Потеря Рая

Первое, что запомнила в своей жизни Ира Вольгина – это здоровенный кнут, лежащий возле маленького мясного пряника.

- Папа, зачем плеть? – спросила она, сморщив невинное детское личико и дернув отца за рукав.

- Понимаешь, я работаю с дикими животными, - пояснил отец, - И мне приходится то и дело выбивать из них дикость, чтобы потом люди дивились чудесному превращению свирепых львов в просто больших кошек Мурок.

Папаша улыбнулся и потрепал дочь по белокурой голове.

- Я их делаю послушными, кроткими. Не даром моя профессия зовется укротитель, - с гордой улыбкой произнес он.

Ире посчастливилось родиться в семье цирковых артистов, где работа и остальная жизнь неразделимы, как вино и растворившая его вода, а задушевные домашние беседы пропитаны запахом вековых ремесленных тайн. Ирише не было нужды ни упрашивать родителей сводить ее в цирк, ни показать ей свою работу, ибо каждое мгновение ее жизни текло среди родительского ремесла.

Единственное, чего не было у Ирочки – это чувства дома, жизнь протекала в бесконечных кочевках, и единственным предметом, который сопутствовал всей их жизни, был большой кожанный чемодан. В шесть лет Ира еще не знала, что такое времена года, ведь обоженное декабрьской стужей красное солнце могло за пару часов смениться для нее жестоким огненным шаром, неподвижно застывшим в небесах южной Индии. Закоченелые, пасмурные прутья зимних русских деревьев легко менялись на сочные зеленые груды джунглей, а мертвая гладь заснувшей реки – на цепкие ряды гор.

Не понимала Ира и как ей разобраться в этом огромном, разноязыком мире, части которого, подобно гайкам, навинчены на ее суматошную жизнь. Все время разные человечьи стаи то и дело непонятно щебетали вокруг, и казалось, будто носятся они за стеклом, навсегда отделившим девочку от всего людского разножитья.

Ни у отца, ни у матери не было сомнений, что дочка двинется именно по их стопам, и когда ей исполнилось семь лет, отец повел ее в свой зверинец.

- Будь осторожна, дикий зверь опасен, как огонь, тем более, что лев – он огонь и есть, - с волнением в голосе сообщил папа, - Ты стой у меня за спиной и смотри, что я буду делать, но ко мне не подходи. И ни в коем случае не поворачивайся к зверюгам спиной.

- Почему нельзя спиной? – удивилась Ирочка.

- Они решат, что ты их боишься, а, значит, смогут и напасть.

В ответ Ирочке осталось лишь кивнуть головой.

Три львицы, от рева которых даже закладывало уши, а волосы на голове стояли дыбом, выглядели более чем внушительно. Схватив привычным движением плетку и пику, дрессировщик смело зашагал в сторону обитательниц заморских земель. Когда он приблизился к зверюгам, одна из львиц подняла лапу и грациозным, совсем как у кошки, движением едва не заехала «воспитателю» прямо в лицо.

Но вместо мякоти человеческого тела львиная лапа ощутила на себе болезненное железное острие, и, как ошпаренная, отскочила обратно. Львица обиженно зарычала, и из уголка ее глаза выкатилась крошечная слезинка.

- Назад!!! – что было силы, закричал дрессировщик.

Но было уже поздно. Его дочка нырнула в жуткую клетку так же стремительно, как после парилки бросаются в окутанный туманом прорубь. Отец закрыл глаза, и его тело бешено затряслось. Похоже, за все долгие годы своей опасной работы он еще ни разу не испытал такого страха, как в этот злополучный день. Он не находил в себе силы разжать проклятые веки, сцепившиеся не хуже амбарных замков, а воображение уже рисовало ему вид того, что осталось от любимой дочери.

- Помогите!!! – истошно завопил этот всегда спокойный и уверенный в себе человек, обращаясь неизвестно к кому.

А Ирочка, тем временем, одной рукой спокойно поглаживала львиц по гладким, как будто шелковым, бокам, а другой трепала их за ушами.

- Хорошие кошечки, - приговаривала она, - Какие у вас ушки – домики!

- Ты что, с ума сошла! – кричал откуда-то очухавшийся отец, но дочка его даже не слушала.

Погладив и потискав всех трех львичек, Ириша нехотя вышла из клетки. Папаша, ясное дело, желал отругать свое неразумное чадо, но вместо едких слов его горло изливало лишь нечленораздельное мычание.

Лишь к вечеру дрессировщик немного успокоился и смог рассказать о случившемся жене, которая во время работы была его помощницей.

- У нашей доченьки явно есть талант! – выслушав рассказ, ответила Ирина мама.

