Одиннадцатого августа утром и вообще 1 page

11 августа утром и вообще

Она – не беременная. Да – за Андрюшу. Конечно, я привыкну и мне понравится.

Я уже привыкаю. Она звонит из загса:

– Мама, у нас проблема. Мы с Андрюшей не можем подать заявление, потому что я не знаю, какую фамилию хочу взять, чтобы носить после брака.

– Можешь поносить мою.

А что? Она все время носит мои вещи, пользуется моей косметикой и постоянно ворует у Сережи гель для душа. Сережа кричит:

– Отдай, я себе покупал! Если тебе надо такой же, скажи, я тебе тоже куплю. Мне не жалко!

Она кричит в ответ:

– Нет, тебе жалко! Капли мыла!

Он обижается:

– Это не мыло, это принцип!

– Вот и купайся в своих принципах! – это уже я вступаю.

– Хорошо, что она хоть трусы мои не носит, – бурчит Сережа. (Она – носит, по дому, вместо шортов. Просто он об этом не знает.)

– Куском хлеба меня попрекаете, – бурчит она.

– Ну зачем ты его ешь?

– Я его пью!

– Вот‑вот, у меня тоже ощущение, что она его пьет, а не моется. Нормальный человек не может вылить двести граммов геля на пятидесятикилограммовую тушку, – не унимается Сережа.

– Там не только тушка. У нее очень большая голова, – обижаюсь я.

– А ты подумала, как мы будем без нее жить?! – шепотом кричит Сережа.

– Без головы?

Сережа закрывает лицо руками. Он не может видеть мой цинизм. Я обнимаю его за плечи и обещаю выдавить прыщ на привычном месте. Еще я обещаю, что его гель теперь не будет пропадать и что она будет нам часто звонить…

– Звонить!!! – взвывает он. – Звонить!!!

11 августа, вечером

– Мама, он очень хороший, и теперь у нас только одна проблема…

Она – не беременна? Да – Андрюша? Я привыкну?

– С дружком!

– Ну и слава богу.

– Ты не понимаешь. – Она уютно кладет мне голову на живот и подтягивает ноги к груди. Острые коленки упираются мне в ребра. Прямо чувствую, что можно поправиться на пару килограммов и ее коленкам будет удобнее.

– А у нас есть конфеты? – спрашиваю я.

– Ты не ешь конфеты, хлеб, булки, торты, картошку, макароны, мороженое, мясо, рыбу, сахар, колбасу, сосиски, супы, сметану, майонез…

– А что я тогда ем?

– Папа тоже все время интересуется… А я спросила у Андрюши: «Кто твой лучший друг? Самый‑самый?», а он сказал: «Мой самый лучший друг – это ты». Представляешь?

– Очень хорошо. Значит, ты и будешь дружком!

– Все тебе весело! Все тебе смешно! – всхлипывает она.

В общем, если честно, мы обе зачем‑то плачем. Сережа этого не выносит, а Миша – выносит. Он разбегается от дверей и прыгает к нам на кровать.

– Извините, что вас перебил. – Очень вежливый мальчик, будущий школьник. – У меня к вам два вопроса: зачем человеку «Букварь» и что такое «экзистенциальная драма»?

Ночью

Мы будем притворяться. И никто не узнает. Никогда! Пообещай!

Мы будем такими хорошими, что наши зубы треснут от улыбок. Почему зубы? Не знаю. Тебе, кстати, надо вставить пломбы. И мне тоже. Иначе зубы нас выдадут.

Мы скроем от них, что выросли и постарели. Мы скроем от них, что вся твоя храпящая спина проросла родинками, как гречкой. Не хочешь гречкой? Как жемчужинами, которые устали быть белыми.

Согласен?

Ты всегда согласен…

Мы не признаемся, что нас случайно объявили ответственными за все, и мы уже немножко надорвались, и пупы наши развязались, и башки лопнули, но мы же – в домике, мы умеем прятаться. Особенно в маленьких улочках и кварталах чужих городов.

