Voyage au bout de la nuit 30 page

погожие дни прогуливались наши психи. Вид у них на прогулках был странный:

они балансировали головой, словно вечно боялись споткнуться и вывалить ее

содержимое наземь. А она была набита разной нелепой подпрыгивающей чепухой,

которою они страшно дорожили.

Говоря с нами о своих умственных сокровищах, сумасшедшие либо испуганно

кривились, либо поглядывали на нас снисходительно и покровительственно, как

всемогущие и педантичные начальники. Эти люди за целое царство не дали бы

вытащить себя из собственного воображаемого мира. Умалишенный -- это человек

с обычными мыслями, только накрепко заперший их в своем черепе. Главное,

чтобы туда не проникло ничто извне, -- вот и все. А запертая голова -- все

равно что озеро без стока. Вонища.

Лапшу и овощи Баритон закупал в Париже оптом. Поэтому коммерсанты

Виньи-сюр-Сен нас недолюбливали. Впрочем, их враждебность не отражалась на

нашем аппетите. В начале моей стажировки Баритон регулярно делал философские

выводы из наших бесшабашных разговоров о чем попало. Но, проведя всю жизнь

среди душевнобольных, зарабатывая свой хлеб общением с ними, деля с ними

пищу и кое-как укрощая их недуг, он терпеть не мог еще и во время еды

рассуждать об их маниях. "Это не должно фигурировать в разговоре нормальных

людей", -- настороженно и категорически утверждал он. Сам он строго соблюдал

эту психическую гигиену.

Но разговоры он любил, любил почти болезненно, лишь бы они были

веселые, успокоительные и разумные. О педиках предпочитал не

распространяться -- с него достаточно было инстинктивной антипатии к ним.

Напротив, наши рассказы о путешествиях приводили его в восторг. Ему все было

мало. После моего приезда Суходрокова отчасти освободили от этой болтовни. Я

появился как раз вовремя: теперь было кому развлекать нашего патрона за

столом. Все мои скитания в подробном изложении, но, разумеется, причесанные,

должным образом литературно обработанные, забавные, пошли в дело. Ел

Баритон, причмокивая языком и губами и громко чавкая. Дочь его неизменно

сидела по правую руку от отца. Звали ее Эме, и, несмотря на свои десять лет,

выглядела она уже безнадежно увядшей. Что-то безжизненное, неизлечимо серое

заслоняло ее от наших глаз, как будто перед лицом у нее постоянно проплывали

пасмурные тучки.

Между Суходроковым и Баритоном возникали маленькие трения. Однако

Баритон не отличался злопамятством, кроме как в случаях, когда кто-нибудь

лез в доходы от его предприятия. Бухгалтерия долго оставалась единственной

сокровенной стороной его существования. Однажды, когда Суходроков еще

принимал участие в разговорах, он в открытую выпалил за столом, что Баритон

ведет себя эгоистично. Сначала это замечание разозлило патрона, потом все

наладилось. Из-за таких пустяков не ссорятся. Слушая рассказы о моих

путешествиях, Баритон испытывал не только романтическое волнение, но еще и

чувство, что он экономит на мне деньги. "Вы так хорошо рассказываете,

Фердинан, что, послушав вас, можно и не ездить в эти края!" Лучшего

комплимента он не мог мне сделать. Принимали в его лечебницу только тихих

помешанных и никогда -- буйных, склонных к человекоубийству. Заведение наше

выглядело нисколько не мрачным. Решеток мало, изоляторов всего несколько.

Самым беспокойным из пациентов была, пожалуй, собственная дочь Баритона Эме.

Девочка не считалась больной, но окружение, видимо, действовало на нее.

Иногда до столовой доносились вопли, но вызывались они обычно самыми

пустяковыми причинами. К тому же быстро прекращались. Наблюдались также

внезапные вспышки неистовства, ни с того ни с сего охватывавшие порой целые

группы больных во время их нескончаемых прогулок между водоразборной

колонкой, боскетами и массивами бегоний. Все это кончалось без особых

происшествий и треволнений теплыми ваннами и бутылями тебаинового сиропа.