- Но кто же так диких зверей дрессирует! – негодовал отец, - Это же не кошечки Муренки какие-нибудь!

- Да ладно тебе! Может, Ира новое направление в дрессировке открыла, может, так и надо работать – добром и любовью!

- Пусть даже и так! – негодовал укротитель, - Но публика этого не оценит, а работаем мы как раз для нее! Людям ведь картина борьбы нужна, торжество человека над природой. Не зря ведь я на выступления костюм гладиатора надеваю, и декорации заказываю на мотив древнего Рима. Ты разве не помнишь, как аплодировали зрители, когда я уколол льва, не захотевшего в огненное кольцо прыгать. И он ведь прыгнул после этого, как миленький! Ведь и фамилию мы сменили с Ольгиных на Вольгиных как раз для того, чтобы в ней что-то сильное чувствовалось, богатырское!

Довольный сказанным, папа похлопал себя по животу.

- Да и перченая горошинка жестокости людям в жизни ох, как нужна, куда без нее?!

- Ирочка, а все-таки, как у тебя такое получилось? – поинтересовалась мать, не дослушав разглагольствований своего супруга.

Ира пожала плечами. Она и сама не могла понять, отчего ей ни с того ни с сего показалось, будто какая-то частица ее нутра легко и безболезненно вышла наружу, обратясь в свирепых львиц. Правда, страшными они были лишь при взгляде снаружи, Иринушка же смотрела на них откуда-то изнутри, или, может, с совсем другой стороны. Потом эта ее частица такой же легкой бабочкой впорхнула обратно, но пространство, разделявшее животных и ее, стало почти живым, а звери показались лишь продолжением мыслей самой девочки…

- Пока ты, Ира, еще маленькая, такой номер, быть может, и пройдет. Просто из-за того, что звери детенышей не трогают, даже и чужих, и от тебя, наверное, человеческого запаха не почуяли. Но если попробуешь повторить этот фокус потом, когда вырастешь, то жди беды, они от тебя и мокрого места не оставят! Каждый львиный коготь – та же сабля, и их аж двадцать штук, тут уж шансов никаких, и бегают они так, что машину догонят! – продолжал свои сентенции отец, - Так что, лучше учись дрессировать правильно, как все, с помощью наших добрых старых друзей – большого кнута и маленького пряника…

Ирочка не послушалась своего отца, и своей глухоты к его поучениям даже не скрыла. Как результат, отец перестал водить дочь к своим «подопечным», обещая в будущем рекомендовать ее в «бабы-клоуны».

Но Ира все-таки стала укротительницей. Без кнута и без пряника, без бутафорских гладиаторских доспехов и картонного Колизея, без плетки и без пики, и без отцовской помощи…

Сережа был человеком совсем не знаменитым, и работал цирковым осветителем. Он был влюблен в свой труд, ибо считал, что без его световых поцелуев не мог бы существовать тот удивительный мир, который на несколько часов вырастает посреди арены. Не будь этого яркого света, и никто бы не разглядел того, что сокрыто во мраке, а, значит, не смог бы признать и его реальности! В доказательство своим словам Сергей любил ссылаться на книгу Бытия, где черным по белому написано о том, что свет предшествовал всем осязаемым, плотным творениям.

Когда зайчик прожектора гулял по кругу арены, а потом взмывал в рукотворное поднебесье купола, Сережа впадал в такую радость, которой не могли помешать даже его тощие карманы.

Особенно он любил освещать номер Ирины Вольгиной, имеющий прекрасное название «Райский Сад». Никогда еще ни он, ни его наставник, старичок – мастер, не видели такой замечательной игры красок, когда отразившийся в декорациях луч прожектора начинал играть всеми цветами радуги.

Обычно перед началом номера на арене устанавливали несколько позолоченных деревьев, ветви которых несли на себе множество ярких плодов, которые начинали светиться, едва их лизал язык прожектора. Потом огромное пространство зала наполнялось ни с чем не сравнимым, поистине райским ароматом, изобретенным автором и исполнительницей номера, самой Ирой.

Оркестр начинал играть легкую, воздушную музыку, совсем не похожую на тот грохот, который он издавал всего лишь минуту назад. Появлялся в нем и новый музыкальный инструмент, предназначенный лишь для сопровождения одного этого номера – маленькие веселые колокольчики. И, заслушавшись музыкой и засмотревшись на декорации, важно было не пропустить момент, когда навстречу жадным взглядам зрителей из-за кулис выкатывались рыжие, похожие на солнца шарики, в которых публика с изумлением узнавала грозных хищников, кем-то названных «царями зверей». Следом, вся в белых одеждах, выплывала и Царевна-Лебедь, Ира Вольгина.