Мы будем улыбаться, веселиться. И дай мне слово, что не напьешься, иначе я тебя убью.

Мы не скажем им, что нам грустно. Что мы не любим песок, потому что его трудно вымывать из попы. И потому что песок – это мы сами.

Никто не должен знать, какой ты умный. И какая дура – я. Никто не должен подойти к нам ближе, чем мы их пустим.

Ни слезы – слышишь, старый дурак? – ни слезы. И тебе не сорок! А почти сорок два. Для склероза – рано. Мама уверила меня в этом. Дала гарантию. Ты уважаешь тещу? Вот! И с этой минуты ты – мышка в банке.

Мы – мышки в банке. Две мышки. В одной банке.

Знаешь, со временем она и ее муж могут сыпать нам корм. И не кричи, что мы сами еще ого‑го. Может быть, мы захотим их корм. Может быть, это даже будут пирожные и раки. А?

И да, она не будет греметь ключами, мыть посуду, разбрасывать по всему дому вещи, особенно лифчики, и воровать у тебя гель для душа.

И не приглашай меня танцевать. Ты наступаешь мне на ноги. У тебя плоскостопие.

И да – я тоже не буду…

13 августа, вечер

Видеооператор сказал, что он – художник. Поэтому «под жопой у него все время должна быть машина, в машине – водитель, у водителя – водка». Видеооператор – гений. Без водки – ни кадра.

Час его драгоценного дыхания (он снимает, как дышит; перегаром, что ли?) стоит сто долларов. И все звезды об этом знают.

Жаль, что я не знаю, кто у нас нынче звезды.

– Мамаша, зачем вы не смотрите телевизор?

13 августа, тоже вечер

Другой. Борода клинышком. Усы. Темные глаза. Бас. Гей. Он сам сказал.

– Как гей я вижу только красоту в ее первозданном виде.

– В первозданном – это в голом?

Зачем я взяла с собой умного мальчика, почти школьника, кто мне доктор?

– Ню? – возбуждается другой.

Мы уходим.

– Не надо, – просит он. – Вот! Держите! Не стесняйтесь. Это мои достоинства. Мои достоинства, вы сами убедитесь!

– Миша, закрой глаза! – шепчу я. Мало ли какие достоинства мне придется сейчас взять в руки. Хотя я же могу не брать ничего в руки. Сказать, что у меня экзема. А лучше – лишай. Вши. И я – не рукопожатная, потому что в первом классе за низкую успеваемость мне объявили бойкот. И что мне стоило надеть перчатки? Бабушка Мила всегда говорила: «Перчатка и шляпка делают женщину женщиной». И бабушка Шура с ней соглашалась: «Только чувырла ходит с непокрытой головой».

Другой дает мне диски. Всего лишь диски.

Ну и кто из нас сексуальный маньяк, человеконенавистник и вообще?..

– Мама, глаза можно открывать?

13 августа, вечер‑вечер

Мои подруги в возбуждении. Это наша первая свадьба. Мы не знаем, что с ней делать. Наши мужья, у кого они есть, тоже.

Приходится перезваниваться. Как‑то поддерживать друг друга. Многим вспоминается, как невеста – тогда трехлетняя – звонко икала, напрудив в штаны, и нас пропускали без очереди в любую кассу любого магазина. Другим грезится и вовсе то, чего не было. Например, что невеста разлила двести миллилитров духов Паломы Пикассо, а я пообещала вернуть точно такой же флакон и до сих пор не вернула. Еще – как мы вязали ей шарфик. Никак не могли остановиться и потом обили им прихожую снятой квартиры.

– Что ты делаешь? – спрашивает Тома.

– Смотрю триллер.

– М‑да? А у меня сопли.

– У меня тоже сопли. «Ты не стой тут, женишок, прочитай‑ка нам стишок», «А невеста хороша…»

– Уродила анаша. Сценарий, что ли, пишешь?

– Кино. Вот девочке в глаз попали деньгой. А другой – по голове. Будет шишка. А мальчику в рот – пшеном.

