Одиннадцатого августа утром и вообще 6 page

– В яме – зачем? – уточняет Сережа.

– Это романтично. Пюпитры, стулья, приглушенный свет. И мы…

– А мы? – спрашиваю я.

– А вы пока побудете дома. Или начнете потихоньку ехать. В общем, найдете чем заняться… Да?

Раечка сказала, что забирать Катю приедут самые близкие двадцать – двадцать пять человек. Многих из них она не видела сто лет, но от этого они не перестали быть близкими. Я понимаю. У нас всё так же. И наших «самых близких» примерно столько же. Вижу я их, правда, чаще, чем Раечка. И еще неизвестно, кому из нас больше повезло.

В общем, двадцать пять плюс двадцать пять… Комиссия по проверке качества. ОТК. Госприемка. Стенка на стенку. Много шампанского. Непредсказуемые последствия. И полтора часа непринужденного общения.

Мне надо научиться по‑новому любить людей. Много людей.

*

«Что делать? Что делать? Ты подумала вообще своей головой, что делать???!»

Нет, я не подумала. Но мне интересно. Сережины реакции иногда бывают такими захватывающими. Он настоящий выдумщик. Иногда даже творец.

Носится вокруг кровати. Из одежды – очки. Обычно он стесняется в очках. Считается, что они даны ему для чтения. В темноте.

– Мы пропали!

– Почему?

– У тебя есть шестьдесят бокалов? Или хоть стаканов? Шестьдесят хоть каких‑нибудь пьющих сосудов? Есть?

– А у тебя?

Три рюмки из разных сервизов – одна водочная, две коньячные. Два пузатых бокала на ножке. Два худеньких, хрустальных. Тоже на ножке. Четыре емкости для пития мартини (откуда они у нас?). Два синеньких стакана для сока. Зато много чашек. Почти двенадцать штук, если считать мою любимую, которую я лично никому давать не собираюсь.

Мы сидим на кухне, не зажигая света.

– Припомни хорошенько, может быть, кто‑то дарил нам когда‑нибудь, а ты спрятала? А?

Я не вижу его лица. Но уверена: лицо трагическое, честное и красивое.

– Знаешь, – говорю я, – тебе очень идут очки.

И мы держимся.

Мы держимся за руки.

13 сентября

Потратили деньги впустую: семьдесят бокалов (а вдруг побьются?), мне платье (надену один раз, но буду здороваться с ним при встрече в шкафу; втайне буду еще гордиться, что оно у меня есть), Мише и Сереже – по костюму, проценты по кредиту (до «тела» пока не добрались; и точно не знаем, есть ли у него вообще тело). Два… нет, три, потом сразу пять номеров в гостинице (Савельев? Великий Вовка? Его другие дети? Вдруг Слава? Несколько Раечкиных неизвестных родственников?). Взяли десять.

Мешок пшена. Потому что оптом дешевле, потому что в посыпании захотят участвовать все. Что останется – съедим зимой. Мы любим пшенную кашу.

Мешок розовых (красных, белых, оранжевых) лепестков, которые пока еще цветы… Заберем в пятницу, чтобы не завяли. Тоже на присыпку.

Скатерть на кухонный стол. У меня есть две, но Сережа об этом не знает. Две одинаковые, но их могут пропалить, запачкать, порвать. А я лично после свадьбы еще собираюсь жить. На вопрос «Как?» уже почти не отвечаю.

Еще купили полотенца, три по восемь рулонов туалетной бумаги («Они все зайдут к нам покакать, да?» – брезгливо спросил Миша), четыре освежителя воздуха, пылесос (у нас не было потому что), три подноса для бутербродов, электрические лампочки, салфетки, удобрения для домашних растений (я почему‑то уверена, что гости будут сыпать в горшки пепел и тушить о землю в них окурки), аптечку, отдельно еще бинты, зеленку, йод, физрастворы (семь флаконов), системы для капельниц (Сережа сказал: «Физраствор без капельниц – деньги на ветер!» Раньше он так говорил про водку и пиво).

