Voyage au bout de la nuit 20 page

опасалась, как бы я не улизнул.

-- А у Прокиссов все нормально? -- поинтересовалась она, надеясь

получить чаевые и за них.

-- Они мне не заплатили, -- отрезал я.

Это тоже была правда. Улыбка тетки превратилась в гримасу: она не

поверила мне.

-- Что ж это вы, доктор, не умеете заставить себе платить? Этак вас

уважать перестанут. В наше время люди должны расплачиваться наличными, и

сразу, иначе вы с них ничего не получите.

И это тоже было верно. Я заторопился. Дома, перед уходом, я поставил

вариться фасоль. Теперь пора было идти за молоком: спустилась ночь. Днем,

встречая меня с бутылкой, люди улыбаются. Ясно, у него даже прислуги нет.

Потом, растягивая недели и месяцы, поползла зима. Мы не вылезали из

тумана и дождя.

Больных хватало, но лишь немногие могли и хотели платить. Медицина --

дело неблагодарное. Если добился уважения у богатых, ты похож на холуя; если

у бедняков -- смахиваешь на вора. Гонорар! Тоже мне словечко! У пациентов не

хватает на жратву и кино, а тут я вытягиваю их гроши на гонорар! Да еще

когда они чуть ли не загибаются. Неудобно. Вот и отпускаешь их так. Тебя

считают добрым, а ты идешь ко дну.

В январе, чтобы рассчитаться за квартиру, я продал буфет. Решил, мол,

освободить место и устроить в столовой гимнастический зальчик, объяснил я

соседям. Поверили мне, как же! В феврале, чтобы уплатить налог, я толкнул

свой велосипед и граммофон, прощальный подарок Молли. Он играл "No More

Worries"¹. Я до сих пор помню мотив. Это все, что мне осталось. Пластинки

долго валялись в лавке у Безона, но в конце концов он их все-таки сбагрил.

¹ "Прочь, печаль!" (англ.)

Для понта я рассказывал, что с первыми погожими днями собираюсь

приобрести машину и потому заранее подкапливаю наличные. Для серьезных

занятий медициной мне не хватало нахальства. Когда меня провожали до дверей,

получив советы и рецепт, я начинал разводить рацеи, лишь бы хоть немного

оттянуть момент расплаты. Не получалось из меня проститутки. Большинство

моих клиентов выглядели такими несчастными, от них так воняло, они так косо

на меня поглядывали, что я вечно задавался вопросом, откуда им взять

двадцать полагающихся мне франков и не пришьют ли меня за них. Но двадцать

франков нужны были позарез. Экий срам! До смерти не перестану краснеть из-за

этого.

Гонорар!.. Пусть мои коллеги продолжают прибегать к такому красивому

слову. Им-то не противно! Они находят его вполне естественным и само собой

разумеющимся. Мне же было стыдно употреблять его, а как без него обойдешься?

Знаю, объяснить можно все. Тем не менее тот, кто принимает сто су от бедняка

или негодяя, сам изрядная дрянь. Именно с тех пор для меня стало несомненно,

что я такая же дрянь, как любой другой. Я, разумеется, не кутил и не

роскошествовал на эти пяти- и десятифранковики, нет. Львиную долю отбирал у

меня домовладелец, но это все равно не извиняет меня. Хочется, конечно,

чтобы извиняло, но не извиняет. А домовладелец -- форменное дерьмо. И все

тут.

Я перепортил себе столько крови, так набегался под ледяными ливнями,

что в свой черед стал похож на чахоточного. Это неизбежно. Это обязательно

случается, когда поневоле отказываешь себе почти во всех удовольствиях.

Время от времени я покупал себе яйца, но обычно пробавлялся сушеными

овощами. Варить их долго. После приема больных я часами просиживал на кухне,

следя, как кипит мое варево, а поскольку жил я на втором этаже, передо мной

развертывалась роскошная панорама. Задний двор -- это изнанка стандартных

домов. Времени у меня было в избытке, и я не спеша разглядывал дома, а

главное, вслушивался в их жизнь.