Подчас сумасшедшие поднимали вой у тех окон столовых, что выходили на

улицу; это будоражило округу, но, как правило, подобные ужасы не

просачивались за стены лечебницы. Этого избегали сами больные, потому что

защищались таким способом от наших терапевтических поползновений.

Возможность сопротивляться нам приводила их в восторг.

Вспоминая теперь всех чокнутых, перевиданных мною у папаши Баритона, я

не могу сомневаться, что не существует иного способа раскрыть свою глубинную

сущность, кроме войны и болезни, двух этих бесконечных кошмаров.

Быть может, непомерная тяжесть существования как раз и объясняется

нашими мучительными стараниями прожить двадцать, сорок и больше лет разумно,

вместо того чтобы просто-напросто быть самими собой, то есть грязными,

жестокими, нелепыми. Кошмар в том, что нам, колченогим недочеловекам, с утра

до вечера навязывают вселенский идеал в образе сверхчеловека.

У нас лечение больным предлагалось за любую цену. Самые состоятельные

жили в комнатах в стиле Людовика XV с надежной мягкой обивкой. К этим

Баритон наведывался каждый день, беря за визит по самой высокой расценке.

Они ждали его. Время от времени он схлопатывал пару пощечин, внушительных и

заблаговременно обдуманных. Он тут же ставил их в счет как специальный курс

лечения.

За столом Суходроков вел себя очень сдержанно, но, конечно, не потому,

что его сколько-нибудь задевали мои ораторские успехи у Баритона; напротив,

он был куда менее озабочен, чем раньше, во времена занятий микробами, в

общем, почти доволен. Надо заметить, что история с малолетками нагнала-таки

на него страху. В вопросах пола он до сих пор оставался несколько выбит из

колеи.

В свободные часы он тоже бродил по лужайкам лечебницы, как больные, и,

когда я проходил мимо, поглядывал на меня с улыбкой, но такой робкой и

бледной, словно прощался со мной.

Взяв нас обоих в свой штат в качестве технического персонала, Баритон

провернул недурное дельце: он получил не только неизменно самоотверженных

сотрудников, но еще и развлечение -- отголоски авантюр, которые любил и

которых был лишен. Поэтому он часто выражал нам свое удовлетворение. Правда,

с Суходроковым держался несколько холодно.

С ним он всегда чувствовал себя несколько скованным.

-- Видите ли, Фердинан, -- признался он мне однажды, -- Суходроков --

русский.

"Русский" означало для Баритона нечто столь же описательное, чисто

морфологическое, непростительное, как "диабетик" или "негритос". Заводя речь

на эту тему, которая гвоздила у него в голове уже много месяцев, он начинал

в моем присутствии и к моей личной выгоде усиленно шевелить мозгами. Тут уж

я не узнавал Баритона. Мы отправлялись вместе с ним за папиросами в местную

табачную лавочку.

-- Понимаете, Фердинан, я, разумеется, считаю Суходрокова умницей. Но

ум у него какой-то недисциплинированный. Вы не находите, Фердинан? Он прежде

всего не желает приспосабливаться. Это сразу заметно. Даже в своей профессии

ему не по себе. Ему, согласитесь, не по себе во всем нашем мире. И он не

прав. Совершенно не прав. И вот доказательство: он страдает. Посмотрите, как

приспосабливаюсь я, Фердинан. -- Тут он хлопал себя по груди. -- Допустим,

завтра Земля начнет вращаться в другую сторону. И что же я сделаю?

Приспособлюсь, Фердинан. И немедленно. А знаете как? Просплю двенадцать

часов лишних, и все будет в порядке. Вот и все. И гоп! Это же не хитрое

дело. И полный порядок. Я приспособился. А знаете, как поступит ваш

Суходроков в таком переплете? Он еще сто лет будет носиться с разными

прожектами и своими обидами. Уверен -- будет. Говорю вам, будет. Разве не

так? Как только Земля завертится в другую сторону, он разом потеряет сон.

