Глава 6. Акимов

Москва, полтора года назад

Молодой Акимов до исторической перестройки тянул рабочую лямку в бухгалтерии большого универмага и вместе с зарплатой получал свой нелегальный доход. По его меркам, небольшой, но по тем временам вполне поддерживающий приличный уровень. К тому же жена его, Татьяна Дмитриевна, переводчик с французского, экскурсовод с большим опытом и дипломом Высшей партшколы, тоже имела свой скромный профит от интуристов и от вышестоящих проверяющих организаций за маленькие компрометирующие информации.

Так, объединяя доходы, и жила молодая семья. Воспитывали сына Павлика, учили его языкам и музыке, иногда кушали икорку, пили виски, покупали шмотки в «Березке» и покуривали импортные сигареты.

Но в системе рыночных отношений, в разобщенном озлобленном обществе своих новых коллег Акимов вдруг завял. Человеком энергичным и самостоятельным он никогда не был. Зато был завистливым и стремящимся к красивой жизни. Придумывать, продумывать, просчитывать свои действия и рождать новые идеи было не для него. Когда универмаг совсем развалился, а доходы исчезли вместе с зарплатой, более предприимчивая жена Татьяна устроила его тем же бухгалтером в частное туристическое агентство. Работа бухгалтера без дополнительных отчислений в конверте оказалась скучна и тосклива до безобразия, особенно когда на шикарном «Ягуаре» прямо под окно его «два на два» кабинета шофер привозил хозяина – молодого парня. А его скромная зарплата могла поддержать лишь небольшое материальное счастье, которое он все же не собирался отвергать и использовал его по вечерам в такой форме: заваливался на диван с бутылкой чего‑нибудь вкусненького, смотрел футбол или читал чудесный простенький детективчик, где не нужно было шевелить мозгами, а только отпивать из стакана и перелистывать страницы. На телефонные звонки сам же отвечал, что его нет дома, а вечерние занятия супруги и сына его не интересовали.

И вроде все устаканилось. И Акимов даже свыкся, обуютился в своем трясинном мирке. Дни проходили один за другим. Но однажды на его обычный ответ: «Его нет дома», звонящий заорал в трубку:

– Ты что, Андрюша, болен? Это же я – Яновский.

– Ух! Ян! Дома я, дома и не болен. Просто охраняю свой внутренний мир.

– Что‑то я тебя не пойму. Явно надо за тебя браться!

– Ой! Не надо, старик, за меня браться. Я так устал!

– От чего это, позвольте вас спросить, вы так устали?

– Да от жизни, от работы, от занудства общего.

– Ну ладно, я все понял. Об этом мы еще поговорим. А я у тебя хотел спросить: есть возможность устроить на работу мою бывшую жену? У нее историческое образование, могла бы быть хорошим экскурсоводом.

– Языки знает?

– Так, для себя: английский, итальянский. Но отлично знает, как говорится, историю, особенно генеалогические древа старинных родов и еще множество всякой спиритической чепухи.

– Ну, не знаю, мы в принципе нуждаемся в гидах с языком. Но итальянский – это уже хорошо. А почему «бывшая»?

– Да так, не сошлись характерами. Так да или нет?

– Спрошу. А ты где сейчас работаешь? – задал Акимов дежурный вопрос.

– Там же, на себя.

– И как?

– Отлично. – Яновский счастливо рассмеялся. – Вот увидимся, все тебе расскажу. Когда?

– Сам назначай день, мне все равно.

– Ну, значит в понедельник, у меня ужин с итальянцами, еще сам не знаю где, я тебе позвоню и скажу, куда приехать. А заодно и с Лизой познакомлю. Арриведерчи!

– Чао!

Акимов положил трубку, плюхнулся на диван, перевернул прочитанную страницу и в начале следующей понял, что не помнит того, что было раньше, кто забрел в пустой дом и почему. Мысли его крутились в прошлом, и он не мог сосредоточиться на тексте. Положив книгу на пухлый живот, он стал смотреть в темнеющее окно. Влад Яновский, вот кого он не ожидал ни увидеть, ни услышать!