– А зачем он открыл рот?

– То есть девочка с фингалом тебя не заинтересовала?

– Девочку можно запудрить. А у меня сын. Мне мальчиков жальче. Так что ты там смотришь?

– Свадьбу. Мастерство видеооператора оцениваю.

– Бедная. – Томина интонация сразу меняется. Мы в одной лодке. Сейчас важно сплавиться. Раскачивать и тонуть будем позже. – Не смотри! Какая тебе‑то разница?

– Никакой. Но молодые тут – в цилиндрах.

– Уверена? Точно в цилиндрах? Не в треугольниках, не в кубах, не в шарах, а?

– Точно! – злюсь я. И нажимаю на кнопку «выкл.». Теперь как порядочный абонент я временно недоступна.

Только не Томе. Через полчаса она уже стоит возле моего телевизора и бьет меня подушкой по голове. У нас есть такие маленькие подушки, которые в интеллигентных домах называются «думками», а у нас используются для прикрытия носков, случайно брошенных посреди чего угодно. Чем больше у Сережи и Миши носков, тем больше у нас подушек. Некоторые считают, что мы долгое время жили на Востоке.

– И вот эти синтетические уродские шапки ты называешь цилиндрами? – говорит Тома.

– А ты их как называешь?

13 августа, ночь

Не храпи! Кто спит в такие минуты? Только не ты! Зачем ты встаешь в четыре утра? Какой рассвет? Зачем тебе рассвет, если у тебя психоз? Зачем я встаю в пять? Чтобы сделать тебе завтрак! Ты не завтракаешь? Ну и что?

Где наш общий лечащий врач?

В Канаде? В Германии? Мы отпустили их на волю, оставив здесь только твою собачатницу Марьяну. Но ты – мышка. Марьяна тебе не поможет. Не надейся.

Если лезет наверх, к горлу, – это тоже говно? Если да, то, согласись, говно – очень упорная субстанция.

И главное дело – ничего романтического. Где наша легенда, Сережа?

Где пристойная история о том, как мы познакомились?

Я – удивительная, блестящая, в турецком взрослом костюме, юбка была даже не подшита, а собрана шпильками, мелкими черными шпильками, которые выпадали то на асфальт, то на паркет.

Ты – двадцать килограммов живого веса, жестко натянутых между пятками и макушкой. Ты – с богатым внутренним миром, в который влезло литра два водки. Или больше.

Я – летящая, романтическая, окруженная толпой поклонников, все стремилась куда‑то, стремилась…

Ты… А там как раз ты. Закрылся и уснул. Десять минут, двадцать, сорок. Многие хотели пи́сать. А некоторых даже тошнило. Среди нас были беременные и употребившие спирт папы хозяина дома.

Мы стучали, милый. Мы вскрыли дверь. А потом взяли тебя на поруки. «Проводите мальчика до такси», – сказал папа хозяина, вернувшись с ночного дежурства в нейрохирургии.

Мы, я и он, проводили тебя до такси, пожертвовав поцелуями в подворотне… Если бы ты не напился так сильно, я могла бы быть женой другого…

А завтра придут сваты.

Какие гранаты, Сережа? Сваты придут, а не немцы! Кого ты хочешь замочить?

В гранатовом соке? Мясо? Для шашлыка?

14 августа

Они – инженеры. И напрасно некоторые думают, что такой профессии больше не существует. Они – настоящие инженеры с изобретениями и патентами на них. Их жизнь – приборы. Они, особенно отец жениха, не поддались очарованию разоружения и конверсии.

– Нормальные, уважающие себя страны воюют всегда. Но! Но! У войны есть кинетическая энергия, а есть потенциальная.

– Потенциальная – лучше, – говорит мама жениха. Мама жениха близка с мирной жизнью лазера. Она умеет применять его в медицине и в быту. Папа жениха считает мамино занятие несерьезными объедками со стола больших внешнеполитических проектов.

