Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Voyage au bout de la nuit 31 page





слово людям, рассказывающим, как они несчастны. Спросите у них только, могут

ли они спать. Да -- значит, все в порядке. Этого достаточно.

Мне больше не удавалось полностью погружаться в сон. Я как бы утратил

то подлинно огромное доверие, которым нужно преисполниться, чтобы

по-настоящему заснуть среди других людей. Мне понадобились бы болезнь, жар,

явная катастрофа, чтобы вновь стать безразличным, подавить в себе тревогу и

обрести глупое и божественное спокойствие. Единственным сносным периодом,

который я способен припомнить за долгие годы, были для меня несколько дней

тяжелого гриппа.

Баритон никогда не спрашивал меня о здоровье. Не пекся он, впрочем, и о

своем.

-- Наука и жизнь -- злокачественная смесь, Фердинан. Верьте мне:

никогда не лечитесь. Всякий вопрос, заданный телу, -- это уже брешь.

Источник тревог, неотвязных мыслей.

Таковы были его излюбленные упрощенческие биологические принципы. В

общем-то, он лукавил.

-- С меня хватает того, что известно, -- то и дело твердил он, чтобы

запудрить мне мозги.

О деньгах он вовсе со мной не заговаривал, но тем больше думал о них

наедине.

Пересечение судеб Робинзона и семьи Прокиссов, в котором я еще не

разобрался до конца, лежало у меня на совести, и я нередко пытался

рассказывать Баритону обрывки и эпизоды этой истории. Но они вовсе уж его не

интересовали, и он предпочитал мои африканские воспоминания, в особенности

когда речь шла о коллегах-врачах, которых я встречал почти всюду, и

необычной их медицинской практике, странной или сомнительной.

Время от времени в лечебнице поднималась тревога из-за его дочки Эме.

Неожиданно перед обедом оказывалось, что девочки нет ни в саду, ни в ее

комнате. Что до меня, я всегда побаивался, что как-нибудь вечером ее найдут

разрезанной на куски в одном из боскетов. При том, что наши психи

разгуливали где попало, с ней могло случиться самое худшее. Уже не раз она

была едва-едва не изнасилована. Тут начинались крики, холодные души,

бесконечные внушения. Сколько малышке ни запрещали ходить по особенно

тенистым аллеям, ее непроизвольно тянуло в самые темные их уголки. Каждый

раз отец задавал ей за это достопамятную порку. Ничего не помогало.

По-моему, все это ей просто нравилось.

Встречаясь с сумасшедшими иди обходя их в коридорах, нам, сотрудникам,

приходилось все время держать ухо востро. Душевнобольных тянет к убийству

еще сильней, чем здоровых. Поэтому у нас вошло, так сказать, в привычку,

сталкиваясь с ними, поворачиваться спиной к стене, чтобы на первое же

подозрительное движение ответить хорошим ударом ноги под низ живота. Психи

всегда наблюдают за вами, поэтому спокойно проходят мимо. Во всем, что не

касалось их душевной болезни, мы с ними прекрасно понимали друг друга.

Баритон сетовал, что никто из нас не увлекается шахматами. Мне пришлось

выучиться этой игре только для того, чтобы доставить ему удовольствие.

Днем Баритон отличался мелочной и занудной деловитостью, которая

изматывала окружающих. Каждое утро его осеняла какая-нибудь новая плоская

практическая мысль. Например, замена роликов туалетной бумаги в уборных на

пачки отняла у нас неделю размышлений, которую мы угробили на противоречивые

решения. Наконец мы договорились дождаться месяца распродаж и тогда уж

обойти магазины. После этого встала новая и такая же пустая проблема --

фланелевые фуфайки. Носить их под рубашкой? Или поверх?.. А с чем принимать

английскую соль?.. Суходроков избегал этих недоуменных дискуссий, упрямо

замыкался в молчании.

Подгоняемый скукой, я в конце концов нарассказал Баритону больше

приключений, чем их было за все мои скитания вместе взятые, и выдохся! И он

в свой черед завладел иссякшим разговором, заполняя пустоты в нем своими

предложениями и крошечными недомолвками. Этому конца не было. Он взял меня

измором. Я не располагал оружием Суходрокова -- полным безразличием.

