Глава 8. Партнеры

Серебрянка, полтора года назад

…Проснулся Андрей Ильич от пения птиц, от яркого солнечного света и обнаружил себя лежащим на уютной загородной терраске, ему незнакомой. Был он в трусах и майке, одежда, аккуратно сложенная, лежала на старинном сундуке, рядом с ним на маленьком столике стояла чашка с горячим чаем, он видел, как серый дымок поднимался над краем. Ему было хорошо и спокойно, не хотелось двигаться, не хотелось убрать руку, которую припекали солнечные лучи. Так хорошо и спокойно ему еще никогда не было. Мысли о жене и сыне, о работе совсем не тревожили его. Такой отстраненности от земных дел и уверенности он никогда раньше не ощущал. Может быть, это и называлось – проснуться счастливым? Рядом с чашкой лежали его часы, стрелки показывали семь часов семь минут. Несколько мгновений он лежал без движения, боясь, что очарование пробуждения исчезнет, растворится, рассыплется, как стеклышки из сломанного калейдоскопа, превратится в обычные осколки пивных бутылок и аптекарских склянок. Ему не было любопытно, как он оказался здесь и чей это дом. Как‑то само собой подразумевалось, что это Лизин дом. Акимов все‑таки заставил себя встать и пойти осмотреть сад.

Внимание его привлек гамачок, посеревший от дождей и солнца, но имеющий еще вид, способный вызвать детские дачные ассоциации. Мужчина погрузил свое тело в авоську времени, оттолкнулся ногой от влажной травы и закачался в крупночешуйчатой сети воспоминаний, благо что и небо, и облака были те же, что и в детстве, и так же поскрипывали деревья.

– Андрей Ильич! – На дорожке стояла Лиза, и Акимов увидел, что красота ее сейчас спокойная и утренняя. – Предаетесь детским воспоминаниям? Пойдемте завтракать.

Она подошла ближе, помогла ему выбраться из зыбкой колыбели. На терраске дала ему свой махровый халат весь в белых ромашках на голубом фоне. Оглядев, засмеялась и провела в кухню, и принесла ту самую чашку, которую он уже видел у своего изголовья.

– Для начала выпей это. Предупреждаю: немного горьковато.

Себе она подогрела молока, плеснула в него немного кофе и положила ложку сахара, потом намазала маслом два кусочка хлеба и покрыла сверху вишневым вареньем.

Акимов, морщась, честно пытался осилить свой странный напиток.

– Что это?

– Травный чай от зла, против сглаза.

– А я думал – от похмелья. На меня уже кто‑то точит зуб? А что сюда входит?

– Paraiso, lechuga, helecho, espartillo. Но это неинтересно.

– Нет! Почему же! Даже очень интересно. Такие испанские названия.

– А вот здесь разные снадобья. – Она кивнула на шкафчик. – Рая, моя кузина, привозит с Антильского архипелага. Она сейчас там занимается этой ботаникой. – Лиза многозначительно подняла бровь. – Вот, например, в этой баночке – мазь, вызывающая сон. В этой – превращающая в животного. В этой, темного стекла, – мазь, позволяющая летать. – Лиза засмеялась, увидев озадаченное лицо Акимова с застывшим на нем вопросом: «Верить или нет?» И добавила еще для усиления эффекта: – Главная трудность заключается в возможности трансформации. Но однажды бессознательные компоненты становятся сознательными. – Лиза сделала паузу и смеющимися глазами вновь взглянула на Акимова.

– Да ладно! Шучу я! От похмелья чай. А впрочем, есть и одна трава, которая известна во всем мире. Это папоротник, helecho. Знаешь, там, где растет папоротник, нет места злу. Послушай меня, Андрей Ильич! Сегодня мы поедем к Энцо. Он предложит тебе переправить кое‑какие железки в некое государство. И обратится к тебе с просьбой провезти туда же кое‑какие… как бы это сказать… лекарства.

Ромашковый Акимов подавился напитком, но потом выдохнул:

– Не‑е‑е, наверняка шутит.

– Не смотри ты на меня такими глазами. Соглашайся. Не согласишься, все пойдет как обычно – тихо, мирно, уныло. И без денег, на старой «Дэу». У тебя есть еще время подумать.

«Многогранная женщина! – Тоской и страхом наполнилась его душа. – Вот это развод так развод! Хотели найти подставное лицо и так грамотно завербовали!»