А Гоша их родился очень красивым. Он был самым красивым мальчиком в роддоме, в яслях, на детских площадках, в школе и в институте. Все няньки, а их было пять, которые сидели с Гошей, уходили от них в слезах. С Гошей никто не мог ни справиться, ни совладать. Даже туго перепеленатый, он умудрялся скатиться с дивана и…

Я пропустила, что «и».

Когда Гошу носили на руках, он умудрялся сбрасывать на пол и разбивать все ценные вещи: две чашки японского сервиза, который папа привез с испытаний на Дальнем Востоке, телевизор, хрустальную вазу, будильник и нянины очки.

В школе у Гоши были хорошие оценки и много невест. Невесты его и подкосили. Папе пришлось выбивать невест из Гоши ремнем. Но было поздно. Он узнал вкус сладкой жизни и понял, что на нее надо зарабатывать.

Гоша тоже инженер. Он создал предприятие, которое патентует разные изобретения, особенно чудачества, и доводит их сначала до ума, а потом до западного покупателя. Гоша – очень талантливый. Всех его жен зовут Наташами. Даже страшнее – Натальями Владимировнами. Каждая следующая намного хуже предыдущей. А Наталья Первая до сих пор называет их мамой и папой. Не жен, конечно, а наших сватов.

– За Гошу! – говорит мой муж, которого я очень просила: «Не пей, скотина, считай, что мы сектанты».

Глаза мамы жениха заволакивает слезами. У нее очень красивые глаза. И цвет – зеленый, как у молодой травы… Папа жениха благодарно промокает салфеткой лоб.

Салфетки у нас бумажные – с большими фиолетовыми и желтыми кубиками, для «блезира», как говорила моя бабушка Шура, а не для серьезных переговоров. Часть салфетки остается на лице папы жениха.

– У тебя аппликация на щеке, – говорит Миша папе жениха. – Хорошо получилось. Красиво. А мне мама не разрешает на кожу клеить…

– За Гошу! – снова вскрикивает мой муж, заявление на развод с которым давно лежит в верхнем ящике стола, в пакете от колготок «Омса».

14 августа, ночь

Любовь неравномерно распределяется в пространстве и во времени. Хватает ее на всех. Кто‑то очень хороший производит любовь в больших объемах, в разной упаковке, в твердой и мягкой обложке, в жидком, твердом и даже газообразном состоянии.

Но неравномерность есть. И это ощущается как нехватка. Как дефицит.

Миша говорит: «На первом месте я люблю нашу невесту, на втором – папу. На третьем, мама, тебя. Третье место – это тоже очень хороший результат».

15 августа, рассвет

– А зачем она выходит замуж за Гошу, а в дом к нам приводит Андрюшу?

– Надо меньше пить!

– Если я буду меньше пить, то начну спрашивать об этом у сватов. И они подумают, что наша дочь – взбалмошная.

– Я с тобой не разговариваю. Я сплю.

– А я не сплю. Мне грустно. И никто… никто не может мне объяснить, зачем…

15 августа, утро

Гоша, Игорь Эдуардович, – это старший брат нашего Андрюши. Андрея Эдуардовича.

Андрюша родился, когда Гоша уже был. Целых тринадцать лет. И за эти годы он успел полюбиться и запомниться как самое первое и самое дорогое.

У многих самое первое – это самое дорогое. Некоторые мужчины вообще едят только борщ. И второе им ни к чему. Они даже в рестораны из‑за этого не ходят.

На первое почти у всех есть силы. А на все, что потом, сил нет. Все, что потом, уже не так вкусно, не так больно, не так жарко.

Во всем, что наступает потом, намного больше ясности. Но кого и когда трогало ясное, понятное и по правилам?

Папа жениха, Эдуард Петрович, лауреат Государственной премии и почетный профессор Массачусетского технологического института, просил называть его просто Эдиком. Так, как он привык. А мама сказала, что готова быть Раечкой.

А мне нравится их массачусетский девиз: «Mens et Manus». Я думала, что он переводится как «Мужиками и руками». А оказалось, нет. Головой. «Головой и руками».