Напротив, меня все время подмывало отвечать. Я не мог отказаться от

бесконечных споров о сравнительных достоинствах какао и кофе со сливками...

Он околдовывал меня своей глупостью.

Мы разговаривали обо всем и ни о чем -- об эластичных противоварикозных

чулках, оптимальном фарадическом токе, локтевом целлюлите. В соответствии с

его указаниями и склонностями я приучился трепаться обо всем и ни о чем, как

заправский технарь. Сопровождая и таща меня на эти маразматические прогулки,

он на целую вечность насытил меня болтовней. Суходроков только посмеивался

про себя, слушая, как мы продираемся сквозь наши никчемные тирады на длину

лапши, забрызгивая стол хозяйским бордо.

Но мир памяти этой сволочи мсье Баритона! В конце концов я свел его

таки на нет. Но это потребовало от меня подлинной гениальности. Среди

клиенток, особо порученных им моему попечению, больше всего пакостной маяты

доставляли мне те, кто поболтливей. Сюда им душ... Туда зонд... Следи, чтобы

они не слишком разевали хлебало, не давали воли своим порокам и жестокости.

Из-за одной молодой пансионерки я постоянно схлопатывал замечания от

патрона. Она разоряла сад, срывая цветы, -- это была ее мания, а я не любил,

когда меня распекают.

"Невеста", как прозвали эту аргентинку, в физическом отношении была

очень даже ничего, но в духовном жила только одной мыслью -- выйти замуж за

собственного отца. Вот она и срывала один за другим цветы с центральной

клумбы, втыкая их в белое подвенечное покрывало, с которым не расставалась

ни днем, ни ночью. Это заболевание стало предметом невыразимого стыда для ее

фанатически религиозной семьи. Родители прятали дочь и скрывали ее бредовый

замысел ото всех. По Баритону, она пала жертвой чрезмерно строгого

воспитания, бескомромиссной морали, которая, так сказать, взорвалась у нее в

голове.

В сумерках, после долгой переклички, мы отправляли наших питомцев на

боковую и еще раз совершали обход спален, главным образом чтобы помешать

наиболее возбудимым чересчур рьяно рукоблудить перед сном. Особенно важно

было унимать их и присматривать за ними в субботу вечером, потому что в

воскресенье, когда наезжают родные, заведение будет выглядеть очень

некрасиво, если они увидят, как пациенты мастурбируют.

Все это напоминало мне о Бебере и сладком сиропе в Виньи: я прописывал

это пойло в неимоверных количествах. Рецепт его я сохранил и сам в конце

концов уверовал в это снадобье.

Привратница лечебницы приторговывала конфетами, в чем ей помогал муж,

здоровяк, которого время от времени мы призывали на помощь в трудных

случаях.

Так, в сущности, довольно приятно шли дела и месяцы, и особенно

жаловаться было бы не на что, не приди Баритону в голову новая блестящая

мысль.

Он, вероятно, уже давно подумывал, нельзя ли за те же деньги

использовать меня побольше и получше. И придумал.

Как-то раз после завтрака он выложил ее, свою идею. Для начала он

распорядился подать целую салатницу клубники со сливками, моего любимого

десерта. Меня это сразу насторожило. Действительно, не успел я заглотать

последнюю ягоду, как Баритон пошел в лобовую атаку.

-- Фердинан, -- заговорил он, -- я вот все думаю, не согласитесь ли вы

дать несколько уроков английского моей дочурке Эме... Как вы на этот счет? Я

знаю, у вас отличное произношение, а это в английском главное, верно? К тому

же, Фердинан, не буду вам льстить, но вы всегда так любезны...

-- С удовольствием, мсье Баритон, -- ляпнул я, захваченный врасплох.

Немедленно было решено, что уже завтра утром я дам Эме первый урок

английского. За ним последовали другие, и так много недель подряд.

С этих уроков начался смутный, двусмысленный период: события сменяли

друг друга, и ритм их был не похож на обычный ритм жизни.

