Одиннадцатого августа утром и вообще 5 page

А дед, Петр Евграфович, был пламенный большевик без всякого вранья. Он строил социализм на шахте. То есть сначала саму шахту, потом транспортные пути, разгрузочно‑погрузочные механизмы, товарные станции. А собственно социализм – не успел.

Его очень похвалили, назвали «специалистом», потом «старым специалистом» и съели. То есть посадили в лагерь.

С этой историей тоже было много вопросов. Я их задавала, на меня махали руками, газетой (папа), водили в библиотеку, нарочно оставляя меня один на один с ящиками из зала каталогов. Из‑за этих вопросов меня даже проверяли у психиатра, который специализировался на диссидентах.

Кто такие диссиденты, я не знала, а врач сказал: «Спрашивай только по теме своего психоза, то есть по теме дедушки…»

Вопросы мои были такие: «Кто его ел? Вкусно ли им было? Остались ли шрамы? Почему его начали есть старым, если известно, что молодое мясо – лучше? И в какой лагерь? В тот же лагерь труда и отдыха «Патриот», куда сдавали меня? Или все это тоже – фигура речи?»

Врач сказал, что я ребенок, а не диссидент. И мои родители очень обрадовались. И от радости рассказали всю семейную историю, хотя она была и не для детских ушей. Потому что жена Петра Евграфовича, пока он сидел в лагере, гульнула и стала «gravida». Причем гульнула она на поселении в Сусумане. Это недалеко от Магадана.

Это только потом выяснилось, что она ничего не гульнула, а взяла на себя чужой грех. И чтобы грех освоился и всем был виден, она носила под платьями подушки разных размеров. А настоящий живот рос у одной старой сорокалетней женщины (простите, девочки, теперь бы я сказала, что у молодой), срок поселения которой подходил к концу, а впереди была новая интересная жизнь без жилья, денег, работы… И ребенок в нее не вписывался. Еще, конечно, у ребенка был отец. Но он как‑то сразу канул. А у жены Петра Евграфовича был муж. И в отношении ребенка перспективы были лучше.

Отец зэк – это намного лучше, чем никакого отца.

А в это время в лагере Петра Евграфовича соблазнили евреи.

– Не ври, в Советском Союзе не было секса, а значит, и педерастов! – закричала Катя из‑под одеяла.

– Не смей оскорблять своего деда! – закричал Сережа, чтобы лишний раз ко мне подлизаться.

– Так ты хочешь сказать, что они его… обрезали? – прошептала Катя.

– Они его полюбили, они его поняли, они с ним разговаривали…

– Все?

– Почему все? Только те, которые мыли с ним золото.

– И что? – Лицо Кати застыло в предположении самого страшного.

– И ничего! Они были его друзья! И когда родилась девочка, Петр Евграфович назвал ее в честь них. Своих друзей…

– Мойшей? – спокойно и очень вежливо спросила Катя.

– Вот ты, ты, человек, который зачем‑то выходит замуж, – сказал Сережа, – ты бы назвала свою девочку Мойшей?

– Я один раз назвала кота Барсиком, а он через восемь месяцев родил котят, – пожала плечами Катя.

Это – да. Мы действительно не учили Катю и Мишу отличать девочек от мальчиков, а особенно кошек от котов, потому что считали, что это как‑то само собой разумеется. В результате Барса (я ее помню) была очень агрессивной, маскулинно ориентированной кошкой, плюющей на патриархальные установки. Она была любимой кошкой прабабушки Милы.

А девочку назвали Сарой. Потом учитель в украинской школе говорил: «Люди, що робиться? У нас всі жиди в школі то Маруськи, то Миколки, а цю кацапську морду і Сарой об паркан!»

Паркан, люди, – это забор.

Первая мама Сары умерла в сорок седьмом. Сразу после поселения. Она вернулась на родину и, как обещала, умерла от голода. А вторая, жена Петра Евграфовича, попала под трамвай. Как испанский архитектор Гауди.