Однако душа его была мелка. И где‑то там, внутри, раздвинулась занавесочка, и вылезло наглое жадное созданьице, забеспокоилось, забегало и стало задавать вопросы в лоб.

– А как ты это представляешь? Я, простой бухгалтер туристического агентства…

– Не это проблема, Андрюша! – Лиза тоже поменяла тон, и было видно, что этот разговор ей неприятен. – Скоро ты станешь генеральным директором.

– А наш куда денется?

– А ему уже не надо куда‑то деваться, представляешь, он сегодня ночью попал в автокатастрофу.

– Жив?

– Нет!

– Да! Дела! – Волна страха обожгла его: он понял, что его выбрали быть пешкой в какой‑то опасной игре, где можно выиграть много денег, но можно и потерять все, в частности жизнь.

– Скоро тебя будут разыскивать компаньоны погибшего. Предложат тебе занять его место. Временно.

– Почему именно меня?

– А ты представительный, имеешь экономическое образование, правда, советское, но это неважно.

Андрей Ильич слушал ее внимательно, смотрел недоверчиво. Но случилось все так, как она сказала. Вскоре зазвонил сотовый, и ему сообщили трагическое известие, а также сказали, что его просят пока возглавить турагентство, что к нему давно присматривались и чтобы он не отказывался; завтра ждут его и ждут новых рабочих предложений.

Акимов щипал себя за коленку, просил Лизу сварить ему еще кофе, спрашивал, какие ему придумать рабочие предложения, и Лиза обещала набросать к вечеру список. Он нервничал, выходил в сад, шагал туда‑сюда от веранды до ворот в трусах, майке и небесно‑голубом ромашковом халатике. Вдруг он увидел, что на него смотрят из‑за забора две симпатичные старушки. Взял себя в руки и умылся, оделся, неспешно выпил кофе и только тогда обратился к Лизе:

– Это ты сделала?

– Что это?

– Ну, ДТП.

– Да ты что, Андрюша?! – Лиза расхохоталась. – Ты думаешь, что я такая всемогущая? Это судьба.

– Да, извини, подумал…

– Все равно это должно было случиться. А ты помнишь, что нас ждут итальянцы сегодня? Для тебя это очень важно.

– Да, да! Я помню! – немного раздраженно ответил Акимов. – Я должен позвонить жене.

Он вышел на веранду, сел на венский стул и набрал номер.

– Таня! А, ты уже знаешь? Ужасно! А то, что меня просили занять временно его место? А, и это знаешь! Где я? Я у жены Яновского, у Лизы. Да, бывшей жены. Да. За городом. Когда вернусь? Не знаю. Мы с ней должны поехать к итальянцам, которых он мне оставил на два дня. Да! Конечно! Как Павел? Хорошо! Целую. Пока.

Он повернулся к Лизе, которая стояла в дверном проеме, сложив руки на груди.

– Ну, теперь скажи мне, что я должен делать и что будет со мной дальше?

Вид у него был растерянный, он закурил подряд две сигареты и сразу их потушил, попросил еще кофе.

Лиза молча сварила, поставила перед ним чашку, села напротив и сказала тихо:

– А теперь ты сам себе хозяин. А как пойдешь, Андрей Ильич, на похороны, вместе с земелькой денежку брось.

– Это еще зачем? – дико взглянул он на собеседницу.

– Чтобы деньги водились, – невесело усмехнулась она. – А ты не боишься?

– Чего?

– Работы со мной.

– Это Яновский тебя попросил?

– При чем тут он? Забудь о нем. Он нас познакомил и этим свое дело завершил. Считай, что за тебя просили твои умершие родственники. Они могут многое для тебя сделать.

– Да что за родственники?!

– Это я тебе потом скажу, когда придет время. Ты же мне веришь?

Он верил. Боялся сильно, правда, но все же верил. Других вариантов он не видел.

Елизавета Сергеевна посмотрела ему в глаза.

– Но только при одном условии.

– Говори!

– Мы только друзья.

– Идет.

– Поклянись!

– Что, так серьезно?!

– Более чем.

– Клянусь.

И Лиза внимательно заглянула в его испуганные, бегающие глаза.

Из личных записок доктора. Отрывок № 3.

Заозерка, 1912 год

А потом была вторая ужасная ночь! То, что происходило после разговора с пасечником, Владимирский мне поведал чуть позднее, подробно описав событие в письме ко мне. Я же, выбравшись из укрытия, сел в сенях на нижних ступеньках и ждал, когда они выйдут. Вот выскользнул из‑за двери бледный, дрожащий Симеон и, не говоря ничего, ушел. Я не стал его тревожить.