Эдик и Раечка. На первом месте у них Гоша, на втором работа.

Андрюша – на третьем.

И это тоже очень хороший результат.

15 августа, день

Гостей будет сто. С нашей стороны больше, чем с их. Платить будем пополам, потому что мы порядочные люди и потому что у Андрюши много друзей. А друзья Андрюши – это «их сторона».

– Мама, а свадьба – это война или соревнование? – спрашивает Миша.

– Может, все‑таки лучше дадим им деньгами и пусть едут отдыхать? – на всякий случай спрашивает Сережа.

Все мужчины – штрейкбрехеры, или только мои?

*

Платье можно взять напрокат, потом почистить в специальной химчистке «Эдельвейс» и сдать назад, в салон.

– Очень хорошо, – говорит Сережа. – А то раз наденет – и в мусор. А так сэкономим и дадим им на отпуск…

Отпуск – это его идефикс. А еще Сережа считает, что мир хочет того же, чего и он.

Мир, в котором живет Сережа, хочет куда‑нибудь уехать, ни о чем не думать, чтобы все были здоровы и чтобы автопредприятие перевыполнило план по перевозкам.

«Если мои машины что‑то возят, значит, есть что возить – это раз. Значит, есть куда возить – это два. Плюс бензин, который тоже надо производить и куда‑то девать. Запомни! Если мои машины что‑то возят, кризиса – нет!»

*

Мне на свадьбу покупали надеванное платье. Решили плюнуть на приметы и пошли к спекулянтке. Она честно сказала:

– Невеста была засранка. Под мышками воняет. Если будете стирать, оно может сесть. А может и не сесть! Думайте сами…

– Пришьем подмышники, – сказала моя мама.

– А он ее, когда разденет, что? А он ее разденет, а там – рейтузы? – спросила бабушка Шура, мама моего папы.

– Я не собираюсь пришивать туда рейтузы!

– А я говорю: зима! Внизу у нее мало того что рейтузы, а вверху еще и подмышники?

– Тогда забьем запах духами! – сказала мама.

А бабушка Мила, мама другого моего папы, упала в обморок. Я бы тоже упала. Но в квартире спекулянтки было тесно. В качестве торговой площади она выделяла только кухню размером в шесть квадратных метров. И хорошее место для обморока – на стуле, между холодильником, столом и подоконником – было только одно.

Зачем мы купили это платье? Мы купили это платье, чтобы с ним бороться!

Бабушка Мила застирала область подмышек хозяйственным мылом. Запах исчез. Но появились разводы, похожие на контурные карты Австралии и Океании.

Бабушка Шура замочила платье в холодной воде. Контурные карты растворились, но платье «подпрыгнуло»: стало короче, у́же и немножко перекосилось. Бабушка Мила распорола его по бокам и вшила две атласные ленты. Немножко кремового цвета. Бабушка Шура пристрочила понизу кружевную оборку. Кружева она плела сама. Они были накрахмаленные и иссиня‑белые.

Папа сказал: «Наталья! Если ты вот прямо сейчас или даже совсем накануне откажешься от этой свадьбы, клянусь: я куплю тебе «шестерку»!»

А сейчас он говорит: «Если бы ты тогда сдуру выбрала «шестерку», у нас бы не было Катьки…»

Нашу невесту зовут Катя.

15 августа, ночь

Уже пять дней я не называю ее по имени. Не обнимаю. Не целую.

Боюсь.

Боюсь, что названная, обцелованная и объятая, она перестанет быть моей. Тут немножко непонятно. Мне и самой непонятно. Это потому что три или даже четыре логических звена пропущены и утеряны навсегда.

…Я не называю, не целую и не обнимаю, потому что тренируюсь. Я ищу дозу, с которой мне придется жить дальше. Доза будет маленькая. Это ясно. Хотя кто мешает мне ходить по квартире и твердить без остановки: «Катя, Катя, Катя»?

Никто не мешает. Просто мне кажется, что это как‑то нездорово.

