Предсмертная записка

Я вкушаю яблоко. Сладкая мякоть щекотит язык, пенится на зубах, теплой волной стекает по пищеводу, освещает ярким светом утробу, вносит в мои недра струю живительного, отчаянного огня.

Я медленно впитываю каждую частицу яблочной плоти, каждую ее вспышку, до мельчайших отблесков. Вот она – одна из ипостасей Солнца, маленький его пальчик, сейчас протянутый прямо ко мне!

Под потолком горит электрическая лампочка, порождая причудливую игру света и теней. А ведь она – тоже отблеск, тоже крохотная частичка Солнышка!

За свои годы я очень хорошо изучил электричество, как и все, что связано с волшебным, чарующим понятием «свет». Я осознал, что оно – ни что иное, как поток солнечной благодати, плененный в паутине проводов. Упакованный в тесном проволочном пространстве, он только и ждет момента, когда обретет долгожданную свободу, и горе тому, кто окажется у него на пути, будь то малыш, сунувший пальчик в розетку, или великовозрастный детина, отправившийся рубить высоковольтные провода для добычи цветного металлолома.

Кругом стоят книги по энергетике. Как хорошо я познал эту техническую область, составляющую для большинства людей мир загадок и предположений! Я старательно изучил те машины, которые во вращательном танце вбирают в себя великий дар Светила и несут его сквозь медные и алюминиевые жилы в глубину закутков, пропитанных плотным мраком.

То и дело я представляю себя стоящим возле одной из таких машин в роли ее служителя, а, значит, и служителя самого небесного центра. Меня бросает в священный трепет, мурашки стремительно разбегаются по телу, когда я дотрагиваюсь до красной заветной кнопки, начиная тем самым величайшее таинство солнечного собирания.

За долгие, кромешные ночи я изучил все типы электростанций, какие только есть на белом свете. Знаю их до последней гайки, до заклепки на 2 унитазе в туалете 4 энергоблока Чебоксарской ГЭС. Каждая частичка оборудования, обязательно пахнущая железом и маслом, мне бесконечно дорога, ведь в ней сокрыт особый смысл, связанный с движением светила и дарованием им своей великой благодати.

Особенно меня чаруют электростанции атомные, ибо их связь с Солнышком уже не физическая, но метафизическая, они не берут частицу его благодати, но сами подражают светилу, являя собой его земное отражение.

Человек, как известно, создан по образу и подобию Всевышнего, и его стремление к творчеству есть ни что иное, как подражание самому Господу! Выходит, в своем творческом порыве людям удалось создать то, что способно повторять бытие самого Светила, которое для наших предков являло собой знак самого Всевышнего…

Пребывая в возвышенных раздумьях, я выхожу на балкон. Повсюду – черная в ночном мраке древесная листва. Зеленым я могу увидеть лишь отдельный листик, сорванный мной и тщательно рассмотренный под лампой, кроны же деревьев так и останутся для меня – черными.

Но даже отдельный крохотный листик для меня – это зыбкая частичка солнечной благодати, с трудом сохраняющая себя при ночном мраке и не выживающая при мраке большом, зимнем. Тьма зимы ледяной косой выкашивает изумрудные кущи и роняет их желтыми грудами на землю – матушку, а вскоре они уже обращаются в черный перегной, в саму землю…

Очередной зеленый листок я пробую на вкус, и замечаю, что он необыкновенно светел. Наверное, рецепторы моего языка понемногу научились чувствовать даже сокрытый свет, но воспринимают они его в меру своего умения, в виде особого, ни с чем не сравнимого вкуса…

С черных небес улыбается лишь одинокий лунный шар. Он как будто мне подмигивает и тихонечко шепчет:

- Вот, дружок, уж так вышло, что светить тебе могу только лишь я, и тебе не остается ничего другого, кроме как меня полюбить. Как ты можешь любить своего убийцу, Солнце, которое прикончит тебя первым же своим поцелуем, о котором ты столь страстно мечтаешь?! Доверься мне, и будешь счастлив от пребывания в моем мире, заполненным несравненным серебряным светом, обретешь в нем любовь и избавишься от ненужных страданий!