Почему‑то считается, что смерть – разная. Если в войну или в подвиге, то героическая, если под трамваем – стыдная и даже смешная. Я никогда не буду умной, это еще в детстве было видно. Но я и не хочу. А потому могу себе позволить не видеть разницы в смерти.

А Сара, между прочим, могла родить Исаака. А родила меня…

И я сто раз это все уже рассказывала!

– М‑да… – сказал Сережа. – У нас в семье такая длинная и трудная правда, Катя, что лучше согласиться на евреев.

– Ага, – обиделась я. – А страну тогда назвать Израилем.

– Я пойду уже к себе. Досплю, да? – сказала Катя.

*

– Изя. Ласково от Исаака – это Изя? – спросил Сережа хрипло. – Гораздо лучше, чем Толик. Гораздо.

Кролики – это к сексу. Томка оказалась права.

*

– Почему вы мне вчера не сказали, что завтра суббота? – Миша стоит в дверях нашей комнаты в красных спальных трусах. На попе – маленькая дырка. И я ее сейчас не вижу. Просто знаю – есть дырка. – Почему вы не сказали? Если бы вы сказали, то я бы ждал счастья. А теперь оно уже наступило, а я его не ждал. – Он почти плачет.

– Опять? – грозно рычит Сережа, вскакивая с кровати. – Ты мужик или сюсюпон?

– Я мужик, – вздыхает Миша.

– Тогда сопли подбери. И иди наслаждайся.

– Как можно наслаждаться, если я не ждал?

4 сентября, тоже

Наслаждаться нежданным – большое искусство. У нас оно иногда проходит по разряду мужества. А иногда даже считается сотрудничеством с врагом. Вот.

Раньше я думала, что ждать счастья – это социализм. Теперь вижу – гены. Какие‑то всеобщие гены ожидания.

*

У меня есть электронный адрес Славы. Он как Ленин. Мертвый, но в костюме и с идеями.

Никто не может быть твердо уверен, что пишет именно Слава. Но кто‑то иногда пишет. И даже присылает фотографии. Пейзажи.

«Катя выходит замуж. Свадьба 17. Если что, она не беременна. Кажется. Напиши, заказывать ли тебе гостиницу».

4 сентября, вечер

Упала с лодки. Выстрелила в грудь прохожему. Обыграла клоуна в шашки. Не смеялась в комнате с кривыми зеркалами. Поругалась с хозяином батута. Назло ему прыгала на асфальте. Красиво стояла на коньках у борта. Дважды прокатилась на американских горках. В первый раз по глупости. Второй – потому что не смогла отстегнуть ремень.

Миша сказал, что я молодец. А я сказала, что завтра – воскресенье.

5 сентября, ночь

Первых зубов у Кати было сразу два. Два маленьких нижних. Это было очень красиво. Она улыбалась во весь рот, а оттуда – такое счастье.

Слава была тогда угрозой. Много лет она была угрозой. А сейчас стала элементом декора. Как Берлинская стена.

Можно выбросить и забыть, а можно считать сувениром.

Накануне миллениума Слава позвонила моей маме (у нас просто легкий номер телефона – много двоек, четверок и есть стабильность. Мама живет здесь с самого своего рождения. А папа – «в приймаках»)… Позвонила моей маме и сказала, что у нее все хорошо, она осела, похудела, стала блондинкой и ночует на улице, потому что нет денег на аренду квартиры. Еще она сказала, что климат хороший, но ночами холодно. Зато на деревьях растут апельсины, есть еще виноградники, но они хорошо охраняются, хотя зимой похожи на унылые изгороди брошенных сел. «В общем, – сказала Слава, – если вы не пришлете мне деньги, то мне придется сесть в тюрьму. Потому что в тюрьме на Рождество и Новый год все‑таки лучше, чем на пляже».

Мама забыла спросить, сколько ей нужно денег.

Этот вопрос задала я. Чтобы «закрыть вопрос» надолго, нужно было несколько тысяч франков. В долларах – тоже несколько тысяч. Слава хотела десять тысяч и сразу. У меня сразу было пятьдесят. Пятьдесят долларов.