На задний двор, треща и рикошетируя, обрушивались все крики и голоса их

двух десятков окрестных зданий вплоть до писка птичек из привратницких, где

они с отчаянием ждут весны, которой так и не увидят в своих заплесневелых

клетках, висящих около уборных, всех уборных, сгруппированных в глубине

полумрака и хлопающих своими расхлобыстнанными дверями. Сотни пьяных самцов

и самок, населяющих эти кирпичные коробки, начинают эхо хвастливыми ссорами

и неудержимой забористой бранью, особенно по субботам после завтрака. Это

самый интенсивный момент семейной жизни. Подзуживая друг друга, супруги

дозаправляются. Тут уж папаша хватается за стул, размахивая им, как топором,

а мамаша -- кочергой, что твоей саблей. Берегитесь, слабые! Кто мал, тому и

достается. Затрещины припечатывают к стене всех, кто не в силах защищаться и

ответить тем же: детей, собак, кошек. После третьего стакана вина, черного,

самой дешевки, страдает собака: ей с маху отдавливают каблуком лапу. Пусть

знает, как просить жрать, когда люди голодны! Смеху-то, когда она прячется

под кровать, скуля так, словно ей брюхо вспороли! Это сигнал! Ничто так не

подзадоривает подвыпившую женщину, как мучения животных, но, к несчастью, не

всегда под рукой бык. Спор разгорается, мстительный, неудержимый, как бред;

тон задает жена, пронзительно бросая самцу вызов к бою. А потом --

потасовка, табуретки разлетаются в куски. Грохот низвергается во двор, в

полутьме кружит эхо. Дети пищат от ужаса. Они обнаруживают, что сидит в папе

и маме. Вопли навлекают на них новые гром и молнию.

Я проводил целые дни, ожидая, когда же случится то, что нередко

случается в конце таких семейных спектаклей. Это произошло в доме напротив,

на четвертом этаже, как раз против моего окна, только выше.

Мне было ничего не видно, но слышал я хорошо. Всему приходит конец. Это

не обязательно смерть, но часто кое-что похуже, особенно для детей.

Эти жильцы квартировали как раз на том этаже, где полутьма двора

начинает светлеть. Оставаясь наедине, они сперва препирались, потом надолго

замолкали. Что-то надвигалось. Затем начинались придирки к дочке, ее

подзывали. Она знала, что будет. Сразу же принималась хныкать. Она ведь

знала, что ее ждет. Судя по голоску, ей было лет десять. Я далеко не с

первого раза сообразил, что проделывают с ней родители.

Для начала ее привязывали, долго, как перед операцией. Это их

возбуждало.

-- Падаль этакая! -- рычал папочка.

-- Ах, негодяйка! -- вторила мамаша.

-- Вот мы тебе покажем! -- надсаживались они вместе, упрекая ее в

провинностях, которые тут же придумывались.

Привязывали они ее, видимо, к стойкам кровати. Все это время малышка

только попискивала, как мышь, угодившая в мышеловку.

-- Не отвертишься, мерзавка! И не думай! -- вновь принималась за свое

мать, сопровождая угрозы целым потоком ругани, словно кричала на лошадь. Она

была уже очень возбуждена.

-- Замолчи, мама, -- тихо молила девочка. -- Молчи, молчи! Бей, только

молчи!

Отвертеться ей, очевидно, не удалось, и она получила что-то вроде

порки. Я слушал до конца, мне хотелось убедиться, что я не ошибся --

происходит именно это. Пока это происходило, я не мог есть свою фасоль.

Закрыть окно -- тоже. Я был ни на что не способен. Делать ничего не мог.

Просто, как всегда, слушал. Тем не менее мне сдается, что у меня появлялись

силы, странные силы слушать такое в очередной раз, идти еще дальше,

опуститься еще ниже, слушать другие жалобы, которых я не слышал и не

понимал, потому что за ними раздаются все новые жалобы, которых не

расслышать и не понять.

Они избивали дочь до такой степени, что она больше не могла кричать и

только всхлипывала при каждом вздохе.

Тогда я слышал, как мужчина счастливым голосом зовет:

-- Иди сюда! Скорее! Иди сюда!

Это он обращался к жене, после чего за ними захлопывалась дверь.

Однажды я слышал, как жена сказала ему:

-- Ах, Жюльен, я так тебя люблю, что готова твое говно глотать, даже

если говешки во-от такие большие будут!

