Voyage au bout de la nuit 34 page

из других источников, чем у нас. Наши были всегда слюнявы и ползучи.

Веселая, точная и кроткая сила, которая двигала ею от волос до

щиколоток, смущала нас, очаровательно тревожила, но все-таки тревожила. Это

точное слово.

Эта радость, пусть даже инстинктивно, раздражала наше брюзгливое знание

мира, знание, основанное на страхе, спрятанное в склепе существования и

обреченное привычкой и опытом на самую плачевную участь.

Софья отличалась той крылатой, гибкой и точной походкой, которую так

часто, почти всегда встречаешь у американок, этих великих женщин будущего,

несомых честолюбием и легкой жизнью к новым авантюрам. Трехмачтовик нежной

радости на пути в Бесконечность.

Даже Суходроков, которого уж никак не назовешь лиричным по части

женских прелестей, и тот улыбался, когда она выходила из комнаты. Сам ее вид

благотворно действовал на душу. Особенно на ту, где еще далеко не угасло

желание.

Чтобы застать ее врасплох, лишить хоть отчасти надменного сознания

своего престижа и своей власти надо мной, словом, чтобы принизить ее,

умалить и очеловечить ее масштаб до нашей жалкой мерки, я заходил к ней в

комнату, когда она спала.

Тут уж картина делалась совершенно другой. Софья становилась близкой,

успокаивающей, но все-таки удивительной. Не прихорашиваясь, раскидав

простыни по кровати, изготовив бедра к бою, с влажным и расслабившимся

телом, она отдавалась усталости.

Она спала всей глубиной плоти, она храпела. Это была единственная

минута, когда я чувствовал себя с ней ровней. Никакого волшебства. Тут не до

шуток. Она как бы трудилась. Трудилась на внутренней стороне существования,

высасывая из нее жизнь. В эти моменты она казалась жадной, как пьянчуга,

которому невтерпеж добавить. Нужно было видеть ее после этих сеансов спанья:

вся немного припухлая, а под розовой кожей органы, предающиеся экстазу. В

такие минуты она выглядела странной и смешной, как все. Еще несколько

мгновений ее шатало от счастья, а потом на нее падал весь свет дня, и,

словно после прохода слишком темной тучи, она торжествующе и раскованно

возобновляла свой взлет.

Все это можно целовать. Приятно коснуться минуты, когда материя

превращается в жизнь. Вы поднимаетесь на бесконечную равнину,

распахивающуюся перед людьми. Вы отдуваетесь: "Уф! Уф" Вы в меру сил

радуетесь этому, и вам кажется, что вы в бескрайней пустыне.

Среди нас, скорее друзей ее, чем хозяев, я был ей, по-моему, ближе

всех. Например, регулярно -- не будем скрывать -- изменяя мне с санитаром из

отделения буйных, бывшим пожарником, она, как объясняла мне, делала это для

моего же блага, чтобы не переутомлять меня: я ведь занимался умственным

трудом, который не больно-то сочетался с пароксизмами ее темперамента.

Словом, только для моего же блага. Она наставляла мне рога из гигиенических

целей. Против этого не возразишь.

Все это в конце концов было бы очень приятно, но у меня на душе камнем

лежала история с Мадлон. В один прекрасный день я все сам выложил Софье,

чтобы посмотреть, что она скажет. Рассказав ей о своих горестях, я

почувствовал облегчение. Право, с меня было довольно бесконечных споров и

обид, проистекавших из их неудачной любви, и Софья в этом отношении

полностью со мной согласилась.

Она нашла, что столь близкие прежде друзья, как мы с Робинзоном, должны

помириться попросту, по-хорошему и поскорее. Это был совет ее доброго

сердца. У них в Центральной Европе много вот таких добрых душ. К сожалению,

Софья плохо знала характер и реакцию здешних обитателей. Из самых лучших

побуждений она дала нам совершенно неверный совет. Я заметил, что она

ошиблась, но заметил слишком поздно.

-- Встреться-ка с Мадлон, -- порекомендовала мне Софья. -- Судя по

твоим рассказам, она славная. Ты сам спровоцировал ее своей отвратительной

грубостью. Ты должен извиниться и сделать ей хороший подарок, чтобы она все

забыла.

У нее на родине так, наверно, и было принято. В общем, она надавала мне

кучу любезных, но совершенно непрактичных советов.