Последние годы Ян, как его звали бывшие однокашники, очень много работал, часто бывал в длительных командировках, и они перестали общаться. Андрей Ильич был рад, что Яновский объявился, в мозгу его прокручивался плохо смонтированный фильм воспоминаний, возникали лица других приятелей и приятельниц, свободно блуждающая мысль иногда приводила к милым воспоминаниям, иногда – к не очень приятным, но все же, со вкусом потянувшись, он провалился в сладкую дрему.

Он еще слышал далекие телефонные звонки и голоса пришедших сына и жены, улица прибойным шумом перенесла его на борт корабля, гудки автомобилей казались пароходными. Странные для Акимова образы – он не любил моря, не умел плавать и боялся пароходов. Но в его сознании происходили какие‑то изменения. С неожиданным возвращением старого друга он вдруг почувствовал, что жизнь не закончилась и будущее есть…

Яновский, как и обещал, перезвонил, и они договорились о встрече. Андрей Ильич испытал непривычное для него состояние душевного подъема. Надушившись и накрахмалившись снаружи и внутренне, он сел в свою латаную‑перелатаную «Дэу» и, оглядев ее новым взором, понял, как низко пал. В углах щитка наткал паутину маленький паучок, видно, прижился здесь давненько. Бумажки, окурки, пыльные мятые чехлы немного поубавили энтузиазм.

Ресторан располагался на Бегах. Как давно он там не был! Проезжая по улицам, крутясь по тоннелям и поднимаясь на эстакады, чувствовал себя приезжим, так много нового появилось здесь всего за последние пару лет.

«Да! Все изменилось», – удрученно качая головой, думал Акимов, пропали все нужные связи, он сам теперь никому не интересен. Накрахмаленное настроение обмякло совсем, когда он прибыл на стоянку. Его авто не вписывалось в шикарную картину отдыхающего стада в сотни лошадиных сил. «Ах! Черт! Ну зачем я согласился на эту встречу! Что она мне может дать, кроме зависти и удрученности! Что она мне даст, кроме унижения и попрания моего только‑только успокоенного маленького чувства собственного достоинства, ранимого и озлобленного?»

Так думал Андрей Ильич, втискиваясь между двумя «Мерседесами»: хотелось поцарапать, притереться и уехать, накарябать гвоздем неприличное слово. «А ты что молчишь? – обратился он к своей колымаге. – Не могла мне с утра сказать: ну, хозяин, хоть бы помыл меня перед выходом в свет! Э‑э‑эх, ладно!»

На широкой крутой лестнице он увидел Яновского, тот медленно поднимался в окружении трех мужчин и молодой элегантной женщины. Сердце Акимова екнуло, видно было, что приятель постарел, а значит, и он тоже. Но шикарные тряпки стирали с друга налет времени, как пыль с рояля. «Ничего, и у меня, однако, барахлишко не из худших». Акимов расправил плечи в, надо признать, неплохо сшитом фейке Армани, приосанился и окликнул друга, одетого в настоящее:

– Яновский! Ну, брат, ты шикарен!

– Андрюша! Дорогой ты мой, сколько лет! Дай я тебя обниму! Вот, господа, представляю вам моего школьного друга Акимова Андрея Ильича.

Господ оказалось двое, третий был переводчиком.

– Лизонька! Это Андрей. Это Елизавета Сергеевна, моя бывшая, к сожалению, жена, а твоя будущая, смею надеяться, коллега.

– Не знаю, как вам, дорогие мои, а мне это грустно слышать, вы так подходите друг другу.

– Возможно, только внешне, – ответила Лиза, протягивая ему руку.

От прикосновения к ее коже по телу Акимова прошла дрожь, но в то же мгновение он почувствовал благостное тепло и покой. Согнув крендельком руку, он предложил ей опереться, и они поднялись на веранду ресторана.

– Сегодня безлюдно. – Ян с удовольствием устраивался за столом. – Хорошо! Хочется немного расслабиться, но так, чтобы без шума, среди своих.

Тем временем официанты приносили закуски, предлагали выбрать вина. Яновский вопросительно посмотрел на Акимова.