Так они занимаются любовью, объяснила мне привратница. В кухне у

раковины. Иначе у них ничего не получается.

Мало-помалу я узнал все это о них на улице. Когда же я встречал их всех

втроем, ничего такого не было заметно. Они гуляли, как нормальные семьи.

Отца я видел еще, когда проходил мимо витрин магазина "Обувь для

чувствительных ног", что на углу бульвара Пуанкаре, -- он служил там старшим

приказчиком.

Однако по большей части наш двор, особенно летом, представлял собой

зрелище заурядных пакостей, гудя от разносимых эхом угроз, ударов, падений и

невнятной брани. Солнце никогда не проникало в него до самого низу. Двор

казался поэтому окрашенным густой, особенно по углам, голубой тенью. У

привратниц были в нем собственные сортиры. Ночью, выходя пописать, они

натыкались на помойные баки, отчего весь двор наполнялся грохотом.

От окна к окну тянулись веревки, на которых пыталось сохнуть белье.

Вечером, после обеда, если не случалось драки, шло шумное обсуждение

шансов на скачках. Но спортивная полемика тоже нередко завершалась

оплеухами, а за одним по меньшей мере из окон дело по той или иной причине

доходило и до серьезного рукоприкладства.

Летом здесь сильно воняло. Во дворе не было воздуха -- одни запахи.

Сильнее всего разило цветной капустой. Один ее кочан стоит десяти сортиров,

даже переполненных. Это каждому известно. Уборная на третьем этаже часто

засорялась. Тогда появлялась привратница дома номер восемь тетка Сезанн со

своей прочищалкой. Я наблюдал, как она шурует ею. В конце концов мы

разговорились.

-- На вашем месте, -- наставляла меня она, -- я втихаря делала бы

вычистку бабенкам, которые залетели. Вы не поверите, сколько в нашем

квартале таких, что погуливают. Уж они-то бы, ручаюсь, дали вам

подзаработать. Это выгодней, чем лечить служащих от расширения вен. Тем

более что платят за это наличными.

Тетка Сезанн отличалась безмерным, невесть откуда у нее взявшимся

презрением аристократки ко всем, кто трудится.

-- Жильцы, они что твои арестанты: вечно всем недовольны, ко всему

цепляются. То у них уборная засорилась, то утечка газа, то их письма якобы

вскрывают. Только и знают что склочничать, зануды. Один даже мне в конверт с

квартплатой плюнул, представляете!

Тетка Сезанн и та иногда отказывалась прочищать унитазы -- так это было

трудно.

-- Не знаю уж, что они туда напихивают, только нельзя допускать, чтобы

это там засыхало. Я-то знаю. А они всегда вызывают меня слишком поздно. Это

они нарочно. В доме, где я раньше работала, пришлось как-то раз даже фанину

менять -- так все затвердело. Не представляю, сколько они жрут. Наверно,

двойные порции.

Я совершенно уверен, что это опять накатило на меня главным образом

из-за Робинзона. Сперва я старался не замечать недомогания. Ходил, как

всегда, по больным, только, как в Нью-Йорке, становился все нервней да спал

еще хуже, чем всегда.

Новая встреча с Робинзоном так меня тряхнула, что я вроде как опять

расклеился.

Своей перемазанной горем рожей он словно воскресил во мне дурной сон,

от которого я уже столько лет не мог отделаться. У меня язык от страха стал

заплетаться.

Робинзон вырос передо мной, как будто с неба свалился. Нет, мне от него

не отвязаться. Он наверняка давно искал меня. Я-то ведь не думал делать то

же... Он, безусловно, придет снова и заставит меня размышлять о его судьбе.

Уже сейчас я не в силах отделаться от мысли об этом пакостном типе. Даже

люди, которых я видел за окном, которые с безразличным видом расхаживали по

улицам, болтали и тискались в подворотнях, напоминали мне о Робинзоне. Я-то

знал, к чему они стремятся при всем их внешнем безразличии. Они хотели

убивать, убивать других и себя, не разом, конечно, а мало-помалу, как

Робинзон, и чем придется -- старыми горестями, новыми несчастьями,

ненавистью, пока еще безымянной, поскольку открытой войны сейчас нет, хотя

происходит все это даже быстрей, чем обычно.