Я последовал им главным образом потому, что в конце всех этих

размолвок, дипломатических заходов и стрекотания предвидел возможность

небольшого дивертисмента вчетвером, который обещал кое-что развлекательное и

даже новое. Я с сожалением заметил, что под давлением событий и возраста моя

дружба исподтишка становится более эротичной. Предательство. В этот момент,

сама того не желая, Софья стала помогать мне в предательстве. Она была

чуточку слишком любопытна, чтобы не лезть на опасность. Впрочем, натура она

была превосходная, нисколько не бунтарская и не склонная умалять житейские

возможности, на которые из принципа целиком полагалась. Женщина подлинно

моего жанра. Она шла еще дальше. Она понимала необходимость разнообразить

горизонтальные забавы за счет зада. Склонность авантюристки, и надо признать

-- чрезвычайно редкая, особенно у женщин. Решительно, мы сделали удачный

выбор.

Ей хотелось, и я нашел это вполне естественным, чтобы я вкратце описал

ей физический облик Мадлон. Она боялась показаться неуклюжей рядом с

француженкой по причине артистического престижа наших соотечественниц за

границей. Получить сверх того на шею Робинзона она согласилась, только чтобы

сделать мне удовольствие. Он не приводит ее в восторг, повторяла она, но в

конце концов мы обо всем сговорились. Это главное. Ладно.

Я выждал удобный случай, чтобы в двух словах изложить Робинзону свой

план всеобщего примирения. Как-то утром, когда он в канцелярии переписывал в

большой журнал медицинские заключения, обстановка показалась мне подходящей

для моей попытки, я прервал его и в упор спросил, как он отнесется, если я

предложу Мадлон забыть недавнюю скандальную размолвку. И не могу ли я в той

же связи представить ему мою новую приятельницу Софью? И наконец, не думает

ли он, что нам всем пора раз навсегда по-хорошему объясниться?

Сперва -- я это видел -- он заколебался, но потом, правда без

энтузиазма, ответил, что не имеет ничего против. Думаю, Мадлон предупредила

его, что скоро я под тем или иным предлогом попытаюсь с ней встретиться. О

затрещине в день ее приезда в Виньи я даже не заикнулся.

Я не мог рискнуть и, дав ему тут же насрать на меня, позволить прилюдно

обозвать меня хамом: хоть все мы здесь в лечебнице и были старыми друзьями,

он все-таки оставался моим подчиненным. Авторитет прежде всего.

Получилось так, что осуществление нашего плана пришлось на январь. Мы

решили -- так было удобней -- встретиться всем в одно из воскресений в

Париже, потом сходить вместе в кино и, может быть, для начала заглянуть на

гулянье в Батиньоль, если, конечно, будет не слишком холодно. Он обещал

сводить ее на гулянье в Батиньоль. Мадлон без ума от ярмарочных праздников,

сообщил мне Робинзон. Вот это удача! Лучше всего, если первая встреча после

перерыва состоится по случаю гулянья.

Напраздновались мы, можно сказать, под завязку. Нет, выше головы. Бим!

Бом! И опять бом! Крутись! Шуми! И мы в самой давке, где огни, галдеж и все

такое. И вперед -- кто ловчей, смелей, смешливей! Дзинь! Каждый

охорашивается в своем пальтишке, напускает на себя независимый вид, даже

чуточку свысока глядит на соседей: надо же показать, что обычно мы

развлекаемся в местах подороже, более expensive¹, как говорят англичане.

Мы притворялись хитрыми, веселыми, разбитными, несмотря на унизительно

холодный ветер и парализующий страх, как бы не слишком потратиться на

развлечения и не жалеть об этом завтра, а может быть, и всю неделю.

¹ Шикарный, дорогостоящий (англ.).

Большая карусель отрыгивает музыку. Ей никак не удается выблевать вальс

из "Фауста", хоть она и старается. Музыка блюет своим вальсом, а он опять

подступает к круглой крыше, вихрем вращается с тысячами своих

тортов-лампочек. Это неудобно. У карусели от музыки расстроен кишечник.

Хотите нуги? Предпочитаете пострелять? Выбирайте.

В тире Мадлон, заломив шляпку на затылок, стреляет лучше нас всех.

-- На, посмотри! -- бросает она Робинзону. -- Руки не дрожат. А ведь я

выпила!