– Заказывай все что хочешь, у меня особых желаний нет, – ответил тот.

– Андрюша, почему вы такой печальный? – обратилась к нему Лиза.

Вопрос застал его врасплох.

– Не печальный, устал немного, сейчас пройдет.

– У вас не усталость, да и не печаль, у вас обыкновенное недовольство жизнью.

– Не отрицаю.

– Это дело поправимое. Вы на пороге отличного периода жизни, и, кстати, дверь уже открыта.

– Откуда вы знаете?

– Чувствую. Этого достаточно?

– Представляете, я тоже! А что вы еще чувствуете?

– Не чувствую, а знаю. У вас объявились новые родственники, они о вас позаботятся.

– Уверяю, вы ошибаетесь!

– Человек, который не верит, иногда проходит мимо событий и людей, изменяющих его жизнь, он настолько погружен в себя, он так не хочет терять завоеванный диван, он так боится ответственности, будущего. Ему хорошо и спокойно сейчас и хочется, чтобы это длилось всегда. Такой человек боится изменений и потому не хочет в них верить.

– Вы очень умная, Лиза! Боюсь, я уже стар для изменений. И, к сожалению, а может, и к счастью, у меня нет неизвестных мне родственников.

– Время покажет, Андрей Ильич. – Она пригубила вино.

– Андрюш! Да ты пей! Уже полчаса держишь полную рюмку! Не бойся, до дома довезем, а свою, с позволения сказать, машину заберешь потом. Кому она нужна?! – Друг хлопнул его по плечу.

– Уже оценил?

– У‑у!

– Это камуфляж, дорогой. А внутри все, что надо. Зато не боюсь, что умыкнут, – врал Акимов, глядя другу в глаза.

– Силен, брат! Давай, за тебя!

– Давай! И за тебя, Янька! И за Елизавету… Сергеевну!

Акимов прятал глаза, он не то чтобы влюблялся в Лизу, нет, это было больше похоже на наваждение. Градус его любопытства крепчал вместе с выпивкой. Что это за женщина? Почему в глазах ее мировая скорбь, а движения полны покоя. Почему от прикосновения к ее руке бьет током, а потом этот жар разносит по крови умиротворение. Любопытно. Такая шикарная дама, а Влад ищет ей место гида. Чудеса!

Прозвенел сдвинутый хрусталь, и звон его кольнул Акимова, ударил ему в уши, отозвался в висках, обручем схватила тупая боль.

«Перепил. Так быстро?» – подумал он и с силой потер ладонями лоб.

– Голова разболелась? – Лиза посмотрела на него. – Пройдет.

Она дотронулась ладонью до его лба и стала смотреть прямо в глаза. Акимов старался не отводить взгляд, но уже не мог, и решил было сдаться, когда яркая вспышка озарила сознание Андрея Ильича. На мгновение усилилась боль, но дальше кровь стала пульсировать и разлилась по телу горячим приливом, унесшим вмиг его уныние и мигрень.

– Да! Да! Вот уже и прошло, – почти прошептал он, не зная, что думать и как себя вести, обвел взглядом окружающих. Остальные, похоже, вовсе не обратили внимания на случившееся. Лишь Ян сказал:

– Да, Лиза у нас такая. По части снятия головной боли равных ей нет.

С этого момента в Акимове поселилась некая раздвоенность. Чувства его обострились, и ощущение, что он теперь не такой, как раньше, что жизнь изменилась, и приятно, и нервно щекотало желудок.

Время быстро отсчитывало минуты. Неспешно текла беседа. Оказалось, что Лиза весьма неплохо знает итальянский. Темно‑серое небо залило окно, и в него вплыл желтый диск. Сколько полнолуний он еще увидит в новой своей жизни, подумал Андрей Ильич? Вместе с луной быстро и неотвратимо рос новый Акимов: жадный и алчный, но при этом достаточно сентиментальный.