Из боязни его встретить я даже перестал выходить.

За мной присылали по два-три раза, прежде чем я решался посетить

пациента. Поэтому, когда я наконец появлялся, там уже успевали вызвать

другого врача. В голове у меня был полный кавардак, совсем как в жизни.

Как-то меня вызвали на улицу Святого Венсана к жильцам квартиры номер

двенадцать на четвертом этаже, где я был только раз. За мной даже заехали на

машине. Я сразу узнал деда: он говорил полушепотом и долго вытирал ноги о

половик, прежде чем войти. Неприметный, седой, сгорбленный, он приехал из-за

внука и всячески меня поторапливал.

Я хорошо помнил его дочь, крепкую, надежно сбитую, но уже поблекшую и

молчаливую бабенку, всякий раз возвращавшуюся к родителям, когда ей

предстоял аборт. Ее ни в чем не упрекали. От нее хотели одного -- чтобы она

вышла наконец замуж, тем более что у нее уже был мальчик двух лет, живший на

попечении деда и бабки.

Ребенок расхварывался от любого пустяка, и тогда дед, бабка и мать

отчаянно плакали, особенно потому, что у него не было законного отца. В

такие минуты ненормальное положение в семье дает себя чувствовать с особой

остротой. Дед с бабкой, не до конца признаваясь себе в этом, полагали, что

незаконные дети более хрупки и чаще болеют, чем остальные.

Отец, или по крайней мере тот, кто считался им, раз навсегда исчез. Ему

так прожужжали уши насчет брака, что это ему в конце концов надоело. Сейчас

он находился где-то далеко, если вообще был еще жив. Никто так и не понял

причин его бегства, особенно сама дочь, потому что трахал он ее с большим

удовольствием.

Итак, после исчезновения ветреника все трое при мысли о рождении

ребенка разом заливались слезами, а тут он и появился. Дочь, как она

выражалась, отдалась этому человеку душой и телом. Это должно было случиться

и, по ее мнению, объясняло все. Малыш легко покинул ее лоно, но оставил ей

складки на боках. Душе достаточно фраз, с телом обстоит иначе: оно

привередливей, ему нужны мышцы. Тело -- это нечто реальное, поэтому на него

почти всегда грустно и противно смотреть. Правда, я редко видел женщин,

которых материнство состарило бы так сильно и быстро. У этой остались, так

сказать, только чувства и душа. Никто больше ее не желал.

До тайного появления младенца на свет семья жила в квартале

Жен-мироносиц, и притом с давних пор. В Дранье они переехали не ради

удовольствия, а для того, чтобы спрятаться, заставить о себе забыть,

исчезнуть всем вместе. Как только стало невозможно и дальше скрывать

беременность от соседей, семья во избежание пересудов решила переменить

квартал. Переезд во имя чести!

В Дранье уважение соседей им было не нужно: во-первых, там их никто не

знал, а во-вторых, местный муниципалитет проводил отвратительную

анархистскую, хулиганскую политику, о чем говорила вся Франция. В среде

отверженных с чужим мнением можно не считаться.

Семья сама наложила на себя наказание: они порвали всякие отношения с

родней и былыми друзьями. Это была всем драмам драма. Терять больше нечего,

они деклассированы, решили бедняги. Когда решаешься потерять уважение к

себе, переходишь в ряды простонародья.

Они никого ни в чем не упрекали. Они только пытались угадать, позволяя

себе время от времени маленький бесполезный бунт, сколько же выпила Судьба в

тот день, когда сыграла с ними такую скверную шутку.

Жизнь в Дранье приносила дочери лишь одно утешение, зато существенное:

отныне она могла беспрепятственно говорить со всеми о своих "новых

обязанностях". Бросив ее, любовник пробудил в ней некое глубокое стремление,

которое всегда таилось в этой натуре, помешанной на героизме и

оригинальничанье. Как только она убедилась, что ей до конца дней не

приходится рассчитывать на ту же участь, какая суждена подавляющему

большинству женщин ее класса и круга, и она не сможет оправдывать себя

романом, искалечившим с первых же шагов ее жизнь, она с наслаждением

приспособилась к своему великому несчастью, радостно, в общем, принимая

драматические перипетии собственной биографии. Она торжественно приняла позу

матери-одиночки.