Мы общались целый год. По чуть‑чуть. По мере сбора и отправки.

Слава честно звонила и сообщала, что деньги получила, что на свете есть любовь и работа. В ее случае это совпадало, потому что она мыла полы в большой клинической больнице, а начальник этой больницы любил чистоту и Славу.

Только у него уже была жена. Гражданская, но все‑таки…

Начальника звали Гвидо. Ему было пятьдесят пять лет, и за всю свою жизнь он никогда не видел, чтобы кто‑то так отмывал плинтусы. Он проводил по ним пальцем, потом засовывал палец в рот и громко причмокивал от удовольствия.

Гвидо, кажется, был немного извращенцем. Но Славу это радовало, она стирала ему рубашки и халаты, утюжила брюки. А однажды гражданская жена принесла ей вечернее платье в соевом соусе и попросила его спасти. И Слава спасла.

Мы все – Люся, Инна, Марина и я – знали, что Гвидо не женится на Славке. А Инна даже вызвалась поехать летом на Корсику, чтобы проверить это лично. Но Слава сказала, что летом они с Гвидо едут на Сицилию, потому что она любит острова и все, что с ними связано. Инна сказала, что Сицилия для нее тоже не проблема.

Тогда Слава попросила меня оставить ее в покое. А мои подруги решили, что никакого Гвидо не существует.

5 сентября

Сегодня воскресенье. И я его слышу и вижу. Нет, не на календаре. Я слышу его в Сережином храпе, который в десять утра становится просто неприличным. Я вижу его в телевизоре, по экрану которого шмыгают все кулинары мира. В Мишиных зубах, которые по случаю великого праздника «мы сегодня в школу не идем» объявили чистке бойкот.

Я уже могу называть ее Катей и вижу воскресенье. Это большой прогресс.

Большой, но, как все прогрессы, вредный.

Прогрессы дают время на раздумья. Не надо носить воду из колодца, рубка дров – бессмысленна, хлеб и молоко можно купить в магазине.

Но если цивилизация рухнет, я буду важным и нужным человеком. Я всем пригожусь. Потому что мыть и чистить – это навсегда.

Чтобы мир узнал о моем величии, ему надо исчезнуть.

Вряд ли я хороший человек. Зато я знаю секреты жизни после. Не после смерти. А после всего.

Если кончится всякая химия, я все равно смогу. Всего лишь жир и зола. Но со щелочью, конечно, надежнее.

Сейчас мое мыло – забава для богатых и сознательных. («Дай им Бог здоровья», – говорит Сережа). Но завтра я смогу останавливать эпидемии. А останавливать эпидемии гораздо лучше, чем снимать кино.

Наверное, лучше.

*

Туфли от Валентино с большой сезонной скидкой. Шестьсот евро. Натуральная кожа цвета киселя из вишни‑шпанки. Белыми их можно назвать только в случае неожиданного удара в глаз. Каблук четырнадцать сантиметров. Опираясь на стену, на них даже можно стоять. Очень удобная колодка.

– Нет, – говорю я Кате. – Давай что‑нибудь попроще.

– Точно нет? – Катя вздыхает.

Я вижу, что у них уже роман. Какая‑то искра проскочила между Катей и Валентино. И они уже не размыкают объятий. Прижимаются друг к другу где‑то в районе Катиного лица.

– Их не будет видно из‑под платья! – говорю я и считаю, что это весомый аргумент.

– Зато в них можно будет ходить после. А просто белые туфли – непрактично. Я их потом вообще ни разу не надену!

Под эти туфли, Катя, надо покупать другую жизнь. Другую квартиру, другие дороги, можно даже другие ноги. И это невозможно, когда то, чего не видно, стоит дороже, чем то, что у всех на виду.

Последнюю фразу я говорю вслух.