Баритон неизменно присутствовал на уроках, всех уроках, что я давал его

дочке. По правде сказать, наперекор всем моим напряженным усилиям английский

никак не давался бедной маленькой Эме. В сущности, ей был нисколько не

интересен смысл новых слов. Она не понимала, чего мы от нее добиваемся и

зачем ей без толку усваивать их ненужное значение. Она предпочла бы, чтобы

ей дали спокойно обходиться тем убогим французским, который она уже знала и

трудностей, равно как удобств, которого ей с лихвой хватило бы на всю

оставшуюся жизнь.

Однако отец ее смотрел на вещи совсем по-иному.

-- Ты должна быть современной девушкой, моя маленькая Эме, --

безостановочно понукал он ее для утешения. -- Твой отец достаточно

настрадался из-за своего дурного английского, имея дело с иностранными

клиентами... Ну-ну, не плачь, доченька! Лучше слушайся мсье Бардамю, он же

такой терпеливый, такой любезный, а когда ты научишься, произнося "the"1,

ворочать языком, как он показывает, обещаю тебе подарить красивый велосипед.

Ни-ке-ли-ро-ванный!

Но ей вовсе не хотелось правильно выговаривать ни "the", ни "enough"2.

Вместо Эме усваивал "the" и "rough"3, а заодно делал и другие успехи ее

папаша, вопреки своему бордоскому акценту и максимальному пристрастию к

логике, столь противопоказанной английскому языку. Так прошел месяц, другой.

По мере того как отец проникался пламенным желанием выучить английский, Эме

представлялось все меньше случаев мучиться с гласными. Баритон целиком

завладел мною. Он не расставался со мной, не отпускал меня, выкачивал из

меня мой английский. Поскольку комнаты у нас были смежные, я с самого утра

слышал, как он переводит на английский свою личную жизнь.

-- The coffee is black... My shirt is white... The garden is green...

How are you today4, Бардамю? -- орал он через стенку. Он довольно быстро

стал отдавать предпочтение самым эллиптическим формам языка.

1 Английский определенный артикль.

2 Довольно (англ.).

3 Грубый, резкий (англ.).

4 Кофе черный... Рубашка у меня белая... Сад зеленый... Как вы себя

чувствуете сегодня... (англ.).

 

При таких вольностях мы неизбежно должны были зайти очень далеко. Как

только Баритон соприкоснулся с большой литературой, мы уже не могли

остановиться. Через восемь месяцев таких ненормальных успехов ему почти

полностью удалось перестроиться на англосаксонский лад. Поэтому за то же

время он стал мне вдвое противней, чем раньше.

Мало-помалу крошка Эме перестала участвовать в наших разговорах и

поуспокоилась. Она мирно вернулась к себе в облака, а большего ей было и не

нужно. Она не будет учить английский, вот и все. Все для Баритона.

Вернулась зима.. Настало Рождество. В туристских агентствах предлагали

билеты на поездку в Англию туда и обратно со скидкой. Сопровождая

Суходрокова в кино, я заметил на Бульварах эти объявления. Даже заглянул в

одно из агентств и справился о ценах.

За столом я между прочим в двух словах упомянул об этом Баритону.

Сперва мои сведения не заинтересовали его -- он вроде как пропустил их мимо

ушей. Я уже думал, что патрон начисто о них забыл, когда однажды вечером он

сам заговорил об этом и попросил при случае принести ему рекламные

проспекты.

В промежутках между занятиями английской литературой мы довольно часто

играли в японский бильярд и в пробку в одном из изоляторов, накрепко

зарешеченных помещений, расположенных как раз над привратницкой.

Баритону легко давались игры, требующие ловкости. Суходроков регулярно

играл с ним на аперитив и столь же регулярно проигрывал. В своем

импровизированном игровом зале мы проводили целые вечера, особенно зимой, в

слякоть, чтобы не загаживать большие гостиные патрона. Иногда мы ставили

около нашего зальчика часового -- одного из больных, -- но делали это редко.