Посередине комнаты на столе лежал, животиком кверху, ребенок в

пеленках. Для начала я пальпировал ему область диафрагмы, затем, очень

осторожно, живот от пупка до мошонки и, наконец, еще тщательней, прослушал

его.

Сердце у него билось, как у котенка, -- сухо и учащенно. Потом младенцу

надоели мои пальцы, ощупывание и прочие манипуляции, и он разорался, как

орут в таком возрасте, -- несусветно. Это было уже слишком. После

возвращения Робинзона я все время телесно и духовно был до странности не в

себе, и вопли невинного маленького человечка ужасно на меня подействовали.

Боже, как он кричал! Как кричал! Силы мои иссякли.

Думаю, что мой идиотский поступок вызвала еще и другая мысль. Выйдя из

себя, я не сумел удержаться и вслух вывалил им все обиды и отвращение,

которые слишком долго копил в себе.

-- Эй ты! -- ответил я маленькому пискуну. -- Куда ты торопишься,

идиот? Еще успеешь наораться. Не беспокойся, осел, время у тебя есть. Пощади

себя. Впереди столько несчастий, что их хватит на то, чтобы у тебя вытекли и

глаза, и мозги, и все остальное, если не поостережешься!

-- Что вы такое говорите, доктор? -- вскинулась бабка. Я просто

повторил:

-- Хватит!

-- Что? Чего хватит? -- в ужасе переспросила она.

-- Постарайтесь понять! -- понесло меня. -- Пора понять. Вам и без того

слишком многое объясняют. В этом-то и беда. Постарайтесь же понять. Сделайте

над собой усилие.

-- Чего хватит? Что он несет? -- стали все трое допытываться друг у

друга, дочь с "обязанностями" странно покосилась на меня и в свой черед

зашлась в крике. Ей представился великолепный случай закатить истерику. Уж

его-то она не пропустит! Война объявлена! Она топала ногами, задыхалась,

дико скашивала глаза. Хорошо же я выглядел! Нет, это надо было видеть.

-- Он сумасшедший, мама! -- хватая воздух ртом, рычала она. -- Доктор

сошел с ума. Отними у него малыша, мама!

Она спасала свое чадо.

Не знаю почему, но у нее от возбуждения появился даже баскский акцент.

-- Он говорит что-то ужасное, мама! Он тронутый.

У меня вырвали малыша из рук так, словно вытаскивали его из огня. Дед,

еще недавно такой робкий, отцепил от стены здоровенный термометр красного

дерева размером с дубинку. Держась на расстоянии, он проводил меня до

входной двери и изо всех сил захлопнул ее за мной ударом ноги.

Естественно, случившимся воспользовались и не заплатили мне за визит.

Очутившись на улице, я без особого удовольствия припомнил все, что

сейчас отчудил. И даже не столько из-за своей репутации -- она и без моих

стараний была такой, что хуже некуда, -- сколько из-за Робинзона, от

которого надеялся избавиться, почерпнув в учиненном мною откровенном

скандале решимость никогда больше с ним не встречаться, подстегнув себя

закаченной самому себе грубой сценой.

Вот какой у меня был расчет: посмотрю-ка я в порядке опыта, чего можно

добиться умышленным скандалом. К несчастью, скандалом и шумом дело не

заканчивается. Никогда ведь не знаешь, как далеко зайдешь, начав

откровенничать, и что у людей для тебя еще припасено, и что они тебе покажут

из припасенного, и проживешь ли достаточно долго, и сумеешь ли выведать, что

они о тебе болтают... Словом, надо было все начинать сначала.

Я тоже решил на время скрыться. Сперва отправился домой через тупик

Реле, потом по улице Валентин. Это изрядный крюк. Пока его сделаешь, не раз

решение переменишь. Я двинулся в направлении огней. На Временной площади

столкнулся с фонарщиком Перидоном. Мы перекинулись несколькими ни к чему не

обязывающими словами.

-- В кино, доктор? -- спросил он.

Он подал мне мысль. Я счел ее удачной.

Добираться на автобусе обычно быстрей, чем на метро. После постыдного

фарса я охотно уехал бы из Дранье раз и навсегда, но не смог.