Золотистые львы ложились под ослепительные деревья, потом они срывали ослепительные плоды и аккуратно складывали их у ног своей укротительницы. Та нежно трепала звериные загривки, после чего львы возвращались обратно. Ни с того ни с сего из центра арены вырывался маленький, будто пляшущий, фонтанчик, и кошачьи хищники, с присущим им озорством, весело баловались с водой, обрызгивали друг друга. Забава продолжалась до тех пор, пока Ирина с притворной строгостью не грозила им пальчиком.

Потом лицо дрессировщицы изображало притворную усталость, и она присаживалась прямо на сидящего подле нее льва. Подходили еще два зверя, и Ира ложилась, вытягиваясь поперек их золотистых изящных тел.

Из-за кулис выходил огромный бык. Без тени испуга, он шагал в самый центр грозного львиного царства, и склонял свою рогатую голову возле укротительницы. Следом вылетал орел, и, совершив круг под куполом, он присаживался на трапецию, висевшую прямо над головой Ирины.

Зал превращался в десяток Ниагар, бурлящих несмолкаемыми аплодисментами. Райское убранство арены дополнялось цветами, которые как нельзя лучше ложились среди декоративных цветов и плодов. Быть может, именно в это мгновение из-под сумеречного купола к людям выглядывало зыбкое лицо того, что зовется счастьем…

Река аплодисментов смолкала, Ирина быстро поднималась на ноги, и проделывала давно известный, но редко кем повторяемый трюк – клала свою трепетную головушку в красную, будто окровавленную, клыкастую пасть зверя.

Теперь аплодисменты напоминали уже Тихий океан во время крупнейшего за все века шторма. Толпой рвущиеся на арену поклонники с удивлением отмечали, что железное сетчатое ограждение, оказывается, предназначено вовсе не для львов, а для них, любимых…

Сергей был готов трудиться и бесплатно, лишь бы его луч мог касаться милого личика Ириши, лишь бы каждый день видеть на просторе арены свою любовь. Но жизнь артиста – это постоянная дорога, где расставания сливаются с расставаниями. И в те времена, когда Ирочка была в дальних странах, Сергей начинал тосковать и крепко пить.

- Ну, чего ты мучаешься! – говорил ему осветитель Николай, когда они пили водку в крохотном помещении, находящемся прямо под ареной. Пряный запах опилок здесь мог заменить любую закуску, - Подойди к девчонке, все ей растолкуй…

- Так кто я, а кто она! Мне идти к ней – все равно, что камушку к горе! Хватит с меня и того, что на представлении я смотрю на нее сверху, и посылаю ей свет, который она видит!

- Опомнись! Ты, все-таки – мужик, а она – баба, какая бы знаменитая не была!

- Слушай, Коля, ты только того, когда Ира выступать будет, не прикасайся к ней своим зайчиком! – ни с того ни с сего прорычал Сережа.

- Как это – не касайся?! – не понял Николай.

- Ну, не свети на нее… Понимаешь, я ревнивый…

- При чем тут – ревнивый?!

- Могу и в морду дать! – безумно проворчал Сережа.

Николай недоуменно пожал плечами. «Что я тебе сделал?»

- Ладно, - примирительно вымолвил Сережа, - Понимаешь, когда я на нее свечу, мне кажется, будто я глажу, ласкаю. По щекам, по волосам, по бедрам, по… По всему телу! И не хочу, чтобы кто-то еще к ней прикасался!

Коля повертел головой из стороны в сторону. Ему, женатому на девице из провинции, для которой муж с его ремеслом – большой работник культуры, едва ли не знаменитость, и оттого – царь и бог, такие мудрости были ни к чему.

- Ладно, как знаешь. Сам понимаешь, мне, что на нее светить, что на львов, что на бычьи рога, что на его лепешку – все одно…

На арене выступали какие-то собачки, и их лай заглушил окончание фразы.

«Ничего, полюбуется на знаменитостей, повлюбляется, а потом найдет себе деваху попроще, как пить дать, найдет! Все через это проходили, не он первый, не он последний! А она потом тоже найдет себе какую-нибудь знаменитость, только я тому мужику не завидую. Что это за баба такая, которая дома никогда не бывает, и которой с детьми лялькаться некогда!» - размышлял Коля, расправляясь со своим стаканом.

На своем прожекторе Сергей завел календарь, из которого черной тушью постепенно вымарывал дни, остающиеся до одного-единственного, красного – дня возвращения возлюбленной. Ее выступления он, конечно же, не пропустит, даже если и заболеет, даже если придется просить товарищей доставить его тело на работу на носилках. Лишь его свет сможет прикоснуться к ее личику, обозначив на нем каждую черточку и каждую складочку, пронзить тонкую кожу, добраться до самого нутра, до ее души, и раскрыться там любовным жаром. Почувствует ли она его, поймет ли, что за черной фигурой, приросшей к огненному глазу прожектора, сокрыт тот, для кого она стала центром всей жизни! Не может быть, чтобы через мой пылающий световой мост ничего не прошло!