Усмотрит в происходящем Бог знает какую несправедливость. Чрезмерную

несправедливость. Он вообще помешан на справедливости. Он без конца толковал

мне об этом в дни, когда еще снисходил до разговоров со мной. И вы думаете,

он ограничится хныканьем? Это бы еще полбеды. Так ведь нет. Он тут же станет

искать способ, как взорвать Землю. Чтобы отомстить за себя, Фердинан. И что

самое скверное -- скажу вам и это, Фердинан. Но только сугубо между нами. Он

найдет такой способ. Говорю вам, найдет. Ах, Фердинан, постарайтесь

хорошенько запомнить, что я вам сейчас объясню. Бывают просто сумасшедшие, а

бывают такие, которые помешались на судьбах цивилизации. Мне страшно даже

помыслить, что Суходроков относится ко вторым! Знаете, что он мне однажды

сказал?

-- Нет, мсье.

-- Так вот, он сказал: "Не существует ничего, кроме пениса и

математики! Ничего. Только пустота..." Нет, нет, погодите. Знаете, чего он

ждет, чтобы возобновить наш разговор?

-- Да нет же, мсье Баритон, ничего я не знаю!

-- Значит, он вам еще не говорил?

-- Нет, еще нет.

-- А мне вот сказал. Он ждет наступления века математики. Так вот

просто. Решение его непоколебимо. Как вам нравится такая наглость в

обращении со мной, человеком старше годами? Его начальником?

Я попытался обернуть все в шутку, чтобы отвести разговор от этой

чудовищной выдумки. Но Баритон уже не понимал шуток. Он ухитрился

вознегодовать по многим другим поводам.

-- Ах, Фердинан, я вижу, вы воспринимаете все это как нечто безобидное.

Ни к чему не обязывающие слова, очередная экстравагантная чепуха -- вот что

вы думаете. Так ведь, не правда ли? О Фердинан, как вы беспечны! Позвольте,

напротив, предостеречь вас от таких заблуждений, пустых только с виду.

Заявляю вам: вы не правы. Совершенно не правы. Тысячу раз не правы.

Поверьте, за годы своей карьеры я слышал почти все, что могут нести в бреду

тихие и буйные помешанные. Опыта мне не занимать. Вы не станете оспаривать

это, Фердинан? Не произвожу я -- вы же, разумеется, убедились в этом,

Фердинан, -- и впечатления человека, склонного к панике и преувеличениям.

Правда же, нет? Для меня мало что значат не то что отдельное слово или

многие слова, но и фразы, и целые речи. Я, конечно, по происхождению из

простых, прост и по натуре, но умею широко мыслить и не боюсь слов, этого у

меня не отнимешь... Так вот, Фердинан, добросовестно проанализировав все,

что связано с Суходроковым, я вынужден быть с ним настороже. Соблюдать

строжайшую сдержанность. Его экстравагантность не похожа на обычное

безобидное чудачество. Она, как мне кажется, относится к редким и опасным

формам оригинальничанья, к тем странностям, которые легко становятся

заразительными, короче, к странностям социальным и торжествующим. Может

быть, в случае с вашим другом дело еще не идет о подлинном помешательстве.

Нет, это, пожалуй, всего-навсего преувеличенная убежденность. Но я хорошо

знаком с различными типами заразительного безумия. Ничто так не опасно, как

гипертрофированная убежденность. Говорю вам, Фердинан, я сталкивался со

многими бесспорными случаями этой мании, случаями, восходившими к разным

причинам. Те, кто рассуждает о справедливости, всегда представлялись мне в

конечном счете самыми неистовыми. Признаюсь, сперва правдолюбцы мало меня

раздражали. Теперь эти маньяки предельно будоражат и раздражают меня. Вы

ведь того же мнения, верно? Людям, слышите, всем людям вообще свойственно

особенно легко поддаваться влиянию с этой стороны, и это пугает меня.

Заметьте, Фердинан, всем людям. Всем! Это как алкоголь или эротика. Та же

предрасположенность, та же неотвратимость, та же распространенность. Вам

смешно, Фердинан? В таком случае я боюсь и за вас. Вы податливы, уязвимы, не

стойки. Вы рискуете, Фердинан. А я-то считал вас серьезным!.. Не забывайте,

Фердинан, я стар и могу позволить себе роскошь плевать на будущее. Мне это

разрешено. Но вам!..