Чем дольше живешь на одном месте, тем больше вещи и люди

распоясываются, разлагаются и начинают смердить специально для вас.

В Дранье я вернулся на следующий день, и хорошо сделал: именно тогда

заболел Бебер. Коллега Фанфарон отбыл на каникулы, и тетка, поколебавшись,

все-таки попросила меня заняться ее племянником -- наверно, потому, что из

всех знакомых ей врачей я был самый дешевый.

Это случилось после Пасхи. Погода налаживалась. Над Дранье задышали

южные ветры, те самые, что наносят на оконные рамы сажу с окрестных заводов.

Болезнь Бебера растянулась на много недель. Я посещал его дважды в

день. Жители со всего квартала поджидали меня у привратницкой, притворяясь,

что они тут случайно; высыпали они и на порог своих домов, соседи тоже. Это

было у них вроде развлечения. Люди приходили даже издалека, чтобы

справиться, как дела -- лучше или хуже. Солнце, которое пробивается через

столько преград, освещало нашу улицу как бы нехотя, протискиваясь сквозь

тучи.

Насчет Бебера мне надавали кучу советов. В сущности, весь квартал

интересовался его болезнью. Кто полагался на меня, кто -- нет. Когда я

входил в привратницкую, воцарялось молчание, критическое, скорее враждебное

и сокрушительно глупое. В привратницкой всегда было много кумушек,

приятельниц тетки, отчего там и стоял острый запах юбок и кроличьей мочи.

Каждый нахваливал своего излюбленного врача -- он-де самый умный, самый

ученый. У меня было, в общем, только одно преимущество, но такое, которое

вам с трудом прощают, -- я лечил почти бесплатно, а бесплатный врач -- это

бросает тень на больного и его семью, как бы та ни была бедна.

Бебер еще не бредил, у него только начисто пропала охота двигаться. Что

ни день, он терял в весе. Каждый удар сердца сотрясал его пожелтевшую и

обвисшую кожу сверху донизу. Казалось, оно бьется прямо под ней -- настолько

исхудал ребенок за месяц с лишним болезни. Когда я появлялся, он встречал

меня вполне осмысленной улыбкой. Так он спокойно перевалил за тридцать

девять, потом за сорок градусов, на которых, словно пребывая в

нерешительности, застрял в течение многих дней и недель.

В конце концов тетка Бебера замолчала и отвязалась от нас. Высказав

все, что знала, она теперь ходила как потерянная и только плакала то в

одном, то в другом углу привратницкой. Слова у нее иссякли, на смену им

пришло горе, но она не знала, что с ним делать, пыталась высморкать его, а

оно вместе со слезами вновь подступало ей к горлу, и все начиналось сначала.

Она вся пропиталась слезами и, став из-за них еще грязней, чем обычно, сама

этому удивлялась, вздыхая: "Боже мой! Боже мой!" Она исчерпала себя в плаче,

опустила руки и смотрела на меня с отупелым видом.

Тем не менее время от времени страдания как бы отпускали ее, но она тут

же наверстывала упущенное и снова принималась рыдать. Эти приливы и отливы

горя длились у нее по целым неделям. Нетрудно было догадаться, что болезнь

Бебера кончится плохо. У него был своего рода злокачественный брюшной тиф, с

которым я не мог справиться, какие бы средства -- ванны, сыворотки, сухую

диету, прививки -- ни применял. Ничто не помогало. Я лез из кожи, но все

было напрасно. Бебер улыбался, но отходил, его неудержимо уносило. Он как бы

удерживался в равновесии на вершине своего недуга, а я бестолково суетился

где-то внизу. Конечно, тетке везде настоятельно советовали без всяких

околичностей выставить меня и немедленно вызвать другого врача, поопытней и

посерьезней.

История с особой, "имеющей обязанности", разнеслась по кварталу,

сопровождаемая пространными комментариями, ее смаковала вся округа.

Но поскольку остальные врачи, прослышав, что с Бебером, постарались

уйти в кусты, с ним, в конце концов, остался все же я. Раз уж Бебер достался

Бардамю, пусть Бардамю с ним и возится, справедливо заключили мои коллеги.

У меня оставалось лишь одно средство -- время от времени заходить в

бистро, звонить каким-нибудь практиковавшим подальше от Дранье врачам,

знакомым мне по парижским больницам, и спрашивать, как бы поступили они,

умницы и уважаемые специалисты, в таком-то вот случае брюшного тифа, с

которым я бьюсь. Все как один давали хорошие неэффективные советы, но мне

все-таки доставляло удовольствие вынудить их -- и даже бесплатно --

потрудиться ради маленького незнакомца, моего подопечного. В конце концов,

радуешься ведь каждому пустяку, любой безделице, которую оставляет нам в

утешение жизнь.

Пока я предавался этим тонкостям, тетка Бебера валилась на все стулья и

лестницы, что ей подвертывалось; она выходила из оцепенения, только чтобы

поесть. Надо сказать, что она ни разу не пропустила время еды. Да ей бы и не

дали об этом забыть. Соседи присматривали за ней. Пичкали ее в перерывах

между рыданиями. "Вам надо поддерживать свои силы", -- уверяли они. Она даже

начала толстеть.

В самый разгар болезни Бебера в привратницкой происходила форменная

оргия ароматов брюссельской капусты. Был как раз ее сезон, и тетке Бебера со

всех сторон тащили ее в подарок, еще горячую, дымящуюся.

-- Она в самом деле подкрепляет, -- охотно подтверждала тетка Бебера.

-- И мочу хорошо гонит.

С вечера привратница налакивалась кофе, чтобы спать неглубоко и

вскакивать при первом же звонке в парадное, а не заставлять жильцов звонить

по нескольку раз подряд и тем самым будить Бебера. Возвращаясь по вечерам

домой, я заглядывал в привратницкую проверить, не настал ли уже конец.

-- Вам не кажется, что он подхватил это в день велосипедной гонки,

выпив у фруктовщицы ромашки с ромом? -- во весь голос добивалась от меня

тетка Бебера.

Эта мысль с самого начала не давала ей покоя. Идиотка!

-- Ромашка! -- слабеньким эхом вторил ей Бебер, обессилев от жара.

Примерно на семнадцатый день я решил, что не худо бы все-таки

наведаться в Институт Жозефа Биогена и разузнать, что там думают о брюшном

тифе такого рода, а заодно получить небольшую консультацию и, может быть,

разжиться вакциной, которую мне порекомендуют. Таким образом, я сделаю все,

перепробую все, даже самые экстравагантные методы, и, если Бебер умрет, мне,

даст Бог, не в чем будет себя упрекнуть. Пришел я туда, на край Парижа, за

заставой Виллет, часов в одиннадцать утра. Сперва меня повели по бесконечным

лабораториям на поиски какого-то ученого. В лабораториях еще не было ни

ученых, ни публики, только брошенные в крайнем беспорядке оборудование,

трупики распотрошенных животных, окурки, ломаные газовые горелки, клетки и

банки с подыхающими от удушья мышами, реторты, раскиданные где попало

пузыри, продавленные табуреты и опять бесконечные окурки, вонь от которых,

смешиваясь с ароматами писсуара, заглушала все остальные запахи. Приехав

слишком рано, я подумал, что, раз уж попал сюда, мне стоит сходить

посмотреть гробницу великого ученого Жозефа Биогена, находящуюся в

подземелье Института, отделанном золотом и мрамором. Буржуазно-византийская

фантазия тонкого вкуса. Плата за осмотр взималась при входе, и сторож даже

ворчал: ему всучили бельгийскую монету. Из-за этого Биогена вот уже полвека

множество молодых людей избирает научную карьеру. Неудачников отсюда выходит

не меньше, чем из консерватории. Через известное число лет все, кто не

преуспел, становятся похожи друг на друга. В братской могиле великого

поражения "призу медицинского факультета" та же цена, что Римской премии.

Совсем как с автобусом, на который чуточку не поспел. Вот и все.

Мне пришлось еще довольно долго прождать в институтском саду, убогой

комбинации тюремного плаца и общественного сквера: купы деревьев, цветы,

заботливо высаженные вдоль стен, украшенных намеренно плохо.

Наконец первыми появились служители, одни из них, вяло передвигая ноги,

Date: 2015-09-24; view: 319; Нарушение авторских прав