Какая‑то война все‑таки эта свадьба.

Какая‑то прямо война…

16 августа, утро

– Мне кажется, мы им не понравились, – говорит Сережа в четыре часа двадцать две минуты.

– Да. И мне, – радуюсь я.

Радуюсь, потому что все еще можно «отмотать назад», объявить недействительным. Перенести на более поздний срок, наконец. Чтобы как‑то привыкнуть.

– Зачем вот тебя, например, зовут Наташа? – спрашивает муж. – Как людям теперь с этим справляться? У них одни Наташи! Они икоту на них набили.

– Оскомину.

– Какая разница? Надо что‑то тебе делать с именем. Надо как‑то исхитриться. Понимаешь? – Сережа приподнимается на локте и заглядывает мне в ухо. Я лежу к нему спиной и не собираюсь поворачиваться. Потому что обижаюсь.

Он вздыхает.

Мы молчим.

– А может, мы им не подходим по статусу? Может, мы для них неравный брак и все такое? – говорит Сережа в четыре часа пятьдесят девять минут. – Может, мы – бедные люди? Так я сейчас стал неплохо зарабатывать. И в следующем квартале выйду на принципиально новую сумму. Надо им сказать! Я прямо сейчас позвоню Эдику и скажу…

– Пока машины ездят, кризиса нет, – подбрасываю я Сереже начало разговора.

– А они, наверное, спят, – говорит он.

Мы снова молчим.

– Потому что самозванцы, – говорит Сережа в пять часов тридцать три минуты. – Мы.

Полчасика еще полежим и будем вставать. В шесть – можно. Шесть – не четыре.

Самозванцы. Зато мы можем всех удивить.

У нас много престижных и оригинальных родственников. На любой вкус.

*

Страшные проблемы! Страшные!

Надо ли покупать альбом для пожеланий?

Клип из их молодости? Будем? Не будем?

Потом – шар, высыпающий на голову конфетти. Это очень красиво. Лучше, чем голуби…

– Которые срут на гостей? – уточняет Сережа.

– В момент свадьбы они такие перепуганные, не срут вообще, – важно сообщает наша невеста. – Но шар все равно лучше, чем голуби… И чем бабочки и божьи коровки. В строго определенный момент шар взрывается, и…

– И мы все дружно беремся за огнетушители! – радуется Сережа.

– Или лучше фейерверк? Или выездную церемонию?

– А куда едем? – спрашивает Сережа.

– А по прошествии лет выездная церемония смотрится лучше, чем голосящая тетка из загса! Нам видеооператор сказал! – обижается невеста.

Новый видеооператор – кинодокументалист. В последние годы специализируется на спортивных трансляциях. Хорошо снимает футбол, хоккей и водное поло. График расписан по минутам. Двести долларов в час, поэтому надо точно определиться, кто попадает в кадр, а кого потом доснимем сами (что, у нас камеры нет?) и вставим в «перебивки».

Танец. Танец молодых – это очень трудно. Его надо репетировать. У «бальников». А все хорошие бальники сейчас в телевизоре. Достать их оттуда – даже за большие деньги – невозможно. А плохой бальник – это плохой шаг, плохой поворот и полное непопадание в музыку. И в фильме будет некрасиво.

По знакомству одного удалось найти. Он как раз сломал ногу и не может участвовать в телешоу.

– Это большая удача! – говорит наша невеста. – Мы уже и не надеялись, что нам так повезет!

– И сколько он берет в час? – спрашивает Сережа, почесывая подбородок.

– Он – не проститутка! – обижается наша невеста. – Он сказал, что если мы его вдохновим, то вообще бесплатно.

Лицо Сережи становится бурым. Он – фантазер. Иногда – буйный. Он воображает, чем могут вдохновить сломанного бальника наша невеста и почти наш Андрюша. И никто не виноват, что немецкие порнофильмы повлияли на Сережу больше, чем все неореалисты вместе взятые.

– Я убью его, – обещает Сережа и уходит на работу.