И что‑то еще – по мелочи.

Деньги кончились, а ощущение, что мы о чем‑то забыли, – нет.

14 сентября

– Как думаешь, а Бог… Он создал всё‑всё‑всё? Всё на свете? – с надеждой спрашивает Миша по дороге из школы домой.

Мне трудно ответить на этот вопрос. И себе трудно, и другим. Особенно тем, кто потихоньку разговаривает с собственной шапкой (она считается предательницей, потому что все время сползает на лоб. «Какая же ты… И слов у меня для тебя нет!» – говорит ей Миша шепотом. И это большое шапкино везение, потому что с зубной щеткой он вообще в состоянии бойкота…).

– Всё? – Миша дергает меня за руку.

– Да, – соглашаюсь я. Потому что это только кажется, что значительную часть нашего материального мира сегодня создали китайцы. Я не против китайцев. Я просто уверена, что им самим приятнее было бы думать, что их создал Бог, а не Мао Цзэдун. – Да! – говорю я уже совсем родительским голосом. Голосом, в котором нет никаких сомнений.

– Значит, и ластик тоже? Да? Значит, Он в принципе не против, чтобы я немножко подтирал в тетради?

15 сентября

– А если Андрюша ей потом разонравится? – спрашивает Сережа.

– А если она ему?

– Как это? – Он пытается удержать брови, но они предательски ползут на лоб.

– Ты похож на Брежнева, – говорю я. – А если не понравится, то они, представь, разведутся.

– Ты очень легко и безответственно относишься к институту брака…

Ага.

А еще иногда я специально тихо‑тихо дышу по ночам. Делаю вид, что меня нет. Сережа пугается, трогает меня за плечо (осторожно трогает – а вдруг я труп?), потом договаривается со смелостью, переваливается через меня, наклоняется над моим носом и сердится: «Почему я уже пять минут не слышу, как ты сопишь?!»

Десять. Обычно проходит десять минут. Но это не имеет значения.

А еще он на меня смотрит. В его глазах у меня такая талия и грудь (и, скорее всего, попа), что я сама себе завидую.

Когда мы идем через дорогу, он берет меня за руку. Считается, что я боюсь машин. И я правда их боюсь.

Еще есть много всего… Всего, в чем нет слов. И ничего такого специального тоже нет.

И все это не похоже на изюм из булки. Это похоже на большой‑пребольшой зонтик из неба, солнца, шоколадных конфет, безе, маринованного мяса, жареных каштанов и теплого одеяла.

Такой себе странный зонтик. Но у меня есть.

*

И – да. Да, я очень безответственно отношусь к институту брака. И говорит это человек, который женился на мне ради распределения по месту жительства! Нагло, фиктивно и чисто по‑дружески.

Когда он заканчивал институт, у меня уже были высшее образование и Катя. И прописка. А у него – только перспектива отправиться в сельскую больницу куда‑нибудь к черту на рога. В пределах, конечно, нашей большой и знаменитой родины, которой он успел отслужить, а потому получил представление о том, какими замысловатыми могут оказаться рога этого самого черта.

«Давай поженимся, – сказал он. – Поженимся, и я останусь».

«Почему нет?» – ответила я.

Мы скрепили наш фиктивный союз установкой нового кухонного гарнитура. Гарнитур – почти новый – достался мне от Игоря и Инны. Им случайно дали два. В результате какой‑то бартерной сделки с талонами, водкой, сахаром и машинным маслом.

После свадьбы мы с Сережей иногда встречались в компаниях. У него, подлеца, были разные девушки‑брюнетки. У меня тоже – великая любовь. С надеждой на Бонч‑Бруевича.

В общем, он мне изменял целых два года. Конечно, я терпела. И не открывала глаз. Ни себе, ни всем этим Маринам‑Оксанам‑Верам и даже одной девушке с именем Эмма тоже не открывала.