Представляете себе тон! И это после того, как мы только что выкатились

из ресторана.

-- Еще раз? -- Мадлон хочет выиграть бутылку шампанского. -- Пиф-паф! И

в десятку.

Тут я предлагаю ей серьезное пари, что на автодроме она меня не

догонит.

-- Фиг! -- отвечает она. Ее понесло. -- Каждый берет свою машину.

Я рад, что она согласилась. Это предлог подойти к ней поближе. Софья не

ревнива. У нее на то свои причины.

Робинзон садится в аппарат позади Мадлон, я -- в свой, позади Софьи, и

мы устраиваем друг другу серию шикарных столкновений. Сейчас я тебя достану!

Вот-вот уделаю! Но я тут же замечаю, что Мадлон не нравится, когда ее

задевают. Ей с нами не по себе. На переходе, где все хватаются за перила,

маленькие морячки принимаются подгонять нас, лапая и мужчин, и женщин и

делая им разные предложения. Мы дрожим от холода. Отбиваемся. Смеемся. А

толкачи набегают и набегают со всех сторон да еще под музыку, с разгону,

ритмично. В этих бочках на колесиках получаешь такие толчки, что при каждом

ударе одной об другую глаза чуть не вылезают из орбит. Каких вам еще

радостей! Шутка пополам с насилием! Вся гамма наслаждений! Я хотел бы

помириться с Мадлон до конца гулянья. Стараюсь, но она не отвечает на мои

авансы. Решительно нет. Все еще дуется на меня. Не подпускает к себе. Я в

растерянности. Опять у нее настроение. Я ждал лучшего. Внешне она тоже

изменилась, да и вообще во всем.

Я замечаю, что рядом с Софьей она проигрывает, тускнеет. Ей бы

держаться полюбезней, но она теперь вроде как знает что-то важное и высокое.

Это меня раздражает. Я с удовольствием опять отхлестал бы ее по щекам. Чтобы

посмотреть, что она сделает. Или пусть признается, что ей известно такое,

чего мы не стоим. Но надо улыбаться. Мы на гулянье не для того, чтобы ныть.

Надо веселиться.

Позже, когда мы гуляем, она рассказывает Софье, что подыскала себе

работу. На улице Роше, у своей тетки-корсетницы. Приходится ей верить.

Начиная с этого момента уже ясно, что в смысле примирения из свидания

ничего не получилось. Сорвалась и моя комбинация. А это уже крах.

Нам совсем не стоило встречаться. Софья еще не разобралась в ситуации.

Не почувствовала, что свидание все только усложнило. Робинзон должен был бы

меня предупредить, что Мадлон до такой степени заартачилась. Жаль! А, ладно!

Дзинь! Дзинь! Напролом! На "катерпиллер", как его называют! Я предлагаю, я

плачу, только бы еще раз попробовать подобраться к Мадлон. Но она избегает

меня: воспользовалась тискотней и пересела на другую скамейку к Робинзону, а

я в дураках. Мы балдеем от волн и завихрений темноты. "Ничего не поделаешь!"

-- решаю я про себя. Софья наконец соглашается со мной. Она понимает, что я

оказался жертвой своего распущенного воображения.

-- Видишь? Она обозлилась. По-моему, сейчас лучше оставить ее в покое.

А мы до возвращения могли бы завернуть к Шабане.

Предположение приходится очень по вкусу Софье: она столько раз, еще в

Праге, слышала о Шабане и мечтает сама посмотреть и оценить это заведение.

Но мы прикидываем, что Шабане обойдется слишком дорого, а у нас с собой

маловато денег. Значит, придется опять проявить интерес к гулянью.

У Робинзона с Мадлон наверняка снова произошла сцена, пока мы сидели в

"катерпиллере". Оба они слезли с карусели в полном запале. Решительно в этот

вечер ее можно было трогать только ухватом. Чтобы всех утихомирить и все

наладить, я предложил новое увлекательное развлечение -- балаган, где ловили

бутылки на удочку. Мадлон поворчала, но согласилась. Однако обставила нас и

здесь. Она накидывала кольцо точно на пробку и одним рывком выхватывала

бутылку. Раз! Звяк! И готово.

Владелец не мог опомниться. Он вручил ей выигрыш -- бутылочку "Великого

герцога Мальвуазонского". Это означало признание ее ловкости, а она все

равно осталась недовольна.