Катя, позевывая, отправляется досыпать.

16 августа, день

Выбери музыку – сделай себе больно.

Пяти дней и одного объезда свадебных салонов достаточно, чтобы понять: свадьбе быть?

Выбери музыку. Включи громко. Пусть она будет автобаном, бобслейной трассой, шоссе Роммеля. Пусть будет водопадом. Пусть она будет запахом осени, ранней, тревожной, только что желтой…

Запахом осени, которая больше не наша.

Выбери музыку. Ноты не буквы: пленных не берут.

Выбери музыку…

Разреши памяти.

Купи пистолет.

Выбери музыку.

Выстрели.

На меня напал пафос. И что теперь с этим делать?

*

Коротко: Слава хотела в Израиль. Славины родители собирали документы. В восемьдесят девятом эта процедура была почти беззубой, но привычно считалась опасной. От страха Слава не поступила в институт (а смысл?) и забеременела от Валерика. Валерик на Славе женился. Тайно, но по любви.

Ее родители не заметили ни того, ни другого, ни третьего.

Его родители тоже. Не заметили.

Валерик и Слава жили раздельно. И встречались на чужих квартирах.

Когда документы были готовы, разразился скандал. Валерик был лишний, на него не рассчитывали. И задерживаться ради него не собирались.

А Славку вообще вызвали в райком. Папа Валерика никогда не умел по‑человечески. Коммунизм был его идеей и колбасой одновременно. Он сказал Славке: «Отрекайся, и мы примем тебя в семью!»

Но Славка хотела в Израиль. И дело было даже не в родителях. Она мечтала увидеть мир с той стороны. Она не была уверена, что Земля – круглая. Ей надо было убедиться. Израиль – первая точка, место для полета – только по праву крови. Была бы немкой – стремилась бы в Германию. Славка всегда хотела жить где‑нибудь там, где не существует границ. Она была художницей и сказала райкому: «Нет!»

И Валерик сказал: «Нет!» Только не своим родителям, а Славкиным.

Случившееся было названо горем. И Славка согласилась на искусственные роды.

Папа Валерика сам завел на себя персональное дело и ушел каяться в ЦК. Его не было три дня. Утром четвертого, просветленный, почти невесомый, он ворвался в палату к Славке и закричал: «ЦК не отдаст сионистам нашего маленького советского гражданина!»

Куратор Валеркиного папы отменил искусственные роды, ужаснувшись кровожадности пархатых жидов.

В свидетельстве о рождении в графе «мать» был поставлен прочерк. Не безотцовщина, что у нас – часто, а безматерщина, что на словах в общем‑то даже смешно.

Родители Славы через месяц после приезда погибли от взрыва в супермаркете. Погибли, восхищенные изобилием. Погибли, замешкавшись у прилавка с бакалеей. Любуясь на сахар… Улыбаясь…

Слава позвонила и сказала: «Всё. Теперь у меня здесь корни. И памятник русско‑еврейской дружбе».

Тетя Люда, Славкина мама, была русской, евреем был папа – дядя Яша. И это очень‑очень‑очень затрудняло отъезд.

*

Количество картошек в супе должно быть кратно количеству членов семьи. Раньше волшебной цифрой была «четыре».

Теперь – «пять».

Потом думаю: зачем мне пять, когда надо шесть? Или даже семь.

Пусть будет семь: вдруг двойня?

Больше не буду носить синюю футболку. Но и не выброшу. В синей футболке я узнала, что Андрюша будет любить Катю всегда, но для этого ему нужна Катина рука.

Не покупаю книг в среду. Однажды я купила книги в среду, а в пятницу умерла Сережина мама. Теперь она больше уже не умрет никогда. Я знаю‑знаю. Но я не покупаю книг в среду.

16 августа, вечер

В тонком следе я добавляю в мыло сухую ромашку, мяту, чабрец, апельсиновую пыль. А потом мешаю‑мешаю‑мешаю.