- Ты врешь! – отвечаю я, - Ты – всего-навсего черный шар, намертво застывший в небесах. Не было бы Солнышка, и тебя бы никто и никогда не увидел внутри безбрежных просторов космического мрака и холода!

Обиженная Луна прячется за подвернувшуюся тучку, увлекая за собой неясный, призрачный свет. Очертания предметов мгновенно теряются, намертво срастаясь с ночной темнотой, не имеющей ни дна, ни покрышки.

Разглядываю груду фотографий, сделанных незнакомыми мне людьми в неведомое для меня дневное время. На лоб сама собой надвигается морщинистая рябь, а глаза выдавливают из себя слезные дождинки. В этот момент я сам не понимаю, ненавижу ли я людей, или очень злобно сочувствую им.

Вот мрачные люди прополаскивают свое нутро сорокаградусной влагой, выдавливают из себя ни то песни, ни то молитвы бесам. Один из них к дальнейшему потреблению уже явно не способен, его согнуло и скрючило, но он все равно продолжает начатое дело, не находя в себе сил остановиться. Душные взгляды этих людей сосредоточены на грязном, мутном пятне, расплывшемся по асфальту, и никто из них не способен заметить великолепного пылающего диска, своими лучами – руками поглаживающего их затылки…

А вот люди работают, восседают внутри душной коробки – конторы, со всех сторон обложенные грудами бумажной трухи и их лица расплываются от кромешного электронного угара, порожденного невероятным нагромождением различной техники. Солнечные лучи запрыгивают на их столы и бумаги сквозь улыбчивые летние окна, но один из человечков уже привстал и начал вертеть какое-то приспособление, стараясь надежнее запереть свое вместилище от этих юрких посланников Светила. Он, видимо, полагает, что в полумраке ему будет лучше видно электронные буковки и циферки, доносящиеся из смотрящего на него электронного ока. Я же понимаю, что с этими людишками происходит самая настоящая беда, если им вдруг стало лучше житься без Солнышка, чем с ним.

А вот этому толстенькому человечку на еще одной фотографии подарено удивительное счастье. В пасмурный, заполненный серой краской день, он может взмыть за облака в нутре самолетной стрелы, разорвать плывущую по небесам тучную кипу. Поразительная солнечная радость стремительно прорывается сквозь узкую дыру иллюминатора, гладит его лицо. Вот бы ему раствориться, растаять, растечься в безбрежном золотом море, полететь вместе с безграничным световым потоком…

Но нет, человечишка упорно воротит свой нос в сторону пыльных бумаг, сокрытых в его толстеньком чемоданчике, яростно молотит по клавишам ноутбука, трусливо жмурит глаза и тщательно пережевывает самолетный паек.

Еще на десятке фотографий люди отчаянно плачут, переживая, кто потерю тысячи рублей, кто трещину на любимом ботинке, кто еще что-то. И никто из них не поднимет взгляда к небесам, не позволит стремящемуся оттуда жару иссушить безбрежные слезные реки!

Да, не понять вам меня, того человека, который всю свою недолгую жизнь только и делает, что улавливает крохотные значки Солнышка, его мизерные частички. Потом я их жадно вбираю в свое нутро, пропитываю ими свое сознание, раздуваю этот огонь до тех пор, пока он не охватывает даже моей плоти. А самого Солнышка я никогда в жизни не видел, я навсегда отлучен от него, лишен великого счастья созерцать полуденное светило, прислушиваться к его таинственному шепоту, наблюдать за чудом великого сотворения радуги…

Когда я был еще новорожденным, то у меня нашли редчайшую, слабо известную науке хворь. Множество профессоров, глядя на меня, охало, ахало и растерянно роняло очки, столкнувшись, нос к носу, с тем, что уже выходит за пределы их медицинских знаний. Чтобы не упасть в грязь лицом, они придумали компромисс между медицинской наукой и мной, определив состояние своего пациента, как «аллергия на ультрафиолет в тяжелой степени». Их заключение ровным счетом ничего не решило, ибо никакого лечения они придумать так и не смогли, толстенные фармацевтические справочники оказались не более полезными, чем моча девственницы и лягушачья икра.