-- Не буду его пить, -- объявила она немедленно. -- Это дрянь.

Распечатать и выпить пришлось Робинзону. Хоп! В мгновение ока. Странно:

он ведь, так сказать, никогда не пил.

Затем мы проследовали к жестяной свадьбе. Бац! Тут уж мы объяснились

друг с другом пулями. Печально, что я дрянной стрелок. Я поздравляю

Робинзона. Он тоже выигрывает у меня во что угодно. Но успех, как и

собственная ловкость, не вызывает у него улыбки. Кажется, будто их обоих

затащили на настоящую принудиловку. Ни раскачать их, ни развеселить не

удается.

-- Да ведь мы же на гулянье! -- исчерпав все свое воображение, вою я от

тоски.

Как я ни старался их расшевелить, что ни нашептывал, им было все равно.

Они меня не слышали.

-- И это молодежь! -- возмутился я. -- Что вы с ней сделали, со своей

молодостью? Выходит, молодые разучились веселиться? Что же говорить мне,

которому на десять годков больше, милочка?

Тут Мадлон с Робинзоном уставились на меня, словно я намарафетился,

наглотался газа, впал в маразм -- такому не стоит отвечать. Как будто не

стоит больше труда говорить со мной: я ведь все равно не пойму, что они

хотят мне втолковать. Ну, ничегошеньки не пойму. "А вдруг они правы?" --

подумал я и с тревогой посмотрел на людей, окружавших нас.

Но другие делали то, что полагалось, -- веселились, а не ковырялись в

своих мелких переживаниях, как мы. Ничего подобного! Они брали от праздника

то, что можно взять. На франк -- здесь, на пятьдесят сантимов -- там. Света,

трепотни, музыки, конфет! Они мельтешили, как мухи, неся на руках свои

маленькие личинки -- бескровных, худосочных малышей, которые из-за своей

бесцветности становились совсем неприметны на слишком ярком свету. У них

оставалась лишь легкая розоватость вокруг носа -- след насморков и поцелуев.

Проходя среди балаганов, я сразу же узнал "Тир наций", воспоминание, о

котором ничего не сказал остальным. "Пятнадцать лет прошло", -- подумал я

про себя. Я заплатил за них. По дороге потерял стоящих ребят. Считал уже,

что этот "Тир наций" никогда не вытащат из грязи, в которой он увяз в

Сен-Клу. Но его подремонтировали, он выглядел теперь почти новеньким, с

музыкой и прочим. Ничего не случилось. В нем стреляли по мишеням. Тир -- он

всегда работает. Вернулось сюда, как я, и яйцо: оно стояло посредине и

подпрыгивало, если стрелок не мазал. Выстрел -- два франка. Мы прошли мимо.

Было слишком холодно, чтобы пробовать свои силы, лучше уж ходить. Но это не

потому, что у нас не хватало денег: в наших карманах было еще много звонких

монеток, маленькой карманной музыки.

В эту минуту я был готов на все, лишь бы отвлечь спутников от их

мыслей, но никто мне не помогал. Будь с нами Суходроков, все получилось бы

гораздо хуже: на людях он становился неизменно угрюм. К счастью, он остался

присматривать за лечебницей. Я лично очень жалел, что пошел. Мадлон все-таки

начала смеяться, но смех у ней получался какой-то невеселый. Робинзон рядом

с ней тоже скалил зубы, чтобы не отставать от нее. Наконец, внезапно

принялась шутить и Софья. Полный комплект!

Когда мы нерешительно проходили мимо будки фотографа, он приметил нас.

Мы вовсе не собирались сниматься, кроме разве Софьи, но так долго

протоптались у его двери, что все-таки оказались перед аппаратом. Мы

подчинились неторопливым командам и выстроились на картонном мостике судна

"Прекрасная Франция", который сам фотограф, наверно, и соорудил. Это

название значилось на поддельных спасательных кругах. Мы простояли довольно

долго, с вызовом вперясь взглядом в будущее. Другие клиенты с нетерпением

ждали, когда мы освободим мостик, и уже мстили нам за ожидание, находя нас

образинами, что они все громче и высказывали вслух.

Они пользовались тем, что нам нельзя было двигаться. Одна Мадлон,

ничего не боясь, отчехвостила их в ответ со всеми красотами южного акцента.