Пока Суходроков состязался с патроном в ловкости, сражаясь на ковровой

дорожке в пробку, я развлекался тем, что пытался представить себе ощущения,

испытываемые заключенным в камере. С этими ощущениями я пока что был не

знаком. Сделав над собой волевое усилие, можно заставить себя проникнуться

дружескими чувствами к редким прохожим на улицах пригорода. К концу дня вам

даже становится жаль служащих, послушными партиями возвращающихся из Парижа

на редких суетливых трамваях. На первом повороте после бакалейной лавки их

бегство обрывается: они беззвучно тонут в ночи. Вы едва успеваете хотя бы

пересчитать их. Но Баритон редко давал мне спокойно помечтать. В самый

разгар игры в пробку он разражался дурацкими вопросами:

-- How do you say невозможно in English1, Фердинан?

1 Как сказать... по-английски... (англ.).

 

В общем, ему все время было мало достигнутых успехов. Во всеоружии

своей глупости он стремился к совершенству. Он отметал всякую мысль о

какой-нибудь приблизительности выражений или снисходительности к себе. К

счастью, произошел кризис, снявший с меня эту заботу. Вот он в основных

чертах.

По мере того как мы продвигались в чтении истории Англии, Баритон

постепенно утрачивал самоуверенность, а с нею в конечном счете и оптимизм.

Когда мы приступили к поэтам-елизаветинцам, во внутреннем мире и во всей

личности Баритона начались большие, хоть и трудноуловимые перемены. Сперва

мне не верилось в это, но в конце концов я был вынужден, как и все,

принимать Баритона таким, каким он стал, а стал он, по правде говоря,

жалким. Его прежде точное и неусыпное внимание смещалось теперь в сторону

каких-то нескончаемых фантастических побочностей. Постепенно пришел его

черед целыми часами безвылазно сидеть дома у нас на глазах, витая мыслями

где-то далеко. Хотя он долгое время решительно вселял в меня отвращение, я

испытывал все же известные угрызения совести, глядя, как он разлагается. Я

чувствовал себя отчасти ответственным за его распад. Я был в известной мере

причастен к его духовной гибели-- в такой мере причастен, что однажды

предложил ему на время прервать наши литературные занятия под тем предлогом,

что перерыв даст нам отдых, досуг и случай углубить знакомство с

источниками. Моя слащавая уловка не обманула его, и он тут же ответил мне

отказом, правда пока еще благожелательным, но совершенно категорическим. Он

твердо держался намерения без перерыва продолжать со мной открытие духовной

жизни Англии. Как он его начал. Я не нашелся, что ответить, и подчинился. Он

боялся, что ему отпущено слишком мало часов жизни для полного осуществления

поставленной им себе задачи. Словом, хоть я и предчувствовал худшее, мне

пришлось с грехом пополам продолжить академическое и безнадежное странствие.

По правде говоря, Баритон был уже не похож на самого себя. Люди и вещи

вокруг нас, фантастические и замедленные, теряли былую значительность, и

даже их хорошо знакомая нам окраска становилась двусмысленной и мечтательно

мягкой.

Теперь Баритон лишь от случая к случаю и все более вяло входил в

вопросы административного управления лечебницей, что сам же создал и где

больше тридцати лет проявлял буквально страстный интерес ко всем

административным делам. Он целиком положился на Суходрокова. Растущий

разброд в его убеждениях, который он еще стыдливо старался скрывать на

людях, вскоре стал для нас очевидным, неоспоримым, осязаемым.

Гюстав Блуд, полицейский в Виньи и наш знакомый, поскольку мы изредка

привлекали его к самой грубой работе по дому, человек, наименее

сообразительный из всех, каких мне только довелось знавать, и тот однажды

спросил меня, не получил ли случаем наш патрон дурные вести. Я как мог

заверил его в противном, но не совсем убедительно.

Все эти сплетни больше не задевали Баритона. Он требовал одного --

чтобы его ни под каким видом не беспокоили. В начале наших занятий мы, по

его мнению, слишком бегло прошли толстую "Историю Англии" Маколея,

капитальный труд в шестнадцати томах. Он распорядился возобновить ее чтение

с самого начала -- и в очень тревожном психическом состоянии -- глава за

главой.