Как бы то ни было – приговор однозначен и безапелляционен. Едва мне стоит показать самого себя веселым лучам, как моя кожа чулком слезет с окровавленного мясного шмата, который некогда был мной. То, что еще останется от меня, с тихим плеском растечется по земле и затихнет, перестав быть вместилищем чьей-либо души.

Так я и обитаю в беспросветном мраке, среди окон, наглухо задраенных металлопластиковыми ставнями, в постоянном страхе перед тем, что я люблю больше всего на свете.

Вчера я подумал, что Солнышко сжалилось надо мной и решило мне явить свой самый главный символ. Передо мной предстала девушка по имени Алена, тело которой украшал немыслимый, почти, что светящийся загар. Она согласилась превратиться для меня в живую связь с дневным миром, стяжать на себя солнечные свет и жар для того, чтобы принести их в мой мрак и влить в меня.

Тут я живо представил себе Аленку, растянувшуюся на мягкой земле в окружении бездонного сияния. От этой картины мое сердце неожиданно защемило, и я ощутил такую любовь, на какую способно лишь существо, запертое во мраке при встрече с ожившим солнечным лучиком.

Я приготовился жадно вобрать в себя солнечные лучи, и, поняв это, Аленка быстро разделась, без всяких разговоров и уговоров. Оказалось, что ее тело покрыто пленкой загара равномерно и повсюду – и по грудям, и по бедрышкам, и по низу живота. Эта картина заворожила меня настолько, что уже в следующую секунду вместо ладного тела девушки моему взору открылся громадный солнечный шар. Произошло это впервые в моей жизни, и меня зачаровало, повлекло, понесло, и я слился, и потерял себя…

Утром Алена стояла передо мной тщательно одетая и неприступная, как осадная башня.

- Ну ладно, я пошла, - отрезала она каленым ножом – голосом.

- А-а? – Ничего еще не понимая, слипшимися губами прошелестел я.

- Что, ты ничего не понял? – рубанула она, разом упреждая все последующие вопросы, - Ну ладно, объясню подробнее, если уж ты на это напрашиваешься. Дело в том, что я собираю свою кунсткамеру, коллекционирую свой секс с разными странностями матушки – природы. Я уже успела переспать и с трехметровым великаном, и с полуметровым карликом, и с человеком, у которого от самого рождения отсутствуют руки и ноги. Теперь, вот, с тобой… На очереди у меня – толстяк килограммов под триста, этакий живой шар. Вот только не задавил бы он меня…

Последнюю фразу она сказала немного усмехнувшись. Да, такую, пожалуй, не задавишь, это она кого хочешь расплющит. Нет, не весом, конечно, а своей увесистой жизненной позицией, массивной, как десяток гирь.

- А… - пролепетал я, когда она уже толкала входную дверь, - А загар?..

- Чего? – не поняла она, но тут же сообразила, - Солярий!

- Луна! – обозвал я ее перед тем, как дверь с непобедимым лязгом закрылась. Другого подходящего определения я для нее в тот момент найти не мог, да она бы и все равно ничего не поняла.

Я рухнул на пол и обхватил руками свою голову. Больше всего запомнилось отвратительное, отдающее приторной горечью и технической вонью последнее ее слово.

Вот и все, что я хотел тебе сказать, дорогой мой читатель. Прочтешь ли ты в этих строках их истинный смысл, или выплюнешь его, как крысиный хвостик, случайно попавший в батон колбасы?! Ладно, я тебя не осуждаю, и не мое дело, как пройдет через тебя все то, что я здесь написал.

Я знаю, что сейчас Солнышко уже зависло над моим домом, хотя и не вижу его. Всего лишь дверца балкона отделяет меня от того, к чему я всю свою недолгую жизнь шел, брел и полз. Последний шаг, всего-навсего последний шаг остался мне внутри этого бытия!

Дверь с грохотом отворяется, и всегда темная комната мгновенно наполняется веселейшим светом. Как это прекрасно!

Прощайте!