- Эх, не стало, Сережа, в твоем прожекторе души, высох он, как будто! – Сергей почувствовал прикосновение к своему плечу руки мастера.

Он глянул сперва на календарь, где скалилось еще много не закрашенных дней, потом – на арену, по которой угрюмо бродил мрачный клоун, и, наконец, посмотрел в глаза наставника.

- По Ире по своей тоскуешь… - закивал головой тот.

- Откуда Вы знаете? – недоуменно выдохнул Сережа.

- Кто из наших не знает?! Все одним миром живем. Но ничего, скажу тебе по секрету, что она уже через неделю вернется, не срослось у них чего-то там, за кордоном…

Серега почувствовал, будто на его сердца выплеснули стакан крутого кипятка. Прожектор засиял несравнимо ярче, а зайчик понесся по манежу, как угорелый. Несущиеся внизу кони мигом разорвали покрывало печали и разметали его молниями своих копыт.

Наконец, наступил долгожданный день, и сияющий Сергей с генеральским видом взошел к своему прожектору. Началось представление, во втором отделении которого выступала долгожданная Иринушка, Царевна-Лебедь, сияющее лицо которой уже смотрело на серых прохожих с глади многочисленных цветастых афиш, разошедшихся по всему городу.

Мысли Сережи подталкивали тарелки жонглеров, давили в спины канатоходцев, давали пинка акробатам. Скорее, скорее! Скорей бы наступил тот миг, когда в его ослепительный луч выплывет сияющая Ирина!

А Ира уже готовилась к выходу, облачаясь в свои белоснежные, будто сотканные из облака, одежды.

- Телеканал ТВ-151, - неожиданно услышала она голос над самым своим ухом, - Просим простить за такое вторжение, но больше не было никакой возможности встретиться с Вами. Все знают, что люди очень признательны Вам за то, что Вы показали им таинственный рай, и они смогли увидеть его своими глазами! Вас не затруднит ответить на несколько наших вопросов, интересующих дорогих зрителей?! Мы очень, очень просим!

То был журналист, пробравшийся-таки проворной молью в святая святых, в саму гримерную. Не дожидаясь ответа, он застрекотал дальше:

- Скажите, пожалуйста, что лежит в основе Вашего уникального, я не побоюсь этого слова, уникального, метода дрессировки диких зверей?!

- Отвечу просто – зверей надо любить. Любить – это, значит, чувствовать животное, уметь обнаружить его в себе самом, и уметь в него войти, прямо под его пушистую шкуру, - ответила Ирочка первое, что пришло ей на ум.

- А вот ваш отец, Руслан Вольгин – тоже известный всему миру укротитель, так ведь?! Как он отнесся к вашей новации?! Не хотите ли выступить в номере вместе?

Ирочка не успела ответить. Из-за двери высунулась волосатая рука сиволапого охранника, и уволокла незваного гостя, после чего Ирина снова осталась одна. Вопрос сам собой заставил вспомнить отца. Тот не принял новшества своей дочки до такой степени, что даже ни разу не посмотрел ее номер, который видела уже добрая половина мира…

«Ладно, некогда раздумывать, надо животных проведать, лапы им пожать. Особенно – Князя, ведь у него – самая главная роль» - решила укротительница, и уверенно зашагала вниз, к клеткам.

Тем временем наступил антракт, и шумная толпа зрителей забурлила в узких трубах фойе и коридоров. Вскоре, утихшие и разморенные, они вползали обратно в зал и быстро заполняли щербины бархатистых сидений.

- Что-то за номер нам покажут?! – говорила мать мальчика, усердно лижущего купленное в буфете эскимо, - Сколько раз была в цирке, а такого номера не видела!

Мальчишка замахал руками. Неизвестно откуда прилетевшая оса прочно приклеилась к мороженому. При всех попытках изгнания она издавала отвратительный визг, и, грозя стрелой своего жала, неизменно возвращалась обратно.

- Да пошла ты! – шипел он, норовя прихлопнуть насекомое глянцевым листком программки, которого оса ничуть не боялась.

Тем временем погас свет, и в лучах прожектора выросли дивные золотые деревья. Звон колокольчиков разнесся по рядам, взмыл к куполу, и вернулся обратно. По арене понеслись рыжие облачка львов.

Сергей сейчас обратился в сгусток счастья. Ему казалось, будто он слился со светом своего прожектора, и вместе с ним пришел в изумительные райские кущи, раскинувшиеся уже повсюду. Исчезли, растаяли грани, отделяющие его от других людей, от зверей, от света, от золотых деревьев. Единственное, что еще осталось в мире – это белое, совсем воздушное тело Ирины, порхающее перед ним и зовущее к себе. Еще немного – и рухнет эта преграда, и торжествующий Сережа сольется, наконец, со своей любовью, растворясь в облаке блаженства. Вот уже общее, одно на двоих, световое пятно, окутало их обоих, оно рвется к небесам, поднимая в себе два тела, неожиданно ставшие невесомыми…

Номер шел своим чередом. Звери сняли урожай искусственных плодов, побаловались в фонтане, обратились в ложе для укротительницы, встретили быка и орла. В очередной раз земной рай был установлен, не везде, а лишь среди этого приютившегося под куполом мирка. Радости и счастья сейчас хватало на всех, и сколько их не впитывай, они все равно останутся, и никогда они не оскудеют…

Никто бы сейчас не поверил, что все великолепие рано или поздно закончится, погаснет свет, львов запрут в тоскливые стальные клетки со скрипучими замками, деревья развинтят и уложат в специальный ящик, похожий на обычный посылочный. Сама же героиня, несравненная Ирина Вольгина, переоденется в будничную блузку и штаны, утратив все свое небесное великолепие, смоет грим, и неспешным шагом отправиться в опустевшую после долгих гастролей квартиру. Зрители же разбредутся по домам, чтобы в короткие просветы бесконечной суеты нет-нет, да и вспомнить то ощущение, которое пришло к ним, когда они погружались в номер «Райский Сад» несравненной Царевны-Лебеди. Эх, остановить бы движение светил, вдохнуть мороза в жизнь, сделать так, чтобы это мгновение стало неподвижным, как сосулька!

Номер уже почти растаял, распавшись на капли, впитался в души зрителей. Укротительнице осталось совершить последнее – поместить свою голову среди клыкастого забора львиной пасти. Лев Князь уже привычно и буднично распахнул свою морду.

Щека Ирины привычно легла на влажный язык зверя, и в ее ноздри ударил утробный вздох. Так уж устроен людской мир, что свое единство с кем-то или с чем-то мало ощутить, его надо еще и показать наружу, чтобы увидели все…

Оса, наконец, слетела с мороженого, и, описав в воздухе неровную дугу, впорхнула прямо в львиную пасть. Ее надсадное жужжание стало последним, что Ирина Вольгина услышала в этой жизни. Острый колышек жала проткнул звериный язык, и обросшие мускулами челюсти со скрипом сомкнулись, не оставив и малейшей надежды. Произошло все это мгновенно, внутри звенящей, арктической тишины, лишь колокольчики, оброненные музыкантом, издали бесплотный, прощальный звон.

Сверкнув алыми клыками, лев распахнул свою пасть, уронил в кровавую лужу голову своей укротительницы, ставшую отныне мертвой. Ни то от страха, ни то от неожиданности, зверь поджал хвост и трусливо попятился. Теперь он уже не жилец, ведь льва, раз в жизни отведавшего вкус человеческой крови, конечно же, пристрелят. Остальные звери застыли с опущенными головами, только лишь бык замычал тоскливо и бессмысленно. Орел же взмыл ввысь и скрылся где-то под куполом, откуда его уже не достанешь. Быть может, он отыскал там нечаянную дыру, уводящую прямо в родные небеса.

В мгновение ока цирк обратился в кипящую кастрюлю с завинченной крышкой. Народ вбивался во все выходы и щели, лез на головы друг друга, остервенело давил упавших. Крики и рев обратили пространство, мгновение назад бывшее раем, в самый настоящий ад.

- Вот так, кошмарная смерть только за ради нашей забавы… - виновато бормотал старичок, который будто приклеился к сиденью. Впрочем, давиться в толпе он уже не мог в силу своей немощи, потому туда и не рвался.

- Мама! Мама! – рыдал мальчишка, уронивший мороженое куда-то вниз и моментально о нем забывший, - Мамочка! Мама!

- Ну что, сыночек, ты плачешь?! Это же тебе цирк, тут трюки всякие показывают, и это тоже такой фокус. Фокус, понимаешь, фокус! С тетей ничего не случилось, она скоро встанет и пойдет, – нелепо успокаивала его мать, - Это, конечно, безобразие, что такие фокусы показывать разрешают, жаловаться надо куда следует…

Сережа будто ощутил удар огромной невидимой руки, бросившей его вниз. Оттолкнувшись от погасшего прожектора, едва не сломав ног, он выкатился на арену, и, не обращая внимания на перепуганных зверей и людей, упал на колени перед тем, что совсем недавно было живой Ириной. Ее белые одежды, пропитавшись кровью, стали красными, и от вырвавшегося наружу внутреннего жара шел небольшой пар. Правая рука распростерлась в ту сторону, где, скрючившись, плакал Князь, и в этом жесте читалось прощение, которое вряд ли примут живые. Из-за кулис уже выглядывал человек с ружьем.