На мой взгляд, Баритон все неизлечимей заражался мышлением. Когда мы

дошли до конца безжалостного раздела, где описывается высадка Монмута на

берегу ненадежного Кента в момент, когда Претендент сам больше не отдает

себе отчета, на что, собственно, притязает, что намерен предпринять, с

какими целями прибыл, и где он признается себе, что рад был бы бежать, но не

знает -- куда и как, и перед ним встает перспектива поражения, а море при

бледном свете зари рассеивает его последние суда, и Монмут в первый раз

начинает думать... Баритону, маленькому человеку, тоже не удавалось

переступить через собственное решение. Он читал и перечитывал этот отрывок,

бормотал его вслух. Потом подавленно закрывал книгу и растягивался рядом с

нами.

Полузакрыв глаза, он даже твердил текст наизусть с самым лучшим

английским акцентом из всех разновидностей бордоского выговора, какие я

предоставил ему на выбор. От авантюры Монмута, где все жалкое и смешное, что

есть в нашей ребячливой и трагической натуре, распоясывается, так сказать,

перед вечностью, Баритон в свой черед испытывал головокружение, а так как с

нашей заурядной судьбой его связывала теперь лишь тонкая нить, он выпустил

перила из рук... С этой минуты -- могу теперь в этом признаться -- он уже

оторвался от мира сего. Он больше не мог.

В конце того же вечера он попросил меня к себе, в директорский кабинет.

При сложившихся обстоятельствах я уже был готов услышать от него

какое-нибудь бесповоротное решение -- например, что он немедленно меня

увольняет. Ничего подобного! Напротив, решение, принятое им, было

исключительно благоприятно для меня. А поскольку судьба была ко мне

благожелательна чрезвычайно редко, я не сдержался и прослезился. Баритон

истолковал мое волнение как признак горя и теперь уже сам принялся меня

утешать.

-- Я думаю, вы не усомнитесь в моей искренности, Фердинан, если я

заверю вас, что мне понадобилось нечто большее и лучшее, чем просто

мужество, для того чтобы решиться покинуть этот дом. Мне, чье домоседство

вам известно, мне, в сущности почти старику, вся карьера которого была

долгой, упорной, добросовестной проверкой стольких длительных или мгновенных

происков. Как я за несколько месяцев дошел до отказа от всего этого?

Возможно ли? И тем не менее я душой и телом пребываю сейчас в состоянии

благородной отрешенности. Hurra! -- как говорят в вашей Англии, Фердинан.

Мое прошлое чуждо мне. Я возрождаюсь, Фердинан. Очень просто -- уезжаю. О,

ваши слезы, мой добрый друг, не смягчат того непримиримого отвращения,

которым я проникся ко всему, что удерживало меня здесь в течение стольких

бессмысленных лет. С меня хватит. Довольно, Фердинан! Повторяю вам -- я

уезжаю. Бегу. Спасаюсь. Конечно, это разрывает вам сердце. Знаю. Вижу. Так

вот, Фердинан, ни за что на свете, ни за что, вы не заставите меня изменить

решение, слышите? Даже если у меня вывалится глаз прямо в здешнюю грязь, я

не вернусь, чтобы подобрать его. Сомневаетесь вы теперь в моей искренности?

Ни в чем я больше не сомневался. Баритон был способен решительно на

все. Думаю даже, что, посмей я перечить ему в таком состоянии, это пагубно

сказалось бы на его разуме. Я дал ему передохнуть и вновь попытался смягчить

его, отважившись на последнюю попытку вернуть Баритона к нам. Прибег к

слегка видоизмененным доводам, к милым обинякам...

-- Бога ради, Фердинан, оставьте надежду вынудить меня изменить

решение. Повторяю, оно бесповоротно! Вы обяжете меня, прекратив всякие

разговоры об этом. В последний раз спрашиваю, Фердинан, согласны вы

доставить мне эту радость? В моем возрасте у человека редко появляются новые

влечения. Это факт. Но мое -- безраздельно.

Таковы были его собственные слова, едва ли не последние, произнесенные

им. Я повторяю их дословно.