Тишина

Над остывающим бранным полем поднимался густой пар, пропитанный мясным запахом. Стаи воронья, ловко разлетаясь с клочьями напоенного кровью тумана, черным дождем падали на красную землю, и сразу же взметались в высоты, бережно держа в клювах свою добычу.

Покачивалась горячая от человеческого и конского жара пьяная земля, каждая ямочка которой была щедро напоена кровью. Телесные соки и правых и виновных безнадежно смешались, и потеряли свою былую ярость, обрели посмертное единство. Истерзанным в дневной мясорубке телам уже без надобности было искалеченное, поломанное оружие, которое сиротливо блестело здесь и там. Пройдет немного времени, и нижние воды съедят сталь, обратят его в рыжую ржавчину, которая сможет лишь стечь обратно в землю, вернуться туда, откуда человеческой волей и явилось к нам смертоносное железо.

Ничто уже ничему не грозило, и тело нашего воина с растерзанной грудью в прощальном объятии положило свою руку на обрубок шеи обезглавленного врага. Их души, тем временем, поднимались к низким звездам, и не было им уже дела ни до былой вражды, ни до своих покинутых тел. Ни слова не доносилось от оврага, заполненного утрамбованными кусками человеческой и конской плоти. Куски людей и лошадей там перемешались такой степени, что разделить и растащить эту жуткую массу не смогли бы даже плачущие матери павших бойцов. Сердце правого там смешивалось с мозгом виновного, а конская печень забилась в распоротую грудь бывшего человека.

Кровушка стекалась по низинам, звенела в ручейках, и обагряла речную воду, теряясь в темных глубинах, и, отправлялась в путь до далекого моря, до золотого Царьграда, возвышающегося на другом его берегу.

Ватная, обессилившая тишина, жадно вбирала себя и вороньи крики, и хрипы умирающих, и стоны израненных живых. Победители, одиноко бродившие по кровавому простору, как будто, не замечали друг друга, перестав сейчас быть единой дружиной, и превратившись просто в отдельных людей.

Что-то высматривая, воины бродили по бранному полю, распугивая воронов, и то и дело поскальзываясь на слизи человеческого нутра. Один из них поднял изломанное, насквозь пропитанное кровью вражье знамя, и тут же швырнул обратно, продолжая гладить своим взглядом одуревшую от боли землю.

Кто-то из воинов затянул заунывную песню, но ее слова потонули в предвечернем мраке, затерялись среди сгустков послебоевой тишины. Другой витязь что-то приговаривал вполголоса, наверное, молитву, и его глаза то проходились по оставленным телам, то взмывали в небесную синь. Третий бесцельно вертел в руках поломанный меч, отрешенно ловя его сталью, еще не потерявшей блеска, звездные лучи.

Уже ушла ярость боя, вместе с бегущим супостатом она скрылась за ближайшими холмами. Но не пришла еще радость победы, она терпеливо дожидалась завтрашнего рассвета и нового дня, в котором врага уже не будет. А сейчас была лишь пудовая усталость, да боль потерь, которая, подобно звездному свету, лучами летела от этого поля во все стороны. Скоро дойдет она и до городов, закроет теремные окна, расцветит лица жен, матерей да детей солеными жемчугами слез.

Никто не видел князя Ярослава, затерявшегося в одном из уголков мертвого поля, которое сейчас казалось необъятным. Встав на одно колено, он склонил голову над своим конем Соколком, у которого была пробита грудь и разворочена шея. Последний воздух жизни со свистом вырывался из ран вместе с кровавыми сгустками, и полузакрытые глаза боевого коня внимательно смотрели в лицо князю.

Ярослав был обязан коню своей жизнью, ведь это Соколок сегодня принял на себя удар вражьего копья, летящий в середину княжеской спины, туда, где латное железо слишком тонкое. Лежать бы князю сейчас на этой красной траве, и петь бы его дружине горестные тризные песни, не будь в его жизни столь верного друга!

Княжеская рука нежно потрепала конскую гриву, а сам воин внимательно вслушался в тишину.

- Сказывают, нет у тебя души, - шептал русский вождь, поглаживая рукой по теряющему жизнь телу, - Когда умру и я сам, то от меня еще что-то останется, и воспарит в небеса, а ты скоро без всякого остатка врастешь в землю, и по весне прорастешь молодой травой.