– Слушай, Андрюш! – спросил вдруг Яновский. – Можешь завтра с этими итальянцами пообедать? У меня дела, да и с ними лично я уже все закончил. Я должен перейти на другую программу, а им в Москве два дня еще оставаться. Выручи, а! У меня нет времени крутиться и пить шампанское. Я дам тебе деньги, заказывай любые рестораны, ходи куда хочешь.

– О! О! Полегче! Я тоже на работе. Мне завтра, то есть сегодня, на работу идти.

– Ну, скажись больным, что тебе объяснять, сам знаешь, что делать.

– Я попробую. – Акимов, повернувшись в Лизе, увидел в ее глазах одобрение.

– Вот и отлично! Знал, что не подведешь! – Яновский обнял его за плечи, потряс дружески. – А Елизавета Сергеевна тебе поможет.

– Вот только жаль, что все это скоро кончится. Жизнь не обманешь, – сказал он тихо в сторону Лизы.

– А вот судьбу можно обмануть, нужно только начать играть по ее правилам, – ответила ему шепотом она.

– Господи! Да я даже не знаю, как их зовут, – пробормотал он и отхлебнул воды.

– Тот, что пониже и попухлей, – Энцо Бучино, серьезный предприниматель. Высокий, молодой, ты, наверное, уже понял, – переводчик Эдик. А третьего я не знаю, да он нам и не нужен.

– А что я должен делать?

– Расслабься. Все идет своим чередом, и ты ничего не можешь изменить, все уже изменилось. – Незаметно для Акимова они перешли на «ты».

Обмануть судьбу! Легко сказать! Что значит – играть по ее правилам? Значит, плыть по течению и стать рабом, то есть фаталистом. Если суждено сгореть – не утонешь. Так? А вокруг уже крутилась новая жизнь, заглядывала в глаза и при этом имела лицо переводчика Эдика; хлопала по плечу, превращаясь в Энцо. Тревожили обрывки давних желаний, обид и растерзанное в клочья чувство вины, которое он никак не мог собрать воедино и понять, к чему оно относится.

И пошла, и понеслась, и закрутилась странная напряженная свистопляска бытия; мелькали лица и города, дни сменялись ночами так быстро, что он потерял им счет и перестал различать. Но это все было потом…

Из личных записок доктора. Отрывок № 2

Заозерка, 1912 год

Петя открыл секретер, написал мне записку, чтобы я объяснил всем его состояние, и просил прислать к нему пасечника. Когда тот пришел, он взял его за руку и повел в зимний сад. Там усадил на стул, с которого пасечник, не привыкший сидеть при барине, дважды вскакивал, и дважды тот его усаживал. Наконец, устав от борьбы, он грозно взглянул на старика, и тот затих на краешке стула. Тогда Петя и сам опустился напротив, в кресло жены, где любила она встречать зимние вечерние зорьки и мечтать в тишине и сумерках; вопросительно взглянул на собеседника и приготовился слушать. Я же затих за дверью и в небольшую щелку видел, как рассказчик теребил шапку.

Некоторое время он молчал, тоскливо вглядывался в темноту за высокими стеклами веранды. Потом, почти шепотом, со страхом сказал, перекрестясь:

– Уже поздно, батюшка, про дела такие рассказывать, вся бесовщина уши как раз навострила. Боюсь я! Да и матушка‑барыня не отпета еще по всем законам христианским. – Он запустил пятерню в нечесаную бороду, замолчал, понурил голову. Потом махнул рукой: – Эх! Одно слово – ведьма она!

Я увидел, как Петр Николаевич нетерпеливо потряс его за локоть. И тот нехотя начал свой страшный рассказ:

– А что мертва, так это ж ихние ее жизни и лишили, видно, не потрафила в чем‑то им матушка наша. И не дознавайтесь, барин! Загонят в петлю, сами не поймете как. Хитрые они. Хитрые да злые. Одно спасение – крест животворящий.

Он помолчал немного. Видел я, как мучается пасечник, как меняется его лицо:

– Первый раз увидел я ее на той самой полянке круглой, прошлым годом дело было. Как раз вот об это время, как раз перед праздником Ивановым. Улетел у меня пчелиный рой, искать я его пошел. Бывает, что улетают, но чтоб потеряться – никогда, всегда возвращаются. А этих нет и нет. Ну, искать я пошел. Да не подумал, что за день стоит, оказался самый бесовский. В такой и заплутаешь, и все про тебя забудут, словно сгинул ты и никогда и не был. Видения тебе показывать станут и завлекать ими в чащобу, в болота, где томление смертельное холодной лягушкой под сердцем шевелится.