-- Быть может, дорогой мсье Баритон, -- отважился я все-таки перебить

его, -- быть может, неожиданные каникулы, которые вы расположены себе

позволить, явятся в конечном счете всего лишь несколько романтическим

эпизодом, желанной передышкой, счастливым антрактом в слишком суровом

течении вашей карьеры? Быть может, изведав иную жизнь, более разнообразную,

не столь банально размеренную, как наша, вы все-таки вернетесь обратно,

довольные своей поездкой и пресытясь неожиданностями? Естественно, вы

займете свое место во главе нас. Гордый своими приобретениями. Целиком

обновленный и, несомненно, более снисходительный отньше к нашей повседневной

трудовой рутине... Постарев, наконец, если вы позволите мне так выразиться,

мсье Баритон.

-- Какой же вы льстец, Фердинан! Вы еще находите способ затронуть мою

мужскую гордость, чувствительную и даже требовательную, которую я ощущаю в

себе вопреки усталости и былым испытаниям. Нет, Фердинан. Вся ваша

изобретательность не сумеет за одно мгновение сделать благотворным то, что

мерзко, враждебно и мучительно самим глубинам нашей воли. К тому же,

Фердинан, времени колебаться и менять решение у меня больше нет. Признаю

честно и откровенно, Фердинан: я опустошен, отупел, побежден! Сорока годами

благоразумной мелочности. Это уже страшно много! Какую я намерен предпринять

попытку? Хотите знать? Могу вам ответить, мой лучший друг, проявивший такое

восхитительное участие к страданиям потерпевшего поражение старика. Я хочу,

Фердинан, увести свою душу на смерть, как уводят подальше умирать шелудивого

вонючего пса, былого своего спутника, который внушает теперь только

отвращение... Словом, остаться одному, быть спокойным, стать самим собой.

-- Но, дорогой мсье Баритон, я ошеломлен каждым вашим словом: я ведь

никогда не замечал за вами ни того неистового отчаяния, которое вы передо

мной сейчас раскрыли, ни предъявляемых вами к себе немыслимых требований.

Напротив, ваши повседневные замечания еще нынче казались мне безупречно

дельными... Ваши начинания -- бодрыми и плодотворными... Ваше медицинское

вмешательство -- глубоко продуманным и методичным... Я напрасно искал бы в

вашем ежедневном поведении хоть какие-либо признаки упадка... Честное слово,

я никогда ничего подобного не замечал!

Но в первый раз с самого нашего знакомства с Баритоном мои комплименты

не доставляли ему никакого удовольствия. Он даже любезно попросил меня не

продолжать разговор в таком хвалебном тоне.

-- Нет, дорогой Фердинанд, уверяю вас... Конечно, эти драгоценные

свидетельства вашей дружбы скрашивают мне -- и самым неожиданным образом --

последние минуты пребывания здесь, но никакие ваши заботы не сделают для

меня терпимым воспоминание о прошлом, которое удручает меня и которым

пропитаны эти места. Я хочу любой ценой, слышите, при любых условиях

удалиться...

-- Но что будет с нашим учреждением, мсье Баритон? Об этом вы подумали?

-- Конечно, подумал, Фердинан. Управление на время моего отсутствия

примете на себя вы, и все тут. Вы же всегда были в превосходных отношениях с

нашими больными. Ваше руководство встретят без всякого сопротивления. Все

будет хорошо, Фердинан. Суходроков, поскольку он не выносит разговоров,

займется оборудованием, аппаратами и лабораторией. Он в этом разбирается.

Таким образом, все устроится вполне разумно. Кстати, я разуверился в чьей бы

то ни было незаменимости. С этой стороны, мой друг, я тоже сильно изменился.

Действительно, он был неузнаваем.

-- А вы не боитесь, мсье Баритон, что ваш отъезд будет неблагоприятно

истолкован нашими конкурентами по соседству? Например, в Пасси? В Монтрету?

В Гарлан-Ливри? Словом, во всей округе? Теми, кто шпионит за нами? Неутомимо

завистливыми коллегами? Как они объяснят ваше благородное добровольное

изгнание? Как назовут его? Выходкой? Шалостью? Банкротством? Да почем я знаю

как?

Вероятно, о такой возможности он долго и мучительно раздумывал еще

раньше. Это смущало его и теперь: он побледнел на моих глазах.