Князь обошел вокруг своего любимца, и продолжил:

- Но ведь мы с тобой – оба воины, и наши жизни сплетены так, что их вовек не распутаешь. Так отчего мы должны принять гибель разную, и отправиться потом дорожками разными?!

Сквозь сонный свет месяца великий воин замечал понимающий взгляд широких конских глаз, и маленькие шарики слез, проступившие в их уголках. Он страстно хотел успокоить своего боевого товарища, но никак не мог найти подходящие слова. Не придумано таких выражений, которые могли бы принести утешение живой твари, обреченной на погружение в черный мешок небытия!

- Ты, значит, останешься здесь, внизу, и покинешь меня уже навеки. Но что для меня потом будет даже Рай, если, гуляя среди его кущ, я буду то и дело оглядываться, стараясь отыскать глазами тебя. И всякий раз буду находить за собой пусть и Райскую, пусть благоухающую, но пустоту, и ничто не сможет задавить моей кручины, выползающей в самой середине блаженного сада! Рай, отравленный хоть одной ложкой горькой печали – уже не Рай, и как я смогу к нему подняться, когда тебя будет глодать могильный червь!

- Что, княже, прикажете! – неожиданно раздался тихий голос за спиной князя, отчего тот обернулся. Перед ним стоял старенький конюх, который вышел на поле, чтобы подсчитать коней, павших в сегодняшнем бою. До самых костей он пропитался сеном и навозом, а его белая рубаха казалось пестрой от въевшихся в нее разноцветных конских волос.

- Вот скажи, Сивко, ты ведь всю жизнь с лошадьми, поди, даже их язык знаешь…

- Ну, всего языка, конечно, не разумею, но кое-что понять могу!

- Так расскажи мне, есть ли у коней душа?!

- Сказывают, что нет. У медведей есть, а у лошадей – нет, хотя, если подумать, чем они хуже?! Но, мало ли чего сказывают, от одного иноземца я даже слышал, будто у бабы души нет...

- Слушай их больше, иноземцев этих, - недовольно заметил Ярослав, и повторил свой вопрос, - Сам ты как скажешь, есть у коня душа, или нет?!

- Откуда мне знать, княже. Что мы можем разуметь о тварях Божьих?! Знаем только, какие из них нам вредят, какие – помогают, а какие – ни то, ни се. А об этом нам знать не велено, не нашего ума это дело.

- Ладно, иди, отдохни. Устал, поди, за сегодня! – неожиданно резко прогнал Ярослав своего конюха.

«А что он вообще может знать про коней? Ведь они для конюха – лишь множество забот, кроме навоза да сена он ничего и не видит. Никогда он не выходил на бранное поле, под молнии мечей и метель стрел, не знает, что такое доверить боевому коню саму свою жизнь» – размышлял князь, всматриваясь в торчащий из-за черного леса кусочек рога восходящего старого месяца.

- Эх, Соколок, Соколок, ведь ничего я для тебя на Том Свете не сделаю, ничем не помогу. Даже молитву за тебя не сотворю, грешно ведь это, за животину молиться...

Ярослав еще раз потрепал конскую гриву.

- Не могу я представить себя, одинешенько летящим к небу, не чуя под собой твоей родной спины! – напоследок прошептал Ярослав.

Последний хрип вырвался из груди Соколка, и конское тело вытянулось в предсмертной судороге. Прошла навсегда его жизнь, отданная боям и походам.

Сердце князя сгребла глухая, как забор, тишина. Лишь из-под ног доносилось шуршание червяков, уже готовых забраться в еще теплое конское чрево, впиться в оставленное нутро, насладиться вкусом свежего мяса. Первый ворон бесшумным камнем скатился с холодных небес, и впился своим клювом под безответную конскую шкуру.

- Прощай, - тихо промолвил князь, и, не поднимая головы, зашагал прочь.

Но на краю темного поля он все-таки не удержался, и оглянулся назад, в сторону тоски начавшегося смертного гниения. Он вздрогнул, увидев летящего в небеса светящегося всадника, в котором князь узнал самого себя.