– Подожди, – обижается Катя, – подожди, давай разберемся. Ты уверена? Ты же сама мне говорила, что то, чего не видно, всегда стоит дороже. Душа там, любовь… Всякая правда. Ну? Тем более что у Люси‑олигарха здесь еще личная скидка двадцать процентов.

М‑да. Если Сережа спросит, о чем я думала в момент покупки, придется признаться, что я думала о пятистах тысячах долларов, которые Савельев подарит Кате на свадьбу.

И о сейфе. Строители предлагали нам сделать сейф для ценных вещей. Но мы отказались, потому что нам нечего было прятать. А вот теперь – есть. Будет…

*

Марина говорит:

– Могла бы сама сделать детям видео. Боялась, корона упадет? Теща с камерой – не прикольно? Зачем искали оператора, если есть я? Тварища эта, Руслан, меня бросил. Позвонил вчера, по телефону ему не страшно: в морду не вцеплюсь. Сказал, останемся друзьями. Клиенты пополам. А сам на студии сменил замок. Глаза у него слезятся, сам же ничего снять не может. Гавкает неубедительно. Жирный стал, волосы красит. Красит‑красит! Говном каким‑то польским. Лицо обколол филлером у моего мастера. Я ему говорю: «Бухать перестань, тебе никакая гиалуронка не поможет!» А он лопается от счастья и заявляет: «Я вошел в структуры власти». А я ему: «Если ты показываешь фокусы водителю замминистра, это еще не означает, что ты вошел в структуры власти». Он говорит: «Вернусь с гастролей – разделим активы». А я все оборудование на свои закупала. Что делить? А он, представляете, решил продюсером стать. Девок в студию водит. В ученицы берет. Ага, порнография – моя первая профессия. Дай дураку хуй хрустальный, он и хуй разобьет, и руки порежет. А главное, знаете, сказал, что никогда меня не любил. Можно подумать, что я его любила. Вообще… Сниму свадьбу. Фотографа ищи, я могу только в динамике. Заплатите по средневысокому. Деньги все, сволочь, с карточки снял, из ящика тоже выгреб. Вещи теплые вывез. Бабу нашел. Как холода наступят, вернется. Ничего‑ничего. Мне и мужика уже подобрали. Коля Хримли. Сорок шесть лет. Учился с нами, не помнишь? Какая‑то фамилия знакомая. Вот придет эта тварища, Руслан, а у меня на диване вместо него Коля Хримли лежит. И в гамаке лежит, и в джакузи, и на столе обеденном… А везде. Он у меня еще петь будет, этот Коля Хримли. Кстати, твой жених не поет? Потому что жить надо дальше. Раз нет людей, будем делать звезд. Еще сказал: «Нам в семье двух гениев не надо». А кто гений, ё, кто гений‑то? Ничего, говорит, не чувствую, ничего, говорит, нет уже… вообще ничего.

Марина молчит. Катя тихо плачет. Я пью и нарочно сербаю. Знаю, что Марина не любит свинских звуков. Я сербаю, сербаю… Кадр затянутый. Нужны трезвые и суровые ножницы. Но своим клипам Марина делает монтаж сама.

– Знаешь, – говорит она, – мне как будто песок в глаза насыпали. И ни открыть, ни закрыть. Пупок его вижу. Тот, старый. Когда он в первый раз у меня разделся. Пупок, в который помещался пятак…

– Или кофейная ложка, – говорю я, потому что помню.

*

– А зачем вы засовывали дяде Руслану в пупок разные вещи? – спрашивает Катя.

*

Все мои джинсы – длинные. Я их подворачиваю. Подворачиваю, а не обрезаю. Я все еще думаю, что когда‑нибудь вырасту. Брюс Уиллис делает точно так же. Глупости в наших с ним головах разные, а результаты одни. Мы называем их стилем.

*

Когда от Славы пришло письмо о том, что она умирает и хочет стать мужчиной, в путь отправился как раз Руслан. Я хотела дать ему денег на операцию для Славы, но он сказал, что голову вполне способен оторвать и бесплатно.