Для его дочки, нашей невинной Эме, все это явилось грубым ударом

судьбы. Баритон отослал ее в провинцию на попечение одной из теток,

совершенно, в сущности, ей незнакомой. Таким образом, все его личные вопросы

были улажены, и нам с Суходроковым осталось только в меру своих способностей

управлять его имуществом и делами. Плыви, корабль, без капитана.

После таких признаний я счел, что могу позволить себе спросить хозяина,

в какие края он намерен направиться в поисках желанной авантюры.

-- В Англию, Фердинан, -- не моргнув глазом ответил он.

Разумеется, случившееся с нами за такой короткий срок нам предстояло

еще переварить, но приспособиться к новому порядку вещей следовало как можно

быстрее.

На следующий день мы с Суходроковым помогли Баритону уложиться. Паспорт

с обилием страничек и виз несколько озадачил его. До сих пор он не держал

паспорта в руках. Ему тут же захотелось получить несколько запасных

дубликатов. Мы сумели убедить его, что это невозможно.

Последней заминкой оказались воротнички. Какие брать с собой в дорогу

-- крахмальные или мягкие -- и по скольку тех и других. Эта проблема, так до

конца и не решенная, задержала нас до самого отъезда на вокзал. Мы втроем

успели вскочить в последний трамвай, уходивший в Париж. У Баритона был с

собой лишь легкий чемодан: он хотел везде и всегда быть налегке, сохранять

мобильность.

На перроне его впечатлила благородная высота подножек в международных

вагонах. Он не сразу решился вскарабкаться по этим величественным ступеням.

Сосредоточился перед вагоном, словно у ограды памятника. Мы чуточку ему

подсобили. Это отняло еще несколько секунд, и он с улыбкой сделал в этой

связи последнее практическое сравнение:

-- Не лучше, чем в первом классе.

Мы протянули ему руки. Час настал. Раздался свисток, и поезд с

оглушительным грохотом груды рухнувшего металла отошел минута в минуту.

Прощание оказалось отвратительно грубо скомкано.

-- До свидания, дети мои! -- успел еще бросить нам Баритон, и рука его

оторвалась от наших.

Она, белея в дыму и увлекаемая летящим по рельсам грохотом, уносилась

все дальше в ночь.

 

С одной стороны, мы не жалели о Баритоне, но все-таки после его отъезда

в доме стало отчаянно пусто.

Прежде всего нас, несмотря ни на что, расстроило то, как он уехал. Мы

спрашивали себя, не случится ли чего и с нами после такого номера.

Но ни ломать себе над этим голову, ни даже скучать у нас не оказалось

времени. Всего через несколько дней после проводов Баритона на вокзале ко

мне в канцелярию, лично ко мне, явился посетитель. Аббат Протист.

Новостей для него у меня была целая куча. И каких! Особенно насчет

того, как лихо нас бросил Баритон, отправившийся прошвырнуться по северным

широтам. Протист обалдел, а когда наконец сообразил, в чем дело, усмотрел в

случившемся только одно -- выгоду, которую я могу извлечь из сложившихся

обстоятельств.

-- Доверие вашего директора представляется мне самым лестным повышением

для вас, дорогой доктор, -- без конца втолковывал он мне.

Как я ни силился его успокоить, его понесло, и он вновь и вновь

повторял свою фразу, предсказывая мне блистательное будущее -- ослепительную

медицинскую карьеру, как он выражался. Мне никак не удавалось прервать его.

Мы с трудом вернулись к серьезным темам, в частности к Тулузе, откуда

он приехал накануне. Я, понятное дело, дал ему в свой черед выложить то, что

знал он. Я даже прикинулся удивленным, нет, ошеломленным, когда он рассказал

мне о несчастье со старухой.

-- Как! -- перебил я его. -- Умерла? Да когда же это случилось?

Слово за слово ему пришлось расколоться.

Не сказав прямо, что мамашу Прокисс спихнул с лесенки Робинзон, он тем

не менее не помешал мне это предположить. Она, кажется, и ойкнуть не успела.

Date: 2015-09-24; view: 578; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию