась и ответила, что у нее советский пятьдесят четвертый и что лифчик ей – на одно ухо. И то вряд ли… «Оставь себе. Мало ли…»

Галя согласилась. Мало ли. Теперь у нее было два запаса на всякий случай: зажигалка и комплект – трусы и лифчик.

– Я вернулась! И мы можем не смотреть Москву, если она тебе не нравится, – сказала Галя Алексею.

– Я понял, – ответил он басом.

Once in the Street. Горлом! Горлом! Чтобы звук был наполнен вином и кровью, чтобы в нем не было асфальта, а только растоптанные грунтовые дороги, чтобы в нем были дом и хлеб, и никаких улиц, и никаких «однажды»… Ну!

Гале надо было сказать. Она не знала как.

– Мне уже позвонили.

– Тамара Владимировна?

– И Дмитрий. Папа…

Ясно. Все было предельно ясно. Галя прожила с Алексеем пять лет. И ей не надо было спрашивать: «А как же я?» В общем, и не хотелось. Камера хранения. По имени Галя.

Ходила на собрания в школу. Проверяла уроки. Учила говорить по‑немецки и по‑английски. Чай еще был… Пили чай вечером. Иногда, особенно в последний год, смеялись. Не так чтобы каждый день, но было.

Ночью Галя заходила к Алексею в комнату и поправляла одеяло. Так всегда делала Тамара Владимировна. Это было правильно.

Утром, на рассвете, в комнату Гали заходил Алексей. Он шел в туалет. Босой! Галя нервничала: в туалете кафель холодный, а коврик маленький: как ноги ни ставь, все равно – кафель. Хоть пяткой, хоть мыском.

По пути из туалета Алексей останавливался возле дивана, на котором спала Галя, и тоже… поправлял одеяло.

Алексей любил шоколад, свиные ребрышки, макароны, пиццу и желе. Вредные для здоровья продукты.

Алексей не любил читать, мыть полы, выключать свет и поднимать руку на уроках. Никогда не поднимал, даже если был готов и точно знал ответ.

Алексей был худым, высоким. Плечи, как рулонная бумага, норовили заворачиваться вперед. И расправлять назад их можно было только просьбой: «Не сутулься, пожалуйста». Серые волосы. Красивыми будут, когда станут седыми. Серые глаза. Тоненький девичий нос. Тонкие губы. Никакой. Абсолютно обычный.

В первое время, в саду, например, Галя узнавала Алексея по свитеру или по куртке. В школе – по рюкзаку, потому что в школе была форма. У всех детей одинаковая.

Она – не мать. Камера хранения. Галя не чувствовала Алексея сердцем. И наверное, не старалась.

Много суеты. Мало объятий. Мало прикосновений. Тамара Владимировна могла бы Галей гордиться: она не брала чужого. Не брала…

Date: 2015-09-24; view: 371; Нарушение авторских прав