Теперь я больше не хотела бы жить с закрытыми глазами и быть хозяйкой подресничного мира. А тогда я была уверена, что других миров не существует…

Иногда при встрече я говорила Сереже: «Давай уже разведемся!» А он соглашался: «Конечно, конечно… Просто сейчас совсем нет времени. Совсем нет».

Сережа, кстати, ни дня не работал врачом.

Наверное, он женился на мне на всякий случай.

Просто ждал, когда вернутся коммунисты и позовут в больницы всех женатых врачей с пропиской.

*

Дальше у меня нет четкой версии событий.

Я точно знаю, что была осень. И Сережа говорит: «Осень».

Я сказала ему: «Привет». И обрадовалась. Я очень‑очень‑очень обрадовалась. Он был один. Без Марины‑Оксаны‑Веры и даже без Эммы. Он курил тогда сигареты «Монте‑Карло», носил рыжую кожаную куртку. И она была ему коротковата.

Он шел, немного подпрыгивая, и улыбался. Я считаю, что он был нетрезвым. Но Сережа говорит: «Осень». И еще говорит: «Не смей в своих воспоминаниях делать из меня алкоголика». А я говорю: «Это мои воспоминания, между прочим». А он говорит: «Эти – уже наши».

Он спросил: «А как Катюха?» И мы почему‑то пошли забирать ее из сада.

Потом мы гуляли, потом чистили картошку, лепили из пластилина слона, собаку и их друга – шкафчик с игрушками.

А потом как‑то сразу наступило утро. И мне не казалось, что я пропустила что‑то важное.

В Сережиной версии я была Пенелопой, от которой нужно было все время отгонять женихов. Отгонять, пережидать в засаде (с Эммой и прочими санитарками), вызывать на смертный бой, обзывать их поляками и заводить в болота, превращать их в лягушек и комаров… И конечно, показывать им паспорт. И штамп.

– Но ты же всех победил? – волнуется Миша.

– А то! – веселится Сережа.

– Долго ли, коротко ли? Или сразу?

– Ну и у кого из вас есть правильный ответ на этот вопрос? – спрашивает Катя.

И мы хором отвечаем: «У тебя!»

– Эй, – продолжает тревожиться Миша. – Я все‑таки не понял, почему мама так неправильно себя вела…

– У нее безответственное отношение к браку. Было, – говорит Сережа.

– А сейчас же – нет? Уже нет? Ты больше так не будешь? – Миша берет меня за руку и заглядывает в глаза.

Я качаю головой.

Эти странные мужчины облегченно вздыхают. Они верят в тайну вечной женственности. Моей. А я между тем рассчитываю скоро стать бабушкой.

Да, Катя?

16 сентября

В Киеве лето. Несовпадение календаря и погоды – это наша общая надежда. Несовпадение календаря и погоды, возраста и вида, зарплаты и цен. Общая надежда и общее чудо.

У нас семинар. Коллеги из Риги устраивают его седьмой год. На семинаре мы подаем друг другу сигнал. Перекликаемся. Обозначаем на карте места наших стоянок. Города, в которых мы варим мыло, считаются взятыми. Освобожденными и потенциально спасенными.

Нас, варящих мыло вне корпораций, немного. И мы никакая, конечно, не сила. Если разобраться, мы – балованные и везучие люди. Но в этом нельзя признаваться.

Нельзя и глупо. А потому мы, взрослые, продолжаем играть во взрослых. И делаем при этом очень важные лица.

Мы собираемся, чтобы обменяться новостями, послушать предложения от упаковщиков, рекламистов, химиков‑технологов и выбрать Королевский Кусок.

– Как можно? – спросила меня мама накануне. – Как можно бросать всех в самый решающий день своей жизни?

– Сознательно, – сказала я. – Мы договорились об этой встрече год назад. А Катя с Андрюшей договорились всего месяц.