Несмотря на следы от каленых клыков хищника, личико Ирины по-прежнему оставалось прекрасным, и Сергей совершил единственное, что еще мог – поцеловал остывающую голову.

Он застыл, и ощутил, что находится он среди сада золотых деревьев с ослепительными фруктами, в окружении льва, быка и орла, и рядом с ним стоит живая Ирина, с которой так ничего и не произойдет, потому что время исчезло. Значит, не будит и «потом», в которое что-то может случиться, и все навсегда будет здесь…

Коченеющие уста неожиданно разжались, и из них вылетело разборчивое, непонятно к кому обращенное, но впитанное Сережиным сердцем слово:

- Люблю!

Рука

- Дедушка, куда повезли бедных коровок? - спросил внучек, провожая взглядом грузовик, полный крупного рогатого скота.

- На бойню, внучек, - ответил дедушка Иван Макарович Саблин.

Сочувствуя судьбе несчастных буренок внучек хотел было заплакать, но вспомнил съеденный за обедом вкусный кусочек ветчинки, и сразу же передумал, подивившись очередной раз столь непонятному устройству этого мира.

А дед в это время опять почувствовал своей левой рукой какую-то огромную несуразно круглую поверхность и почесал пустой левый рукав чуть ниже культи. Рука у Ивана Макаровича отсутствует уже почти сорок лет. Для родных, знакомых, а также разнообразных казенных организаций он потерял ее в свирепом бою с немецко-фашистскими захватчиками, на что Иван Макарович располагал соответствующим документом с подписью и печатью. Однако память о военных годах воскрешала в сознании старика отнюдь не грозных рев танковых дизелей, свист пуль и осколков, вспышки орудий и несущихся в последнюю смертельную атаку заляпанных черноземом пехотинцев, а пропитанный индустриальным дымом уральский городок, обнесенный глухой стеной военный заводик и караульную вышку с пулеметом. Войска НКВД, охрана особо важных объектов оборонной промышленности, караульная рота завода №25, ефрейтор Саблин... Нет, здесь он своей руки не терял.

В родную деревню Иван Макарович вернулся с веселой песней, и спрыгнув с подножки “полуторки” радостно обнимал жену двумя руками. Еще бы не радоваться, не разлучила их война, не обожгла даже! Сперва возвращение отпраздновали, пышно, с деревенской самогоночкой, а потом призадумались как же жить дальше. Решили в город подаваться, там жизнь всяко получше.

В силу своей врожденной везучести повезло Макарычу и в городе, да еще как повезло - на мясокомбинат работать взяли! В те голодные годы о таком счастье никто даже во сне мечтать не мог. И работа не то, чтобы очень сложная - смотреть за огромной трофейной мясорубкой и в случае забивания механизма жилами останавливать агрегат и, залезая в его нутро, при помощи резиновых бот выбивать из залитых кровью ножей застрявшие в них ошметки.

- Она, сука немецкая, больно тихо работает, - наставлял мастер, - Так что если проверять будешь - руки туда не суй, один у нас уже искалечился.

- Да что я, мудак что ли, - отвечал Иван.

И закрутилось колесо мясорубки, изо дня в день, из смены в смену.

С легкой грустью дедушка посмотрел в след удаляющемуся грузовику. Воспоминания о молодости цепко сжали его горло, и Макарыч живо представил себе дальнейшую судьбу скотинок.

Наполненный мычанием двор мясокомбината, окутанный невидимыми петлями ужаса. Вроде бы пространство как пространство, ни чем не хуже обычной скотофермы, даже кровью тут еще не пахнет, но что-то его все-таки пронизывает, есть в его центре некий потаенный царь. Человека, оказавшись на этом пятачке изрытой рогами и копытами земли, ни с того ни с сего начинают терзать непонятные для него самого мысли и волнения, значение которых он начинает осознавать только встретившись своим глазом с глазом обреченной скотины. Быть может именно такая секунда и породила в сознании гениального русича Сережи Есенина стихотворение “Корова”. Однако для большинства людей это мгновение длится, как правило, не долго - человеку надо не прохлаждаться здесь, а спешить на работу или по своим важным делам, ну а для скотины уже вовсю разверзлись ворота убойного цеха.