На Корсике ее не было, на Сицилии, Сардинии, Гаити, Балеарских и Канарских островах тоже. Ее не было ни на Кубе, ни на Ямайке.

Руслан звонил из Лиона, там в штаб‑квартире Интерпола работал его постоянный клиент – большой любитель инсталляций, Толкиена, ролевых игр и нейролептического программирования.

В общем, Славу нашли быстро, но виртуально. Руслан не поленился и нагрянул к ней без предупреждения.

«Не скажу где, не скажу с кем, не скажу как. Я обещал! – объявил Руслан после возвращения домой. – Не просите, девочки. Ваши секреты я тоже храню… Бережно!»

«Она уже мужчина?» – спросила я.

«Я успел вовремя. Еще день‑два, и мы бы ее потеряли», – строго сказал Руслан.

«То есть ты вот так вот запросто мне сейчас говоришь, что поехал неизвестно куда и трахнул эту дуру Славу? – возмутилась Марина. – Я же жена тебе пока еще все‑таки…»

«Это ты дура, если хочешь знать, – обиделся Руслан. – Мы десять дней имитировали…»

«Оргазм?» – ахнула Марина.

«Бритье. Щеки, подбородок, подносица, шея, виски… Ну?»

6 сентября, ночь

Марина читала не только телефон Руслана, но и его паспорт.

Руслан пересекал границу во Франции. И потом еще одну. В Израиле.

«Не думай о славе. В ней нет ничего трагического, кроме скуки», – сказал мне Руслан однажды. Ни с того ни с сего. По пьяному, конечно, делу.

6 сентября, раннее утро

Слава с большой, слава с маленькой…

«Я так рассчитывал на нее. Я думал, что она и есть жизнь», – сказал мне тогда Руслан.

И я его неправильно поняла. Вообще никак не поняла, если честно.

*

Если не врать, то я пишу не дневник, а сценарий.

Сценарий полнометражного документального фильма, в котором у каждого из моих людей есть своя правда и своя роль.

Я знаю, что всякая статика убийственна для кино. Я знаю, что нужно менять планы и ракурсы. Я знаю, что крупно будут видны морщины, прожилки, прыщи и капли пота. Никто не выглядит привлекательно, если брать очень крупный план и не брать гримера. Еще я знаю, что время от времени камера должна отворачиваться. Наш мастер говорил: «Отворачиваться, как стыдливая девушка».

«Дайте зрителю моргнуть! – кричал он. – Кино – не пытка. Пусть он моргает и дышит… ваш зритель…»

Мой зритель – Сережа. И он все время моргает и дышит. Еще храпит, чавкает, грызет ногти и смотрит футбол с пивом.

6 сентября, утро

Я еду в Одессу.

Слава написала, что ей удобно встретиться со мной там.

7 сентября

Хватит. Мне не интересно. Утром я варю детям кашу. У меня трое детей. И все они хотят есть. Я выношу мусор, мою посуду. Три и даже четыре раза в день я мою посуду, потому что мой муж любит чистые раковины. Я экономлю воду, но все равно мою посуду. Я хожу в магазин сама, потому что он считает, что ходить в магазин – это женское дело. Он считает, что все продукты должны быть свежими. Поэтому я хожу на рынок. Еще я все время боюсь, что не вернусь домой. Тогда кто будет варить моим детям кашу? Пушкин? Или снова ты?

Я устала от тебя. Мне уже не интересно. Мы тебе ничего не должны. Ты мне ничего не должна. Мой муж сказал, что ты сама все это выбрала. Тогда почему я должна за это отвечать? Я устала, мне жарко. Я люблю зиму. Надо было прожить сто лет в пустыне, чтобы понять: я люблю зиму. Но тебя это не касается.

Я хотела послать тебя грубо и по почте. Но мой муж сказал, что надо ехать. Он тоже еврей. Мы все время знаем, что надо ехать, но не знаем куда.

Не надо изображать жертву. Ты еще заплачь, это будет смешно.