Довольно долго был там Петр Николаевич один, наконец вышел и он. По одному взгляду его я понял, что чувства одиночества и неприкаянности овладели им с сумасшедшей силой. Несколько мгновений он, казалось, даже не понимал, что происходит вокруг и почему в этот поздний час горят все свечи, и почему прихожая заполнена печальным молчаливым народом. Кто эти люди, что хотят от него, состоящего из ноющей душевной боли? Потом он поднялся к себе, запретив мне жестом следовать за ним. Я прошел на веранду и задремал в кресле моей Машеньки. Разбудил меня шум, где‑то совсем близко голосили бабы. Я вышел в сени и увидел встревоженного Владимирского. Вся прислуга и даже пономарь, читавший псалтырь по покойнице, стояли у дома. Метались во тьме у обрывистого озерного берега масляные факелы.

– Петр Николаевич! Беда случилась немыслимая, нелепая! – Из темноты к нам поднимался управляющий. – Пасечник упал с обрыва на берег, прямо на чугунные пики ворот барыниного грота. Жив пока, но не протянет долго. Может быть, и помер уже сейчас. Проткнули его пики насквозь.

В одно мгновение от такой новости Bладимирский впал в ярость испепеляющую и бросился в библиотеку. Я побежал за ним и увидел, как он ожесточенно тряс мертвую и, обессиленный самим же начатой борьбой, уронил Марию Афанасьевну на пол и сам упал рядом. Я видел то, что лучше бы не видел в своей жизни: обезумевшего друга своего и надменный остекленевший взгляд подруги, потревоженной в ее мертвом сне.

Я, закрыв плотно двери, поднял покойницу, положил ее на стол, привел в порядок траурные принадлежности, поднял расколовшийся надвое образок, сложил его и просунул в мертвые застывшие руки, которые и поцеловал с великим почтением, помог подняться обезумевшему вдовцу, проводил в спальню и дал лекарство.

– Друг мой Петр Николаевич! Так не может продолжаться, на вас дворовые смотрят, возьмите же себя в руки. Вы поспите и будете спокойнее, завтра дел полно.

Я потушил свечу и вышел из комнаты. Еще слышались истошные крики баб, дом был повержен в хаос беды и ужаса. Я постоял у двери детской, слушая тихий храп няньки; утомленные плачем девочки спали глубоким сном. Перекрестив их, с тяжелым сердцем пошел я встречать пристава, за которым был послан управляющий.

Дверь библиотеки была приоткрыта, и я зашел и присел на диванчик, чтобы побыть немного наедине с усопшей.

Эти две смерти не имели логического объяснения. Факт непонятной кончины Маши и факт абсурдного падения пасечника объединились в уставшем воспаленном моем сознании. А может быть, от страха перед наказанием свыше за раскрытую тайну он спрыгнул с обрыва сам? Многого не дано знать человеку. И так я устал в тот день, что уже ничего не боялся: существовали только явления, а я был сторонним наблюдателем.

Как‑то в одной из бесед Мария Афанасьевна сказала:

– Доктор, вы, несмотря на образование, полученное в Германии, и на естественно‑научные и материалистические взгляды, там приобретенные, из чистого интереса изучали оккультизм в Турине, считающемся столицей черной магии. Как соединяются в вас такие противоположные мировоззрения?

– Один Бог знает, дражайшая госпожа моя. Я считаю, что в жизни есть обстоятельства, относящиеся не к физическому, а к духовному бытию. А духовное бытие я представляю себе как призрачную жизнь в жизни настоящей; что‑то такое воздушное, эфемерное, но способное к движению и поступкам.

В окне чуть светало. Оплывали свечи, сознание мое мягко скользило по росписи потолка, по полкам библиотеки, за легкой занавеской виднелась уходящая низкая луна…

Сквозь тягучую паутину мыслей я услышал, что у крыльца остановилась коляска. С трудом поднявшись, я подошел к окну и одним движением руки, распахнувшей штору, избавился от воспоминания.

На крыльце, взяв прибывшего пристава под руку, я повел его через луг и помог спуститься по крутой лестнице на берег озера. Там у княгининого грота на рогожных мешках лежал Симеон, со свистом и хрипом еще дышал; розовая пена, увлажняя губы, стекала на бороду. Долговязый сын его Кузьма гладил спутанные сырые волосы умирающего, смахивал прилипшие к вискам песчинки и в горе своем казался старше отца.