Из принципа я всегда и во всем соглашался с патроном. Я не добился

больших практических успехов за время своего трудного существования, но

все-таки усвоил добрые старые правила рабского этикета. Благодаря такому

моему настрою мы с Баритоном стали в конце концов приятелями: я ведь никогда

ему не перечил и мало ел за столом. В общем, симпатичный ассистент --

недорогой, начисто лишенный честолюбия, ничем не угрожающий.

Виньи-сюр-Сен, расположенный меж двумя шлюзами, занимает ложбину среди

двух безлесных холмов: это деревня, которая постепенно линяет, превращаясь в

пригород. Париж скоро поглотит ее.

Каждый месяц она лишается одного сада. От самого въезда ее расцвечивают

рекламы, пестрые, как русский балет. Дочь судебного исполнителя умеет

смешивать коктейли. Историческим здесь обещает стать только трамвай -- его

не убрать отсюда без революции. Люди здесь живут неспокойно, у детей уже

другой выговор, чем у родителей. При мысли, что ты все еще пребываешь в Сене

и Уазе, чувствуешь себя как-то неловко. Но чудо уже свершается. С приходом к

власти Лаваля исчез последний скверик, и после летних отпусков приходящей

прислуге повысили почасовую плату на двадцать сантимов. Появился первый

букмекер. Почтарка покупает романы о педерастах и сама придумывает куда

более реалистические в том же роде. Кюре сквернословит по каждому поводу и

дает биржевые консультации послушным прихожанам. Рыба в Сене передохла, а

сама река американизируется с помощью двух рядов

землесосов-тракторов-бульдозеров, прилаживающих к ее берегам грозную

вставную челюсть из гнилья и старого железа. Трех строительных подрядчиков

посадили. Жизнь налаживается.

Эти местные земельные преобразования не ускользают от внимания

Баритона. Он горько сожалеет, что не приобрел в соседней долине еще

несколько участков лет двадцать назад, когда их навязывали покупателям по

четыре су за квадратный метр, как несвежий торт. К счастью, его

психотерапевтическое учреждение пока что успешно держалось. Однако не без

труда. Ненасытные родственники без конца и передышки добивались и требовали

от него все новых методов лечения, как можно больше электричества, как можно

больше подсознания, как можно больше... В особенности наиновейших

механизмов, наивнушительнейших аппаратов, причем немедленно, и Баритону

приходилось подчиняться под страхом быть обставленным конкурентами --

владельцами таких же лечебниц, притаившихся в рощах Аньера, Пасси, Монтрету

и располагавших всеми этими роскошными цацками.

Под руководством Суходрокова Баритон спешил подстроиться к современным

вкусам и обзавестись, разумеется подешевле -- со скидкой, по случаю, на

распродажах, -- новыми электрическими, пневматическими, гидравлическими

приспособлениями, чтобы выглядеть технически оснащенным не хуже остальных и

удовлетворять запросы маленьких пациентов из состоятельных семей. Он стонал,

что его заставляют приобретать бесполезные машины и добиваться расположения

самих сумасшедших.

-- Когда я открыл свою лечебницу, -- признался он мне однажды, изливая

свои горести, -- а было это как раз перед Выставкой, большой Выставкой, мы,

психиатры, представляли собой узкий круг врачей-практиков, гораздо, уж

поверьте мне, менее любопытных и развращенных, нежели ныне. Никто из нас не

пытался опуститься до уровня душевнобольного. Тогда еще не было моды самому

нести всякий бред под предлогом, что это способствует лечению, -- моды,

заметьте, непристойной, как все, что приходит к нам из-за границы.

Когда я начинал, Фердинан, французские врачи блюли свое достоинство.

Они не считали себя обязанными тоже сходить с ума, за компанию, так сказать,

со своими больными! Зачем? Чтобы лучше адаптироваться к уровню пациентов?

Почем я знаю? Или чтобы доставить им удовольствие? К чему это нас приведет?

Куда мы придем, спрашиваю я вас, если станем лживей, извращенней, хуже самых

безнадежных маньяков из нашей клиентуры и с неслыханной грязной гордостью

примемся подражать их ненормальностям? Можно ли, Фердинан, поручиться в

таком случае за участь нашего разума? Даже простого здравого смысла? Что при

теперешних порядках останется от нашего здравого смысла? Ничего. Это легко

предвидеть. Совершенно ничего, предсказываю вам. Это же очевидно.