Я все время придумывала себе жизнь. Мой муж сказал, что это совершенно понятно. Если у тебя ничего нет, ты стараешься придумать себе жизнь. Я ему сказала, что у Толстого все было, а он сказал, что не уверен.

Зачем ты втягиваешь меня в это? Что я должна делать? Плакать, кричать и каяться? Вот официантка, у нее на ноге пластырь. Тебе ее жалко? Нет. Ты даже не видишь, что она тут ходит. Ты будешь каяться за то, что не увидела пластырь на ее ноге?

Мы не убиваемся по незнакомым людям.

Я не люблю острова. Я врала тебе. Я всем вам врала. Когда ты уезжаешь, нужно, чтобы все оставшиеся чувствовали себя в жопе. Иначе какой смысл уезжать? Мой муж сказал мне, что имеет значение вектор. Если ты уезжаешь не от, а на… на родину, например, тогда ты можешь жить. Тогда за тобой закрываются двери.

А если ты бежишь, они просто шлепают туда‑сюда. Они все время открыты. Он сказал: «Если бежишь, ты уже соляной столб».

Соляной столб, а не героиня. Ты же хотела быть героиней? Признайся. И сейчас хочешь. Тебе нравится бежать и оглядываться назад, потому что когда‑то у тебя был шанс, а потом ты просто просирала свою жизнь. Ума тебе выдали много, и надо же как‑то объяснять, да?

Мой муж сказал, что это последнее дело – заполнять свою жизнь чужими грехами. Мне не в чем каяться, понимаешь? Ты выбрала это, я выбрала другое. Всё. Вопрос закрыт. Десять лет назад я была такой же дурой, как ты. Но мой муж сказал мне, что теперь я буду умной.

У нас нет для тебя денег. И я не буду вписывать никого в свое завещание. Надо уметь останавливаться. Особенно в безумии.

Когда Руслан приехал ко мне, он сказал: «Слава, на фига ты так гонишь?» А я сказала ему: «Ну, вам же это нравится. У вас же рефлекс спасателя. Вы же любите ходить с голым задом и помогать детям Африки…»

Он сказал мне, что я толстая сволочь. И мой муж, он тоже мне так сказал. Мы уже были знакомы тогда.

Я перестала тебе писать. А ты – нет. Ну? В чем я не права?

Иметь шалую мать‑подружку‑предательницу с экзотическими причудами где‑то очень за границей – вам же всем это нравилось. Ну не я ли была темой номер один, когда вам не о чем было поговорить? Ну?

И я не плачу в подушку. Я очень занята для того, чтобы плакать в подушку. Миллионы людей не воспитывают своих детей и ничего при этом не чувствуют. Многие из них считаются не просто приличными – они считаются талантливыми, продвинутыми и авторитетными. И Нобелевские лауреаты среди них тоже есть.

Вы мне надоели. Мой муж сказал, что вы мне давно должны были надоесть. Он удивлен, что я так долго терпела приписанный мне статус подлючьего фокусника.

8 сентября

– Она хоть страшная как моя жизнь? – спросила Люся‑олигарх.

– И Гвидо тоже никакого не было? – спросила Инна, отложив на время свадьбы подъем регионов.

– А Руслан ее наверняка тогда трахнул, – вздохнула Марина. – Тварища.

*

Мне бы хотелось, чтобы кто‑нибудь квалифицированно объяснил мне, что Слава не права. Мне бы хотелось, чтобы ее тронную речь кто‑нибудь добрый и умный разобрал на тезисы и свел к нулю. Мне бы хотелось, чтобы во рту не было этого кислого привкуса.

Мне бы хотелось закрыть двери. Забить их наглухо и уйти.

И еще мне бы хотелось с ней помириться.

С ней. Со Славой.

*

– Я грустный, – говорит Миша. – Я очень грустный. Мне детей жалко. Особенно всех.