Слышно ее было далеко. Залп получился увесистый.

Вспышка магния. Все мигают. Каждому по фотографии. На карточке мы еще

уродливей, чем в жизни. Дождь просачивается через брезент. Ноги у нас

подгибаются от усталости и отчаянно мерзнут. Пока мы позировали, ветер

подобрался к нам снизу. Всюду щели, пальто вроде как и нет.

Приходится опять шататься между балаганов. Я не решаюсь предложить

вернуться в Виньи. Еще слишком рано. Сентиментальный орган карусели,

пользуясь тем, что мы и так уже дрожим, бьет нам по нервам, и нас трясет еще

пуще. Инструмент как бы потешается над всеобщим крахом. Призывая к бегству,

он воет своими серебристыми трубами, и мелодия затихает в ночи, на вонючих

улицах, сбегающих вниз с высот.

Маленькие няньки-бретонки кашляют сильнее, чем в прошлую зиму, когда

они только-только явились в Париж. Ляжками в сине-зеленых пятнах они

расцвечивают, как могут, сбрую деревянных лошадок. За угощение их платят

парни из Оверни, осторожные кандидаты на разные должности, которые балуются

с ними исключительно через гондоны, это всем известно. Второй встречи с

этими девчонками никто из них не ждет. Вот няньки и вертятся на лошадках,

ожидая любви под грязный мелодический грохот. На сердце у них тоскливо, но

они, невзирая на шесть градусов ниже нуля, показывают, что сейчас у них

радостный момент, момент, когда они готовы отдать свою молодость

окончательно избранному возлюбленному, который, уже побежденный, прячется

где-то в толпе продрогших мудаков. Он еще не отваживается на любовь. Однако

все произойдет как в кино: счастье обязательно свалится. Пусть только этот

хозяйский сынок прообожает вас всего один вечер, и больше он уже не

расстанется с вами. Увидит -- и этого достаточно. К тому же он добрый,

красивый, богатый.

В соседнем киоске у метро торговка, не задумываясь о завтрашнем дне,

расчесывает ногтями застарелый гноящийся конъюнктивит. Это же удовольствие,

незаметное и даровое. Вот уже шесть лет, как глаз у нее болит и чешется все

сильнее.

Группа гуляющих, сбитая в кучку собачьей холодиной, давится так, что

только масло не капает, вокруг лотереи, но никак к ней не протиснется. Чужие

зады обогревают людей, как жаровни. Все быстро переминаются с ноги на ногу и

подпрыгивают, чтобы согреться, пихаясь со стоящими впереди.

В тени писсуара паренек явно безработного вида торгуется с

провинциальной четой, краснеющей от волнения. Шпик из отдела охраны

нравственности уже засек сделку, но для него суть не в ней: сейчас он

нацелен на выход из кафе "Голь". Вот уже целую неделю он следит за этим

кафе. То, что его интересует, может происходить либо в табачной лавчонке,

либо в подсобке у соседнего букиниста-порнографа. Во всяком случае, сигналы

поступают уже давно: один из двоих приводит малолеток, которые для виду

торгуют цветами. Анонимки тоже поступают. Торговец каштанами на углу -- и он

имеет навар. А как иначе! Все, что творится на тротуаре, -- предмет

попечений полиции.

Рядом разносятся оглушительные пулеметные очереди, но это всего-навсего

мотоцикл-развалюха. Говорят, его хочет толкнуть какой-то тип в розыске, но

это не проверено. Во всяком случае, машина уже дважды заваливала палатку:

раз на ярмарке здесь, раз -- в Тулузе, еще два года назад. Скорей бы уж была

хана этой таратайке! Пусть хозяин свернет себе шею или сломает хребет, но

его больше не будет слышно! От такого грохота взбеситься можно. Кстати,

трамвай, даром что у него звонок, меньше чем за месяц прямо у бараков

задавил двух стариков из Бисетра. Автобус, напротив, ведет себя степенно и,

соблюдая все предосторожности, старательно отдуваясь, подвозит чуть ли но

шагом к площади Пигаль трех-четырех человек, выходящих из машины

благопристойно и медленно, как мальчики из церковного хора.