Прежде всего, Фердинан, для истинно современного разума все

обесценилось. Нет больше белого. Черного тоже. Все раздергано. Таков новый

тип человека. Такова мода. Почему бы тогда не свихнуться и нам самим?

Немедленно! Не начать с себя? Да еще похваляться этим? Не объявить всеобщий

духовный хаос? Не сделать себе рекламу из нашего безумия? Что нас

удерживает, Фердинан, спрашиваю я вас? Какая высшая, но бесполезная

человеческая щепетильность? Какая нелепая робость? Знаете, Фердинан, слушая

новых своих коллег, да еще, заметьте, из числа самых уважаемых, за которыми

больше всего гоняются больные и академии, мне случается спрашивать себя,

куда они нас толкают. Ей-богу, это какой-то ад. Эти бесноватые ставят меня в

тупик, пробуждают во мне дьявола, но, главное, внушают мне отвращение. На

любом из современных конгрессов, где они докладывают о результатах своих

обычных исследований, меня охватывает панический ужас, Фердинан. Стоит мне

послушать их, как разум отказывает... Одержимые, порочные, лицемерные,

изворотливые, эти фавориты новейшей психиатрии с помощью анализа подсознания

толкают нас в пропасть. Прямо-таки в пропасть! Если вы, молодежь, и дальше

останетесь безучастны к происходящему, мы в одно прекрасное утро рухнем в

нее из-за того, что будем растягивать, сублимировать, истязать свой

рассудок, уводя его в адскую сторону, в сторону, откуда нет возврата. Так и

кажется, что эти сверхутонченные умы, день и ночь мастурбируя свой здравый

смысл, сами запирают себя в подземелье для отверженных душ.

Я говорю: день и ночь, потому что вы же знаете, Фердинан, эта сволочь

не перестает блудить даже ночью, во сне. Этим все сказано! И вот они

углубляются в себя, расширяют свои мыслительные способности. Мучают самих

себя. И вокруг них остается лишь мерзкий винегрет из органических отходов,

варево из симптомов безумия, которое сочится и каплет у них отовсюду. А руки

у них полны тем, что осталось от разума, они вымазаны и воняют этим, они

карикатурны и презренны. Все, все рушится, Фердинан, все рухнет -- и скоро,

это предсказываю вам я, старый Баритон. И вы увидите всеобщее крушение,

Фердинан: вы ведь еще молоды. Да, увидите! О, я обещаю вам кучу радостей. Вы

все переберетесь в шкуру своих пациентов. Еще один хороший приступ безумия,

еще один, и хлоп! Вперед, к сумасшедшим! Наконец-то! Вы станете свободными,

как вы выражаетесь. Вас слишком долго подмывало ими стать. Ничего не

скажешь, смелый шаг! Но когда вы влезете в шкуру безумца, вы в ней,

дружочек, и останетесь, это я вам обещаю.

Запомните хорошенько, Фердинан, конец всего начинается с исчезновения

чувства меры. Я лучше других могу вам рассказать, с чего начался всеобщий

распад. Он начался с отступлений от меры. С заграничных крайностей. Нет меры

-- нет силы. Это же сказано в Писании. Итак, весь мир -- в небытие? Почему

бы и нет? Весь? Разумеется. Мы не идем туда -- летим. Летим в полном смысле

слова, давя друг друга. Я видел, Фердинан, как разум стал постоянно

утрачивать былую уравновешенность и растворяться в колоссальных

апокалиптических амбициях. Это началось около тысяча девятисотого... Вот

дата! Начиная с нее мир в целом, психиатрия в частности свелись к отчаянному

соревнованию в развращенности, похотливости, оригинальничанье, мерзости --

словом, в творческом импульсе, как выражаются наши милые коллеги.

Хорошенькая мешанина! Каждый силился раньше других посвятить себя чудовищу,

зверю без сердца и удержу. Этот зверь пожрет нас всех, Фердинан, это ясно и

это хорошо. Зверь? Да, одна огромная голова, которая мотается, как ей

вздумается. Его войны и его герои уже сверкают нам со всех сторон. Все очень

просто. Ах, нам было скучно в границах сознания? Что ж, больше скучно не

будет. Для развлечения мы начнем трахать друг друга, а уж потом испытывать

впечатления, интуитивные позывы. Как женщины!

К тому же так ли уж необходимо в положении, до какого мы дошли,

отягощать себя предательским словом "логика"? Конечно, нет. Логика была бы

помехой в наше время, которое породило бесконечно тонких, подлинно

прогрессивных ученых-психологов... Не вздумайте в этой связи, Фердинан,

доказывать мне, что я презираю женщин. Вот уж нет! И вы это знаете. Но я не

люблю их впечатлений. Я индивид с мошонкой, Фердинан, и, уж если я усвоил

какой-нибудь факт, я так легко с ним не расстанусь. Знаете, случилась как-то

со мной любопытная история. Меня попросили взять к себе одного писателя. Он

молол чепуху. Знаете, что он нес уже больше полутора месяцев? "Отольем...

Отольем..." Он орал это на всю лечебницу. Он действительно был, так сказать,

не в себе. Переступил границы разума. Но дело в том, что он действительно

испытывал адские муки, когда отливал. Застарелое сужение отравляло его

уриной, преграждая ей выход из мочевого пузыря. Я без конца прибегал к

зонду, капля по капле удаляя излишнюю жидкость. Несмотря ни на что, родня

настаивала, что умственное расстройство писателя связано с его гением. Я

безуспешно пытался втолковать, что у пациента не в порядке мочевой пузырь,

-- семья не желала ничего слышать. Для нее он пал жертвой творческого

перенапряжения, и все тут. В конце концов мне пришлось согласиться. Вы ведь

знаете, что такое родственники, не так ли? Им невозможно вдолбить, что

человек, как бы он ни был им близок, всегда не что иное, как гниль с

отсрочкой. За гниль с отсрочкой они платить не станут.

Вот уже лет двадцать с гаком Баритон из кожи лез, удовлетворяя

придирчивое тщеславие родни своих больных. Оно отравило ему существование.

Человек, на мой взгляд, терпеливый и уравновешенный, он все же хранил в

сердце прогорклые залежи давней ненависти к родственникам. В ту пору, когда

я жил через стенку от него, он окончательно потерял терпение и упрямо

силился тайком раз навсегда так или иначе освободиться, отделаться от

тирании родственников. У каждого из нас свои способы избавляться от

какой-нибудь тайной муки, и все прибегают с этой целью к разным хитроумным

приемам, подсказанным обстоятельствами. Счастлив тот, с кого достаточно

борделя!

Что касается Суходрокова, он, похоже, был очень доволен избранной им

дорогой молчания. А Баритон -- я понял это лишь позже -- всерьез задавался

вопросом, сумеет ли он когда-нибудь отделаться от родственников своих

пациентов, от зависимости от них, бесконечных отталкивающих психиатрических

пошлостей ради пропитания -- словом, от себя самого. Ему так хотелось

чего-то совершенно нового и непохожего, что он вполне созрел для бегства и

исчезновения; отсюда его критические тирады. Его эгоизм подыхал под грузом

рутины. Он был больше не в силах ничего идеализировать, он просто мечтал

удрать, унести куда-нибудь свое тело. Но Баритон в отличие от своей фамилии

был натура никак уж не музыкальная; поэтому, чтобы с чем-то покончить, ему

надо было по-медвежьи перевернуть все вверх дном.

Он, считавший себя таким рассудительным, обрел свободу с помощью

скандала, которого лучше было бы избежать.

Что до меня, то состоять у него ассистентом казалось мне вполне

приемлемым.

Рутина лечения нисколько меня не утомляла, хотя, конечно, мне время от

времени становилось не по себе: например, после слишком долгих бесед с

пансионерами меня охватывало нечто вроде головокружения, словно навязчивыми

фразами, бессмысленными словами они увлекали меня с собой далеко от

привычного для меня берега в самую гущу своего бреда. На мгновение я

терялся, не представляя, как оттуда выбраться, и опасаясь, что меня

незаметно и навсегда заперли вместе с их безумием.

Я удерживался на опасной грани разума, на его, так сказать, опушке,

благодаря своей неизменной любезности с больными -- такая уж у меня натура.

Я старался твердо стоять на ногах, но мне все время казалось, что пациенты

исподтишка затащили меня в глубь своего, незнакомого мне, города. Города,

улицы которого раскисают по мере того, как углубляешься все дальше между их

слюнявыми домами с плохо пригнанными расползающимися окнами и

подозрительными шумами внутри. Двери расхлобыстаны, земля уходит из-под ног,

и тем не менее вас подмывает пройти еще немного вперед, чтобы проверить,

хватит ли у вас сил вновь обрести свой разум среди развалин. Это желание

быстро становится болезненным, как мечта о хорошем настроении и сне у

неврастеника. Вы не можете думать ни о чем, кроме своего разума. Все

разлаживается. Шутки кончились.

Вот так, от сомнения к сомнению, и шли дни, пока не настало четвертое

мая. Знаменательная дата. Случайно в тот день самочувствие у меня было

просто чудесное. Пульс семьдесят восемь. Как после хорошего завтрака.

Внезапно все завертелось. Я стараюсь за что-нибудь зацепиться. Все

превращается в желчь. У людей делаются странные лица. Мне кажется, что они

перекошены, как от лимона, и еще более злобны, чем всегда. Видимо, я

чересчур неосторожно забрался слишком высоко, на самую вершину здоровья, и

оттуда опять грохнулся, да прямо перед зеркалом, зато могу теперь со

страстным интересом наблюдать за тем, как старею.

Когда приходят такие вот странные дни, все отвращение, вся усталость,

скопившиеся у вас за столько лет перед носом и глазами, сливаются в одну

сплошную массу. Отдельные случаи перестаешь различать. Их слишком много для

одного человека.

Словом, меня неожиданно потянуло вернуться в "Таратор". Особенно

потому, что Суходроков перестал разговаривать и со мной. В "Таратор" мне

пути не было -- я там все себе испортил. Тяжело все-таки, когда твоя

единственная нравственная и материальная опора -- твой хозяин, да еще

психиатр, а ты не очень уверен в собственном рассудке. Приходится терпеть и

молчать. У нас оставался один-единственный предмет для разговора -- женщины,

безобидная тема, еще дававшая мне надежду хоть изредка позабавить Баритона.

По этой части он полагался на мой опыт, признавал за мной кой-какую мерзкую

компетентность.

То, что он испытывал ко мне известное презрение, было, в общем,

неплохо. Хозяину всегда спокойней, когда его персонал страдает какими-нибудь

недостатками. Раб должен любой ценой внушать некоторое и даже глубокое

презрение к себе. Набор хронических нравственных и телесных пороков

оправдывает злополучность его судьбы. Земле удобней вращаться, когда каждый

на ней занимает место, которое заслужил.

Существо, служащее вам, должно быть низким, бесцветным, неудачливым. С

таким легче, и ему можно платить мало, как делал Баритон. В подобных случаях

обостренной скупости наниматели становятся подозрительны и беспокойны.

Никчемность, разврат, беспутство и преданность объясняют, оправдывают и

гармонически дополняют друг друга. Баритону было бы с руки, если бы меня

разыскивала полиция. Это делает человека преданным!

Я, кстати, давненько отказался от всего, что как-то походит на

самолюбие. Это чувство всегда представлялось мне чрезмерно высоким для моего

положения и дорогим для моего кошелька. Я пожертвовал им раз навсегда, и мне

стало от этого только лучше.

Теперь с меня было достаточно поддерживать себя в сносном физическом

равновесии и нормально питаться. Тем не менее мне трудно давались иные ночи,

когда меня на целые часы лишали сна воспоминания о том, что произошло в

Тулузе.

Не в силах ничего с собой поделать, я воображал всякого рода

драматические последствия падения мамаши Прокисс в яму с мумиями, страх,

поднимаясь из кишок, хватал меня за сердце, и оно начинало биться так, что я

соскакивал с кровати и до самого рассвета расхаживал по темной комнате из

угла в угол. Во время этих кризисов я доходил до полного отчаяния: никогда я

не обрету прежней беззаботности, без которой не заснуть. Нет, не верьте на

Date: 2015-09-24; view: 294; Нарушение авторских прав