Ну так и я плутал, все дупла высматривал, куда рой‑то мой мог пристать. Припозднился. А про поляну ту бабы, что по грибы да по ягоды ходят, много чудес рассказывали, да я им не верил. Брешут бабы часто. А тут в сумерки уже вышел я на опушку и как увидел, куда забрался, страшно мне стало. Оказалось, угодил аж на Круглую орешковую поляну, в самое ведьмаческое нутро. Перекрестился да стал думать, что делать. Время позднее, заночую здесь, авось жив останусь. Ой! Неспокойно мне, батюшка. Может, завтра доскажу?

Но друг мой отрицательно покачал головой и сильно сдавил его локоть. Пасечник опять перекрестился и продолжал:

– В ночь ту теплынь стояла да светлячков видимо‑невидимо. Светлячки да луна – ясно все видно, как на ладони. Залез я на дуб, что на опушке рос, нашел место удобное на ветках. И в самое время! Стали собираться бабы под дубом моим. И началось у них веселье. Смотрю, уже и парни среди них оказались. И пили, и плясали, и безобразничали друг с другом прилюдно. Сраму было много. А потом, Господи святы, – пасечник опять перекрестился, – из этого содому поднимается вдруг баба голая и восходит как бы на трон, который они вокруг пня смастерили, ветками, цветами украсили. На шее у нее украшение – золотые цепи с большим темно‑синим камнем. И все перед ней ниц падали и всяческие уважения выказывали. Давай ей ножки по очереди целовать, а она их по голове все поглаживала, как котов. Тут луна вышла, полная, сильная, и увидел я, что баба та – наша барыня.

Я сидел ни жив ни мертв, только знай крест клал, и когда вдалеке вышла полоска зорьки нарождающейся да петухи на хуторе запели, да ветерок свежий подул, исчезли все сразу, в одно мгновение. Я на трясущихся ногах да с руками дрожащими, слез с того дуба да пошел восвояси. А у ручья вижу, наша барыня платочек свой полощет и ко мне обращается:

– Что рано так?

– Да рой, – говорю, – матушка, улетел. Не могу найтить.

– Не бойся, прилетит…

Я как стоял на тропе, так там и остался стоять. А она обтерла виски мокрым платочком и пошла в чащу, где и самой малой тропки‑то нет. И рубаха на ней простая была, длинная да прямая. Как‑то так она колыхалась, будто под рубахой этой и тела‑то нет, так, фантазия одна. – И замолк.

Пораженный друг мой похлопал по коленке пасечника, кивнул: мол, продолжай, но пасечник угрюмо затих на краешке стула, боясь пошевелиться – нечего, мол, сказать больше, да и страшно больно. Некоторое время сидели они так, тихо и понуро.

Я, спрятавшись за дверью, в тягучей тоске думал, как трудно поверить в то, что пасечник рассказал, и чувствовал, как тот изнывал от смертельной тревоги и первобытной тоски, веря, что придется ему поплатиться за откровения. И как он был прав!

Петр наконец‑то решил отпустить несчастного пасечника. Встал, взял его за руку и вывел в прихожую, я распластался в углу за дверью, и они меня не заметили.

Сам же Петя позвонил, тут же явился камердинер с бумагой, пером и чернилами, которому я до этого успел все рассказать и научил, как себя вести в подобной трагической ситуации.

– Накормили псаломщика?

– Нет‑с.

– Накормить. Принесите мне стакан воды и кусок хлеба.

Петр пошел в библиотеку посидеть еще немного с любимой женой да осознать услышанное. Как только они покинули сени, я вышел из своего укрытия.

Петр Николаевич закрыл плотно двери. Я посмотрел в скважину. Он встал перед аналоем, перекрестился и принялся про себя читать псалтырь.