От лотков к толпе, от карусели к лотерее мы шлялись так долго, что

вышли на самый край гулянья, к большому темному полю, куда ходят отливать

целыми семьями... Кругом! На обратном пути мы взяли каштанов для возбуждения

жажды. Десны у нас заныли, а пить так и не захотелось. А тут еще в каштанах

обнаружился премиленький червячок. Как нарочно, попался он Мадлон. С этой

минуты все у нас пошло наперекосяк; до тех пор она сдерживалась, но червяк

окончательно ее взбесил.

А тут еще, когда Мадлон отошла к краю тротуара, чтобы выплюнуть

червяка, Леон вроде бы сказал ей, чтобы она этого не делала; не знаю, что

ему взбрело, только эта ее манера отплевываться вдруг ему не понравилась. Он

ее по-дурацки спросил, не семечко ли ей попалось. Не надо было задавать

такой вопрос... А потом в их спор вмешалась Софья: она, видите ли, не

понимает, из-за чего они ссорятся. Ей хочется знать.

То, что Софья, посторонний человек, перебивает их, раздражает обоих еще

больше. Тут в нашу компанию вклинивается кучка каких-то подонков и

разъединяет нас. Это молодые люди, пробующие, в сущности, подцепить подружек

гримасничаньем, скверными стишками и притворными испуганными криками. Когда

мы опять сошлись вместе, Мадлон с Робинзоном все еще доругивались.

"Ну, кажется, пора домой, -- решаю я. -- Если дать им побыть вместе еще

несколько минут, они закатят скандал прямо тут, на гулянье. На сегодня

хватит".

Надо прямо признать, полная неудача.

-- Поехали домой? -- предлагаю я Робинзону.

Он удивленно смотрит на меня. Почему? Решение кажется мне самым

разумным и правильным.

-- Вы что, еще не нагулялись? -- добавляю я.

Робинзон знаком дает мне понять, что сперва лучше спросить Мадлон. Я --

не против, хотя и нахожу, что это не очень остроумно.

-- Да мы же заберем Мадлон с собой, -- говорю я наконец.

-- Заберем? Куда ты хочешь ее забрать?

-- В Виньи, понятно, -- отвечаю я.

Это промах. Еще один. Но не отступаться же: сказанного -- не воротишь.

-- У нас в Виньи найдется для нее свободная комната, -- поясняю я. --

Чего-чего, а комнат у нас хватает. Перед сном вместе поужинаем. Все-таки

веселей, чем здесь. Словом, устроимся.

Мадлон не отвечала на мои предложения. Даже смотрела в сторону, когда я

говорил, но не пропускала ни единого слова. Сказанного не воротишь.

Когда я чуточку отстал от других, она по-тихому подошла ко мне и

спросила, уж не вздумал ли я сыграть с ней шутку, приглашая ее в Виньи. Я

промолчал. Не рассуждать же с такой ревнивицей, как она, -- это станет лишь

предлогом для новых бесконечных препирательств. И потом, я не знал толком,

кого и к кому она, в сущности, ревнует. Чувства, проистекающие из ревности,

часто трудно определить. Думаю, что, как все, она ревновала всех ко всем.

Софья не знала больше, как себя вести, но по-прежнему старалась

держаться любезно. Она даже взяла Мадлон под руку, но Мадлон была слишком

взбешена и довольна, что у нее есть повод беситься, а потому не дала

запудрить себе мозги любезностями. Мы с трудом протиснулись сквозь толпу к

трамваю на площади Клиши. Мы уже собирались сесть в него, когда над площадью

лопнула туча и водопадом хлынул дождь.

В одно мгновение все машины были взяты с бою.

-- Ты опять решил осрамить меня на людях, Леон? -- слышу я, как Мадлон

сдавленным голосом спрашивает Робинзона. Дело плохо! -- Я тебе надоела? Да

скажи наконец! Ну, скажи! -- снова заводится она. -- Ну? А ведь ты меня не

часто видишь. Но тебе приятней с ними обоими. Ручаюсь, когда меня нет, вы

спите втроем. Ну, скажи, что тебе лучше с ними, чем со мной. Я хочу сама это

услышать.

Тут она смолкла, вздернула нос, и плаксивая гримаса потянула ей губы

вверх. Мы ждали на тротуаре.

-- Ты же видишь, как обращаются со мной твои друзья. Говори, Леон! --

ныла она.

Надо отдать Леону должное: он не возражал, не подзуживал ее, а только

смотрел в сторону -- на фасады, бульвар, машины.