*

Я уже большая девочка, в общем даже, как ни обидно, тетка. И мама не говорит: «Не ври мне». Или просто «не ври». Но мы обе понимаем, что корабль плывет, а я бегу с него не потому, что крыса или хомяк или боюсь морской болезни, а потому, что кто‑то должен встретить бабушку Машу Савельеву. И этим кем‑то не хочу быть я.

Хотя, по логике, больше некому.

Мне стоило бы сказать кому‑нибудь честно: «Боюсь, боюсь, боюсь…»

Но я сказала: «Мне очень надо поехать в Киев». И Сережа вздохнул и ответил: «Конечно».

Иногда я думаю, что после этой свадьбы у него вырастут крылья. И что‑нибудь даже начнется светиться над головой.

С другой стороны, он обязательно напьется. И мы сразу станем квиты.

Я прилечу домой вечером. А здесь, на семинаре, у меня есть время подумать о том, что лучше – сделать людям из комиссии по забору сто бутербродов или себе одну прическу и прочую лицевую красоту?

Катя сказала, что лицевая красота отразится на фотографиях и останется надолго. А Сережа сказал, что гостевой голод тоже останется надолго. Но никаких доказательств, кроме памяти поколений, тому, конечно, не будет.

У нас вся история, если разобраться, построена на памяти, у которой нет никаких доказательств… Но я все равно не выбрала бутерброды.

*

Они не приедут. Я сижу в Борисполе, пью чай и жду регистрации. А Сережа звонит и звонит.

Звонит, чтобы в итоге сказать: они не приедут.

Сначала эти они целый день не брали трубку. Потом отключили мобильные. А потом часть из них откликнулась по домашнему номеру. Хотя по нашим подсчетам в это время она уже должна была либо ехать в поезде, либо даже лететь. На метле…

Она сказала: «Как хорошо, что вы наконец соизволили выйти на связь. Это же просто неприлично – так меня нервировать, как будто мне не из‑за чего нервничать! У меня собака, на мне дом, по которому я не хожу распустехой, как некоторые. Я слежу за собой, за порядком. У меня слишком много дел, чтобы стоять у телефона и бесконечно слушать ваши гудки. Это странно, что вы ничего не знаете о нашем несчастье, которое произошло исключительно по вашей вине. Из‑за вас, в который уже раз, я не смогу повидать свою внучку… Я так могу вообще ее никогда не повидать. Из‑за вашей алчности и беспринципности! Ответьте мне как матери, какое право вы имели вымогать у моего сына миллион долларов? Вы хоть понимаете, какие это деньги? Как трудно их доставать, упаковывать, а тем более перевозить. Вы и ваша жена принудили моего сына к действиям глупым и подозрительным. Валерик попытался выполнить свой гражданский долг, подошел к банкомату и заказал всю сумму. Потому что он широкий человек, отец и патриот. Его, разумеется, сразу же зафиксировала камера слежения. И передала сигнал куда следует. Два сотрудника ФСБ прибыли незамедлительно. Они были без погон, но не узнать сотрудника ФСБ в вашем возрасте уже просто неприлично. Валерик, например, узнал их сразу. Нет, его не арестовали, потому что он много сделал и еще сделает для нашего государства. Но миллион долларов – это очень крупная сумма. Поэтому его задержали. И сейчас он пишет объяснительную. Дело будет разбираться на самом высоком уровне. Двое его самых преданных соратников уже дежурят на телефоне. А двое других поехали прямо туда, где его держат. Больше ничего сказать не могу, это государственная тайна».

– А что она еще сказала? – спросила я, почему‑то собираясь плакать прямо перед стойкой регистрации.

– Это всё. Это всё, и это почти дословно, – ответил Сережа. – Ну и что ты так трагически сопишь? Ну хочешь, на следующие выходные мы съездим к ней сами? Возьмем Катьку, Мишу, родителей твоих и махнем? А?