Воя и храпя гигантская бычья туша оседает на грязный цементный пол. Вооруженный железным прутом огромный детина стоит над ней в очередном недоумении. Почему все так легко? Неужели всякая жизнь подобна капельке спирта - дунул и нет ее. Значит, и его жизнь так же легко покинет его тело, ведь он уж всяко меньше даже самого худосочного бычка?

Успокаивается мясник лишь тогда, когда залпом опрокидывает в себя кружку теплой, еще живой крови. Насытившись детина крякает и с легким мурлыканием снова берется за прут, нацеливаясь на очередную жертву.

Заляпанные кровью рабочие снимают шкуру, вешают тушу на крюки, здоровенными ножами сдирают с костей мясо. Куски сочной плоти ложатся на конвейер и направляются на дальнейшую переработку. Кончается эта цепочка в сытой, отяжелевшей человеческой плоти, наливая живительным соком его мускулы и внутренности. Но только кончается ли? Налитые богатырской силой мускулы когда-нибудь да одрябнут, лягут в землю, перепреют и порастут сочной травкой, которую снова сжует какая-нибудь скотинка...

Примерно такие мысли рождались в голове Вани Саблина, когда он смену за сменой глядел в чавкающее нутро мясорубки. Пронзительный потусторонний запах крови вместе с чмоканием разрушающей плоть мясорубки и не прекращающимся ни на секунду вращением шестерней сделал из несклонного к размышлениям полу сельского паренька настоящего философа, правда не загнанного образованием в каменный каземат формальной логики и потому никем не признанного. Разумеется, мысли свои он никогда бы не смог изложить в сколько-нибудь удобоваримой форме, они скорее ложились в его сознании бесконечной чередой образов. Он уже чувствовал себя скотиной, угодившей на бойню и попавшей под ножи мясорубки, пережеванной ей и превращенной в бесформенную груду фарша, предназначенного для набивания чьей-то плоти (может полезной, а может и совсем бесполезной), которая сама обратится грудой земли. Но неужели это все, и ничего больше? Неужели, если он, Иван Саблин, попадет в мясорубку, то от него останется лишь отвратительная гора фарша, и сам он станет всего-навсего фаршем? Иногда ему казалось, что стоит запустить машину наоборот, заставить шестерни вертеться в другую сторону - и из нее полезут на свет Божий вновь ожившие коровы, бараны и свиньи.

Мыслей становилось все больше и больше, и в Ивановской голове им становилось нестерпимо тесно. Домой он возвращался совсем усталым, не столько от работы, сколько от нескончаемых воображаемых путешествий вслед за тем, что еще утром было животным телом. Желание ощутить то, что ощущают скоты после их перемолки в фарш становилось неукротимым. “- Почему это невозможно?! Нутро чует, что возможно! Возможно, и все тут! - говорила каждая струна души Макарыча. Даже во сне он видел сплошные мясорубки и куски окровавленной плоти.

Тем временем подрастали двое детей, их семья получила квартиру от мясокомбината, а фотография Ивана Макаровича не слезала с доски почета. Однако все это было другим измерением, невидимой для Саблина стороной жизни, прочно закрытой стеной из залитых кровью ножей и кусков мяса.

Через пять лет Иван уже не отличал себя от мясорубки, а мясорубку - от перерабатываемого ей материала. Все слилось в один сплошной, непонятный конгломерат, что поставило Саблина в крайнее недоумение, он даже жене стал отвечать невпопад, в словах путаться стал. Свое новое представление о мире он пытался передать жене, но она только сказала:

- Все мудришь! Мяса бы лучше домой притащил, а то как сапожник без сапог! Соседям в глаза посмотреть стыдно!

Ваня вспомнил, что за последние три года не держал во рту ни куска мяса - тошнило и даже рвало.

Говорил за бутылкой водки с соработниками - сторожем и злым мясником-убойщиком, которого окончательно достала пронзительная беззащитность попадающей к нему скотины. Однако сторож только весело похлопал Ваню по плечу, а мясник прорычал что-то обиженно-злобное и покинул компанию. Впрочем, окружающие относились к Ване добродушно, ведь он никого не трогал, работал хорошо, не пьянствовал, все деньги в дом приносил, удивительно даже.

Однако в один прекрасный день громада непонимания мира распухла настолько, что не находила себе места в сознании Макарыча. Комок вопросов бурлил и кипел внутри Саблина, как пар в котле с закрытым предохранительным клапаном, и по всем законам природы такая ситуация должна была закончится взрывом.

“Ну хоть бы чуть-чуть попробовать, как оно там, в мясорубочке”, мечтал он, равнодушно удивляясь тому, насколько большими выросли его дети и в третий раз спрашивая у супруги:

- А Кольке сколько, десять или одиннадцать?