А ведь Робинзон был вспыльчив. Видя, что такие угрозы на него не

действуют, Мадлон зашла с другого боку, выжидая, не удастся ли взять его на

нежность.

-- А ведь я люблю тебя, Леон, очень люблю. Ты хоть понимаешь, что я

ради тебя сделала? Может, не надо мне было сегодня приходить? Может, ты

все-таки хоть немного любишь меня, Леон? Это же невозможно, чтобы ты меня

совсем не любил. У тебя же есть сердце, хоть немножечко да есть. Почему же

ты презираешь мою любовь? Нам ведь так хорошо вместе мечталось! Как ты

жесток со мной! Ты растоптал мою мечту, Леон, осквернил ее. Можешь считать,

что разрушил мой идеал! Тебе что, хочется, чтобы я разуверилась в любви? А

теперь тебе еще надо, чтобы я навсегда ушла. Тебе этого надо, да? --

допрашивала она, пока дождь лил сквозь навес кафе.

Все это происходило в уличной давке. Решительно, Мадлон была именно

такая, как Робинзон меня предупреждал. Насчет подлинного ее характера он

ничего не выдумал. Я не мог даже предположить, что дело так быстро дойдет до

подобной интенсивности чувств, но это было именно так.

Несмотря на шум уличного движения, я улучил минутку шепнуть Робинзону,

что теперь пора бы отделаться от нее, раз все кончилось провалом, и тихонько

слинять, пока всем не стало окончательно кисло и все насмерть не

перессорились. А это опасно.

-- Хочешь, придумаю предлог? -- шепнул я. -- Но каждый рванет сам по

себе.

-- Только этого не хватало! -- ответил он. -- Ни под каким видом! Она

способна закатить сцену прямо здесь, и тогда уж ей удержу не будет.

А вдруг Робинзону нравилось, что его прилюдно кроют, и потом он лучше

знал Мадлон, чем я. Ливень стал стихать, и мы поймали такси. Мы кинулись к

машине и втиснулись. Сперва молчали. Атмосфера была тяжелая, я сам наделал

достаточно ошибок. Мне надо было чуточку перевести дух, прежде чем снова

браться за свое.

Мы с Леоном сели на передние откидные сиденья, женщины расположились в

глубине такси. В праздничные вечера по Аржантейльскому шоссе, особенно до

заставы, то и дело возникают пробки. После заставы надо еще час добираться

до Виньи -- из-за машин. Не очень-то приятно битый час сидеть молча лицом к

лицу и смотреть друг на друга, в особенности когда темно и все насторожены.

Тем не менее, сиди мы вот так, разобиженные, но замкнувшись в себе,

ничего не случилось бы. Я и сегодня, вспоминая, держусь того же мнения.

В общем, разговор возобновился, а ссора вспыхнула с новой силой именно

из-за меня. Мы слишком беспечно относимся к словам. Они вроде ничего не

значат и уж подавно не несут в себе никакой опасности: так, ветерочки, звуки

изо рта, от них ни жарко ни холодно, и как только они проходят через ухо, им

ничего не стоит увязнуть в огромной серой рыхлой скуке мозга. Вот мы их и не

опасаемся, а беда уже тут как тут.

Бывают слова вроде булыжников. Затерянные в общей куче, они совершенно

неприметны и вдруг -- бац! -- вгоняют в дрожь всю вашу жизнь, всю целиком,

со всем слабым и сильным, что сидит в вас. И тут наступает паника. Обвал. И

болтаетесь вы, как висельник, над своими переживаниями. Над вами грянула и

прошла буря, чересчур для вас сокрушительная, такая неистовая, что, казалось

бы, ваши волнения ничего подобного и вызвать-то не могли... Нет, не умеем мы

остерегаться слов, как надо бы, -- вот мой вывод.

Но сначала все по порядку. Такси шло по трамвайным путям -- дорогу

ремонтировали. "Р-р! Р-р!" -- урчал мотор. Каждые сто метров -- канава. Да

еще трамвай впереди! Болтливый и ребячливый, как всегда, я бесился от

нетерпения. Невыносимы были мне эта похоронная езда и неопределенность во

всем. Я поторопился нарушить молчание -- надо же узнать, что за ним кроется.

Наблюдал, вернее, пытался наблюдать -- это было почти невозможно -- за