…Боюсь, что он столько не выпьет. Не выпьет так, чтобы мы сразу стали квиты. Мой Сережа.

17 сентября

Ничего особенного. Ничего особенного и страшного.

Моисею пришлось хуже. Он водил своих и чужих родственников по пустыне сорок лет. А я – по квартире с кондиционерами – всего два с половиной часа.

Потом еще два с половиной часа мы с Сережей водили их и примкнувших к ним друзей по летней площадке ресторана. Многие люди хотели есть, но им приходилось пить.

Сережа шипел мне в ухо: «Я не понимаю, что можно делать в яме пять часов? Кто‑нибудь мне может это объяснить?»

Мы стареем незаметно. Вот мне, например, еще ясно, что можно делать в яме. Еще ясно, но уже незачем. Я теперь скучная буржуазная ханжа. Мне нравятся правила и не нравятся революции. Всё мое, конечно, немного награбленное. И это не явка с повинной. С наших жизненных грабежей вряд ли можно заплатить налоги.

– Тебе приклеили ресницы? – громко спрашивает Тома. Ей, как и всем, пришлось пить. С вином внутри она становится ужасно любопытной.

Я улыбаюсь и отхожу в надежде, что никто не слышал.

– Ну чё ты стесняешься? Тут у половины гостей или рот накачан, или сиськи, – успокаивает меня Марина. – У меня у самой приплет.

Марина с камерой. Ее закадровый голос теперь навеки. Хотя можно, конечно, стереть.

А утром мы с Катей плакали, потому что очень смешно было надевать платье набросом через голову. Я стояла на столе и набрасывала. Попала почти сразу.

А сейчас мне жмут туфли.

*

Все наши важные жизненные события сопровождаются только глупыми мыслями. Когда женщина с советским голосом объявила Катю и Андрюшу мужем и женой, я заметила стрелку на своих колготках и бросилась было бежать переодеваться (секунда дела!), но Сережа успел схватить меня за подол.

Было бы неэстетично, если бы на фото вместо меня осталось ничем не заполненное пространство.

А так получилось хорошо. Стоим парой. Держимся. Он за подол. Я за его руку.

*

Пригодились пшено, лепестки, мелкие деньги, воздушные шары, хлопушки и блестки.

– Почти как Новый год, – сказал Миша. – Только снега нет и подарки не мне.

*

А девочки сказали, что свадьба удалась. Особенно им понравились уточки, хороводы (неужели были?), возможность украсть невесту, чтобы получить за нее выкуп. И зачем им только этот выкуп, вроде же не бедные люди? Но Тома сказала, что это на них на всех напала архаика. И они откликнулись на зов родовых корней. А я сказала, что не надо путать зов корней и монологи, исполняемые водкой. И мы чуть не поссорились навеки.

Но Люся‑олигарх сказала, что еще им понравился мой тост, с содержанием которого была не согласна одна Марина. И то, потому что у нее обстоятельства.

В тосте я чистосердечно призналась, что меня совсем не раздражают мужские вещи, разбросанные по всему дому, еда без морковки, храп на любом боку. И еще я сказала, что мне понадобилось очень много времени, чтобы однажды проснуться в холодном поту и понять: ничего, ничего – ни дождя, ни моря, ни пирожных, ни кино, ни потопов, ни скандалов – я ничего этого не хочу. Если без него, то не хочу. А с ним – конечно, пожалуйста.

А фотографии и фильм я посмотрю через двадцать лет. Марина, извини. Через двадцать лет любой боярский в старом кино похож на настоящего д’Артаньяна. Тем более что Савельев прислал Сереже эсэмэску, в которой назвал его «дорогой доченькой Катей» и обещал приехать в самое ближайшее время.

Двадцать лет – это очень даже ближайшее время. Посмотрим фотографии вместе.

Date: 2015-09-24; view: 286; Нарушение авторских прав