– Сказал что‑нибудь? – спросил его пристав.

– Барыню поминал.

Пасечник вдруг приоткрыл глаза, выдохнул: «Иду!» – и взгляд его угас.

Зарыдал Кузьма и, целуя усопшего в лоб, прикрыл ему глаза:

– Отошел батя. Ах ты Господи! А‑а! А‑а! Батя‑а!

– Да! Ночка выдалась! – Пристав сокрушенно покачал головой, снял фуражку, перекрестился. – Упокой, Господи, душу раба твоего. Сколько раз говорил я Петру Николаевичу, чтобы заборчик какой на краю обрыва поставили, не ровен час какая из деточек оступится… Да на пики!.. Упаси Боже! Сам‑то как? – спросил он, направляясь обратно к дому.

– Я дал ему снотворного. Спит. Придется все делать мне и управляющему… Осторожнее, здесь ступенька прогнившая!

– Ну‑ну! Бог в помощь! Пришлю вам моего помощника. – Садясь в коляску и пожимая мою руку, ответствовал пристав, рассеянно обводя взглядом перепуганных дворовых. – Трогай!

Проводив взглядом отъезжающий экипаж, поспешил я обратно. Проходя мимо понурого, едва держащегося на ногах псаломщика, бросил:

– Посиди, отдохни еще, я почитаю.

Оставшись один, я приоткрыл дверь, вошел и закрылся на ключ…

Светало. Каминные часы пробили четыре раза. Летнее утро медленно разбавляло ночную тьму. Свечи, о которых в суматохе забыли, давно оплавились и погасли; последний трепетный огонек у образа потрескивал и мигал, борясь с заливающим его расплавленным воском. Покойница смирно лежала на своем неудобном ложе.

Я вынимал огарочки, ставил новые свечки, затепливая их от предыдущего огонечка. Открыл окно, впустил озерную свежесть в душный, застоявшийся воздух библиотеки и встал к аналою. Прочитав несколько страниц из раскрытой псалтыри, я, дойдя до слов: «Душе моя, душе моя, восcтани, что спиши…», оставил книгу, приблизился к Марии Афанасьевне, положил ей руку на лоб и с глубокой нежностью спросил:

– Что хочешь от меня, душа моя, любовь моя единственная? Все сделаю! – И вдруг достал из ящика письменного стола маленькие ножнички, и, поддавшись внезапному порыву, отстриг прядку волос. Спрятал их в платок, а платок – в нагрудный карман и пошел открывать псаломщику, который дергал ручку двери; вместе с ним пришли и бабы убирать покойницу.

Не глядя ни на кого, я пошел на зимнюю веранду, сел в кресло хозяйки и стал подремывать. Из этого состояния меня вывел тихий голос в голове, который настоятельно требовал открыть ящик в секретере в спальне, и я повиновался. В сомнабулическом состоянии пошел туда, открыл его и нашел драгоценное ожерелье. Это украшение надевала Мария Афанасьевна в особых случаях; синий камень в сплетении семи золотых цепей был хорошо мне знаком.

– Вот что должны вы сделать для меня: возьмите и сохраните, – снова прошелестело в голове, а может, и в самой душе, я не понял.

Но повиновался и положив цепи в карман, поднялся в отведенную мне комнату и глубоко заснул. Разбудил меня стук, это камердинер принес мне письмо от Пети.

«Страшная ночь, дорогой мой друг! Пока Симеон бормотал слова свои, показалось мне, что стены раздались вдруг, и ледяной струей обдало с головы до ног. И полоснул ветер по темным углам, и погасли свечи.

– Поднимись! – услышал я родной голос.

Медленно достал я платок и вытер холодный пот со лба. Повернулся. Тихо было и темно. Полная луна лила свой белый свет. Оглушенный и завороженный, я не сразу с мыслями собрался, все всматривался в прекрасное лицо жены, которая казалась при этом свете просто спящей.

«Чувствуешь ли ты, ангел мой, что я рядом, что плачу по тебе? – думал я, вперив глаза в ее лик. – Как могла ты оставить нас так внезапно? Меня, наших девочек? И как нам жить со знанием таким? Что случилось, драгоценная моя Мария Афанасьевна? Кто виноват, что душа твоя к злому обернулась? И кому молиться за спасение ее?»