- Вздурел что ли, а еще отец называется! Или с ума совсем спятил, - следовал закономерный ответ.

- С ума спятил... - вяло повторял Ваня.

- Вот-вот!

И тут наступало время идти в ночную смену.

Ночью на работе все выглядело немного не так, как днем, и в вертящихся механизмах виделось особое волшебство, которое не заметно днем. Колесики и шестеренки неимоверно разгоняли и без того слишком стремительные мысли. Мысли заводили в душе Макарыча тугую пружину, для спуска которой теперь было достаточно самого незначительного прикосновения, и оно не могло заставить себя ждать.

В тот день все было как всегда. Поблескивая окровавленными шестеренками гудела и чмокала привычная мясорубка, глотая еще помнящую жизнь плоть и извергая из себя груды фарша, обреченного стать гирляндами сосисок и грудами котлет, приводящими домохозяек в дикий восторг. С бойни долетали прощальные вопли бычков и коровок, из колбасного цеха зашла толстенная Надя и подмигнула Ивану Макаровичу, приглашая его зайти к ней после смены, однако получила в ответ ноль внимания и фунт презрения.

Толстый шмат жил от очередного прирезанного в ранней молодости бычка прочно закупорил вал мясорубки. Не справившаяся с таким непосильным кормом машина остановилась и жалобно загудела трофейным мотором, призывая Ивана Макаровича на выручку. Саблин выключил механизм и засучив левый рукав принялся копаться в ее жирном чреве. Что было дальше он помнит слабо, очевидно его правая рука повинуясь какому-то таинственному стимулу сама собой прикоснулась к красной кнопке пуска. Короче, вал пришел в движение именно в тот момент, когда левая рука оператора пыталась выцепить остатки некогда жил быка, которому так и не суждено было вырасти в грозную и страшную зверюгу.

Кости сломались с сухим хрустом, как у куклы, в первый момент не было даже больно. Ваня извлек из машины окровавленную культю и с большим удивлением рассмотрел ее. Сознание так ничего и не смогло понять до того момента, когда Саблин его потерял, ни то от боли ни то от кровопотери, а может просто от нахлынувшего на него совсем нездешнего удивления.

Очнулся он в больнице и первое, что он почувствовал была огромная округлая поверхность, которой касалась его левая рука. Ваня посмотрел налево и, разумеется, ничего там не увидел, он только заметил, что складка одеяла над его левым предплечьем заканчивается несколько выше положенного. Когда он умудрился сообразить что к чему, то тут же впал в дремотно-отрешенное состояние, из которого вышел не раньше чем через неделю.

Дальше все пошло предельно просто. Комбинат устроил Ивана Макаровича на бухгалтерские курсы и дал ему место старшего бухгалтера, на котором тот проработал до самой пенсии. В качестве компенсации за ущерб, причиненный его здоровью (разумеется, происшествие по всем бумагам шло как несчастный случай на производстве) предприятие предоставило своему покалеченному работнику новую трехкомнатную квартиру, в которой он с семьей и прожил всю оставшуюся жизнь. Потом с использованием разнообразных знакомств и связей Макарыч оформил себя инвалидом войны со всеми исходящими из этого статуса льготами. Короче, потерянной рукой ему удалось огрести массу жизненных благ.

Однако всю дальнейшую жизнь его неотступно преследуют странные ощущения, исходящие из потерянной руки, временами ему даже казалось, что он щупает своих давно умерших родственников. Иногда Ваня на этих ощущениях сосредотачивался и пытался хоть как-то понять, а иногда усилием воли пытался оттолкнуть их от себя как назойливых осенних мух. Возможно, что если бы Макарыч прочитал труды православных, исламских и индийских мистиков, то он бы относился ко всему этому по-другому, и книги с его толкованием смыслов отсутствующей руки вызывали бы колоссальнейший интерес в определенных кругах. Эх, если бы... Но Саблин мистиков не читал и ко всему, что происходило с ним относился по-простому, по народному.

Дедушка закурил и велел внуку крепко держаться за пустой левый рукав - они переходили оживленную дорогу. Скоро у него снова появится несуществующая рука, точнее он придет туда, где она сейчас находится и навсегда воссоединится с ней. Иван Макарович посмотрел на левый рукав и подумал: “- А ведь я - один из немногих людей, которые смогут моментально определить, что попали на Небеса. Если ручища вылезет - значит я уже Там”. В ответ на эту мысль левая кисть опять обхватила что-то непонятное.

Врачи называют это явление фантомными ощущениями и имеют на сей счет несколько вполне убедительных теорий. Да только кто ей верит, этой медицине!