*

А Тома не приезжала осуждать Славу. Они лично не знакомы, и вообще. Тома – философ, специалист по концепциям апокалипсиса в домодерной Европе. Она хорошо разбирается в концах света. Поэтому риелтор. Она говорит, что дом – это первое и последнее убежище человека. Она говорит, что еще есть кровь. И кровь – такая же архаика, как и дом. Но дом, кажется, старше, важнее и архетипичнее. Даже если этот дом просто пещера или, например, квартира.

Я потом додумаю эту мысль, а пока удивляюсь. Тома сидит у нас на кухне и больше не седая. И не принципиальная.

– Может быть, на этой свадьбе я встречу своего человека? – спрашивает она.

– Двадцати двух‑четырех лет? Ты хочешь такого маленького своего человека? – удивляюсь я.

– Теперь, когда я цвета баклажана, почему бы и нет?

– А в городе бабушки Милы баклажаны называют синенькими…

– Нет, синенького я не хочу… Только зелененького, незрелого. А еще очень важно, чтобы у него была здоровая печень.

В этом месте надо плакать, но мы смеемся.

9 сентября, раннее утро

А мы все время смеемся, когда надо плакать. Кто‑то сказал нам, что слезы – это стыдная слабость. И наши враги не должны ее видеть. Мы всегда живем с оглядкой на врагов. Хотя со многими из них мы даже не знакомы.

Враги – тоже метафора. Фигура речи. Лучше думать, что кругом враги, чем знать, что кругом пусто.

Получается, что, кроме невидимых и, наверное, несуществующих врагов, мы никому не нужны.

Спрашивается: зачем тогда смеемся, если хочется плакать?

А Сережа спит.

Предатель.

9 сентября, утро

И я тоже буду… А проснусь через девять дней на десятый, и все уже будет в порядке. А семнадцатого все будут подбегать к этому предателю и спрашивать: «Ой, а где же наша Наташенька (она же Толик, она же Изя)?» А он будет говорить: «Спит, спит себе, знаете ли, и плевать хотела…»

И ему будет стыдно и грустно. Как сейчас мне.

*

Выясняется, что Гоша, брат Андрюши, на свадьбе пить не будет, потому что ему за руль и в отпуск. У него бархатный сезон. Поэтому банкет лучше перенести.

Еще выясняется, что у Вовки, который считается моим биологическим отцом, на семнадцатое намечены встречи с избирателями и с телекамерами. У него, оказывается, старт кампании. И нам должно быть лестно запустить его избирателей в ресторан. Но хочется почему‑то запустить не избирателей, а тяжелый предмет, и не в ресторан, а прямо в голову. Вовке в голову.

Еще из крупных проблем – неожиданно запивший тамада, «моей‑маме‑нечего‑надеть», дождь в прогнозе погоды и вопрос Кати: «А что делают люди после свадьбы?»

*

А из хорошего – смирение.

Мы неожиданно привыкли, что Катя теперь всегда будет сначала женой, а потом, может быть, дочерью.

– Я не люблю жареную картошку, порезанную кубиками, – говорит Сережа. – Пусть теперь Андрюша думает, как сказать ей об этом.

– А вдруг он как раз любит?

– Кубиками? Извращенец!

Не остро, не остро, не остро. Я ищу в себе дыры и пропасти, в которые так сладко падала все это время, и не нахожу. Не остро. И кое‑где даже растет трава.

9 сентября, день

– Ваш сын укусил Макара, – строго говорит учительница.

– За что? – спрашиваю я.

– А это имеет значение? – удивляется она. – Ну, за руку. Можно подумать, если бы он укусил Макара за ногу, это бы меняло дело…

Я киваю. Не меняло бы, конечно.

Но вопрос не в месте нанесенных увечий, а в причине. У человека могут быть причины, по которым он превращается в собаку. Деньги, например, могут быть причиной. Или другие травмирующие обстоятельства.

– За что? – снова спрашиваю я.

– За солнце, – нехотя отвечает Миша. – Я считаю, что если солнце садится, то у него есть попа.

– А Макар?

– А Макар говорит, что попа и пися – это плохие слова и их говорить нельзя. А сам пошел к Ольге Ивановне и сказал.