Я содрогнулся от рыданий и увидел, как в расплывающееся от слез окно влетают светляки.

– Петя! – снова услышал я ее голос. – Похорони меня в «ведьминой канаве», что у нового колодца.

И вдруг лежит опять покойница холодная и неподвижная. Словно и не было ничего. Только ветер гудел. Тут и псаломщик пришел, подивился, что свечи не теплятся, зажег их, перекрестился да принялся читать по усопшей.

Ошеломленный, я долго еще стоял у образа, перебирал свои горькие мысли. Не поверил все‑таки я ни тому, что своими глазами видел, ни тому, что своими ушами слышал. Ну как можно было поверить, что моя Мария Афанасьевна – суть настоящая ведьма?! Да невозможно в это поверить никак! Весь вред для сознания, верно, шел от микстуры, которую ты мне дал. Да, что пасечник? Старик, выживший из ума. Мало ли ему что по старости, от невежества да от слабости глаз привидится! И как же я могу похоронить ее вместе с ведьмами? И не их ли черепа видел я во сне? Все дьявольские шутки! Господи! Помоги мне не потерять разум и ясность мысли! Наконец, помолясь за душу усопшей и собравшись с духом, я поцеловал ледяной лоб и вышел вон.

Сам же я ясно понимал, что вступаю в новую, неведомую жизнь. Я поднялся к себе, сел к секретеру, достал бумагу, придвинул чернильницу. Эти простые, домашние, повседневные жесты придали немного порядка тревожным внутренним монологам. Я принялся писать священнику, приставу, тебе и камердинеру распоряжения о похоронах и дальнейшей жизни дома, особо я выделил место захоронения и настоятельно просил это уважить.

Поставив точку, я уже знал, что пути назад нет, что я обрек себя и девочек на унылую, одинокую жизнь, на презрение всего уезда. Знал, что надеваю в сию минуту пожизненные духовные вериги. И даже представилось вдруг, что я – один из могильщиков, и испытал на мгновение их страх, страх роющих в колдовском месте землю, их недоумение, их же подтверждение: да где ж ее, ведьмачку, еще хоронить, знамо здесь, в «ведьминой канаве».

Вспомнил, как много лет назад после сильной грозы вода, подмыв берег, образовала глубокую воронку, и к моему деду приходил попик с прошением оградить это чудо природы – новоявленный колодец – заборчиком, чтоб никто худо себе не сделал в темноте или в подпитии. Вспомнил еще разговоры разные, что там казнили ведьм и что кровь их еще в колодце волнуется.

Затем, помолившись, пошел в комнату жены, затеплил лампадку у иконы и сел, почти задремал, а потом увидел ее сидящей в кресле. Не испугался, только чувство вселенской жалости к ней, к себе, к дочкам увлажнило глаза, защипало, закрыло их на мгновение. С бьющимся сердцем присел я на край ее кровати и ждал, что будет. По комнате шел дух тления, и отвратительный дух этот никоим образом не соответствовал тонкости черт бледного лица и белому платью Марии Афанасьевны.

И тогда я зарыдал, спрятав лицо в ладони и в полной мере осознав, что не стало жены, только платье ее подвенечное, что приготовили по моему приказу надеть ей завтра в гроб, лежало на кресле. И тогда я решил: после похорон позову слуг, чтобы убрали чисто ее комнату, забили окно и дверь заложили.

Шумом ночных деревьев стояла в комнате жалоба призрака, и сильный страх этот передался мне. А вдалеке голосили бабы. И я, закрыв окно, вышел, готовый принять удары судьбы».

Прочитав это письмо, я, как был в халате, поспешил к другу. Он еще не встал, и я, присев на край кровати, пощупал пульс и попросил его попытаться говорить, но из горла бедного Петра Николаевича выходили только клокотание и хрипы.

– Друг мой, я прочитал ваше письмо, прошу, умоляю, заклинаю, не хороните ее в том месте, можно найти другое, вблизи колодца, так мы соблюдем приличие и последнюю волю Марии Афанасьевны. Вы согласны со мной?

Он утвердительно кивнул.

– Вы еще не отдали указания управляющему?

Кивком головы он дал мне понять, что письмо лежит на секретере. Я нашел его и уничтожил сразу:

– Я поеду сейчас туда и сам найду хорошее место.

Владимирский благодарно сжал мою руку.

Date: 2015-09-24; view: 270; Нарушение авторских прав