Мои друзья – едкий натр, щелок, зола, касторовое масло, оливковое тоже, кокосовое. Смалец, если кто еще его помнит.

Мои враги – техника безопасности, санстанция и пожарная инспекция. Мои враги – это корпорации и торговые марки. Впрочем, мы заключили с ними договор о ненападении. Я никому не рассказываю, из чего они делают шампунь. А они… А они делают вид, что меня и вовсе нет.

Я варю мыло.

И совершенно не важно, кем я хотела быть, когда вырасту. Ну, предположим, я хотела быть режиссером документального кино. И по этому поводу у меня есть диплом и что‑то очень личное ко всем этим гениям «по двести долларов в час».

Ну и что? Сережа вообще хотел быть врачом.

Двадцать лет назад у нас были такие чудовищные самомнения.

И нам ничего не пригодилось: ни бритва Оккама, ни Дзига Вертов, ни патофизиология, ни законы Бойля – Мариотта.

Ничего, кроме учебника химии и атласа автомобильных дорог.

А щелочь для первой партии на продажу я купила у сторожа за две бутылки водки. Можно считать, украла.

– Поиграй со мной в лото, – просит Миша.

– Поиграй сам с собой, очень тебя прошу, – отвечаю я.

– Не могу. Когда я играю сам с собой, всегда жульничаю.

Это гены. Мои.

– Совсем не могу работать. Все время думаю и думаю, – говорит Сережа за ужином.

– То же самое, – отвечаю я.

– Надо искать, – говорит он. – Надо искать, звонить, потому что…

– А если я не хочу? – спрашивает Катя. – Если мне – не надо?

– Ты вырастешь, подобреешь, и будет стыдно, – обещаю я. – Тем более что, пока ты подобреешь, они уже могут умереть! Это ж люди. Очень непрочный материал.

– А после смерти они могут встретиться в раю? Да? – тревожится Миша, почти школьник.

– Началось, – вздыхает Сережа.

Мыло созревает четыре‑шесть недель. Сутки стынет, потом зреет. Зрелое мыло можно хранить очень долго.

16 августа, ночь

Меняли постельное белье, обвинив предыдущее в бессоннице. Пили коньяк. Спали без разговоров. Ждали похмелья, но оно не пришло.

17 августа, утро

– Посмотри на эти картинки, – говорит детский психолог по имени Татьяна Ивановна.

Она симпатичная, кудрявая, не ленивая: встает рано, моет голову, вертит бигуди, сушит их феном, потом, не расчесывая, укладывает прядки. К вечеру прядки обвиснут, но это – ничего. Вечером мы ее не увидим.

– Посмотри на эти картинки. Они нам расскажут одну историю.

Психологу лет тридцать – сорок. Раньше она была инженером. Хорошо, если бы химиком. Толкового химика сейчас днем с огнем… Была инженером, работать негде, она и переучилась. Тем более что с детства мечтала. Но родители были против. Надо ли слушать родителей до самой собственной пенсии, на которую все равно жить нельзя?

Молодец Татьяна Ивановна! Вырвалась на свободу! Сначала, как водится, курсы. Тренинги. Консалтинг. Потом институт. Летел как ангел, упал как черт. Но без диплома никуда.

– …Маленькая девочка строит башню из кубиков, она рада, что башня получается такая красивая. Это первая картинка. Вдруг пришел один озорной мальчик и нарочно ногой разрушил башню. Это вторая, видишь? Девочка очень расстроилась и заплакала горькими слезами. Это третья…

– А где мальчик? Сквозь землю провалился? – спрашивает Миша. Без заключения психолога нас не возьмут в гимназию. А мы ее уже присмотрели.

– Какой мальчик? – тревожится Татьяна Ивановна. – Девочка плачет, а мальчика и след простыл!

– Все мужики – сволочи? Он ее бросил? – изо всех сил сочувствует Миша. – У моего друга Степана – знаете его, из моей группы? – папа тоже маму бросил… И зачем только она строила башню одна? Что за интерес? Она девочка‑аутист?