Он морщит нос. Поправляет очки, подсовывает под стекла указательные пальцы. В глазах собираются слезы. И важно поймать их руками и сразу, на выходе.

– Он больше не будет, – говорю я.

– Не уверен, – вздыхает Миша.

Учительница сурово качает головой. Ей грустно. Но немножко смешно. А Макар – ябеда. Я бы сама его укусила.

10 сентября

В ресторане – траур по поверженным леопардам. Почему‑то по синтетическим. Стулья наряжены в пятнистые чехлы, официанты – в шапочки с ушами. У официанток на юбках – хвостик. На стенах висят трофеи – пустые бутылки, кобуры, сабли, лицо убиенной косули, три фотографии медведя и грамота кабинета министров «Лучшему охотнику страны».

Все это считается концептуальным.

Только можно мы не будем здесь жениться?

– О да! – говорит выглянувший из запоя тамада. – Ваш ресторан классом похуже. И это меня эстетически оскорбляет. Я не могу писать сценарий для вечности в забегаловках.

Мне не смешно. Не зло. Не агрессивно. И не страшно, что все пойдет прахом.

Ненаписанный для вечности сценарий – это какая‑никакая, а гарантия.

Конец света временно откладывается. По причине эстетического возмущения автора.

11 сентября

А мы спим. Еще не долго, не глубоко, по очереди: Сережа в первой части ночи, я – во второй. Но это большой прогресс.

*

Бабушка Шура нарядилась и пришла к загсу. Это – в итоге. А сначала она пропала и ее искали. В моргах, в больницах, в милиции, в церкви. Еще у соседей.

Нас спасли прогресс, цивилизация и функция «последний набранный номер». Это был номер такси…

Когда мы ее нашли, папа сказал шепотом: «Я еще не готов быть сиротой».

«А никто не готов, Лешенька! – лучезарно улыбнулась бабушка Шура. И добавила: – Сыночек».

Иногда бабушка Шура знает, что у нее склероз. И когда знает, очень стесняется. Ей неловко. Склероз – большое беспокойство для окружающих. Зато ее личная война закончилась миром.

Первыми забылись колдуны. Рассосались как не было. Ушли враги, дэмоны, желание менять квартиры… И другие желания, считавшиеся странными. Их место занял немецкий язык. И детство, в котором были бонна, фарфоровая кукла, привезенная отцом из Парижа, пони, подаренный крестным, и бесконечный поиск салфетницы, без которой невозможно начинать обед.

Врачи говорят, что в склерозе только детство и имеет значение. Только оно и помнится хорошо.

«Мне надо чаще бывать в свете, – говорит бабушка Шура. – Я провела здесь буквально полчаса, и меня трижды расцеловали и угостили шампанским».

«У тебя диабет! – возмущается папа. – Тебе нельзя спиртного!»

«Неужели? Ты думаешь, что это может мне навредить?»

Бабушка Шура у нас ровесница Первой мировой.

И мне кажется, что по поводу пони она врет.

12 сентября

План взятия Бастилии такой: в два часа дня Андрюша приедет к нам домой забирать Катю. В четыре факт передачи собственности подтвердит специально обученная женщина из Дворца бракосочетаний. В шесть по этому поводу можно будет напиться. В ресторане без леопардов. Без леопардов – это пока единственная хорошая новость.

– Что тебе не нравится? – спрашивает Катя.

– Промежутки, – говорю я. – Что мы все будем делать в промежутках?

– Фотографироваться!

– У нас дома?

– Немножко дома. Потом поедем в театры… Нам дали много абонементов за это.

– Катя?! – рычит Сережа. – Я чего‑то еще не знаю о твоей жизни? За что вам дали абонементы?

– Ну это как наказание.

– Это я понял… Дальше…

– Мы будем фотографироваться на сценах, в ямах, в пустом зрительном зале и в ложах… Бесплатно нас не пускали. Пришлось покупать много билетов. А много билетов – это же абонемент?

Date: 2015-09-24; view: 294; Нарушение авторских прав