Voyage au bout de la nuit 16 page

упорством цеплялся за кино.

Выходя из бредовых сумерек отеля, я по-прежнему бродил по окрестным

улицам, по этому нелепому карнавалу головокружительно высоких зданий. Меня

выматывали протяженность убегающих за горизонт фасадов, надутая монотонность

мостовых, кирпичных стен, арок и бесчисленных магазинов, этих шанкров на

теле мира, которые исходят гноем многообещающих реклам. Потоки болтливой

лжи!

У реки я бродил по несчетным улочкам с домами обычных размеров, то есть

таких, в которых я, например, мог бы с тротуара напротив выбить все стекла.

Над этими кварталами витал кухонный чад, товар в лавках не выставляли

из-за постоянных краж. Все тут напоминало мне окрестности моего госпиталя в

Вильжюифе, даже кривоногая детвора с широкими коленями и шарманщики на

тротуарах. Я с охотой остался бы здесь, но бедняки тоже не накормили бы

меня, а я еще раньше нагляделся на них, и меня пугала их безысходная нужда.

Поэтому рано или поздно я возвращался к небоскребам. "Сволочь! -- корил я

себя. -- Ей-богу, нет в тебе добродетели!" Если уж не хватает духу раз

навсегда покончить с хныканьем, приходится мириться с тем, что день ото дня

узнаешь себя все лучше.

Вдоль берега Гудзона ходил к центру трамвай, старая колымага,

дребезжавшая всеми колесами и расхлябанным кузовом. На маршрут у него уходил

добрый час. Пассажиры терпеливо соблюдали сложный ритуал оплаты с помощью

своего рода кофемолки для монет, укрепленной у входной двери вагона. За ними

наблюдал кондуктор, одетый, как и у нас, в форму "пленного балканского

четника".

Вернувшись наконец обессиленным из такой популистской экскурсии, я

мечтательно и с вожделением прохаживался взад-вперед перед двойным рядом

красоток в фантастическом вестибюле "Стидсрама".

Я был на такой мели, что даже не решался пошарить в карманах и

проверить, сколько же у меня осталось. Только бы Лоле не вздумалось сейчас

куда-нибудь упорхнуть! -- думал я. И потом, примет ли она меня? Сколько у

нее попросить на первый случай -- полсотни или сотню? Я колебался, чувствуя,

что не соберусь с духом, пока еще раз хорошенько не высплюсь и не поем.

Потом, если моя рискованная затея удастся, то есть как только я снова

наберусь сил, я немедленно примусь искать Робинзона. Робинзон мне не чета.

Он по крайней мере решителен. Смел. Он-то уже давно разнюхал все входы и

выходы в Америке! И может быть, знает, как приобрести уверенность в себе и

спокойствие, которых так недостает мне.

Если, как мне казалось, он тоже приплыл сюда на галере и раньше меня

ступил на здешний берег, то сейчас уже наверняка завоевал себе в Америке

прочное положение. Уж его-то не смущает равнодушная суетливость здешних

чудиков! Может быть, раскинув мозгами, я тоже сумел бы найти работу в одной

из контор, броские объявления которых читал на улицах. Но при одной мысли,

что мне придется идти туда, я терялся и сникал от робости. Нет, с меня

довольно и моего отеля. Гигантской и гнусно оживленной могилы.

Может быть, эти нагромождения коммерческих структур, разгороженных

бесчисленными переборками и похожих на соты, по-иному, чем на меня,

действуют на тех, кто к ним привык? Может быть, этот застывший поток и дает

им чувство уверенности, но для меня он был лишь отвратительной машиной

принуждения, системой кирпичных стен, коридоров, замков и окошечек,

гигантской неизбывной архитектурной пыткой.

Философствовать -- значит всего лишь испытывать страх на свой лад и

трусливо обольщать себя иллюзиями.

Когда в кармане у меня осталось только три доллара, я выложил их на

ладонь и долго смотрел, как они посверкивают в свете вывесок Таймс-сквер,

странной маленькой площади, где над толпой, поглощенной выбором кино,

брызжет реклама. Я поискал ресторан подешевле и зашел в одну из тех

рационализированных закусочных, где обслуживание сведено к минимуму, а

ритуал принятия пищи упрощен до точной меры естественной потребности.

Вы входите, получаете поднос, становитесь в очередь. Ждете. Соседки,

очень миленькие и тоже кандидатки на обед, молчат... Странное, должно быть,

испытываешь чувство, думал я, когда имеешь возможность подойти к одной из

этих барышень с точеным кокетливым носиком и сказать, предположим, так:

"Мисс, я богат, очень богат. Скажите, что мне заказать для вашего

удовольствия".

Тогда все, что было так сложно минутой раньше, разом становится просто,

божественно просто. Все преображается, и чудовищный враждебный мир мгновенно

сворачивается притворно послушным бархатистым клубком у ваших ног. Вы,

вероятно, тут же избавляетесь от изнурительной привычки мечтать о

везунчиках, об удачно сделанных состояниях -- у вас ведь все уже есть. Жизнь

неимущего -- это вечный бред и вечный отказ себе во всем, а познать можно

лишь то и отказаться лишь от того, что имеешь. С меня было довольно: я

перепробовал столько мечтаний и от стольких отрекся, что в моем плачевно

дырявом и сошедшем с рельсов сознании со свистом разгуливал сквозняк.

А пока что я не решался перемолвиться с посетительницами даже самым

безобидным словом. Я послушно и молча держал свой поднос. Когда подошла моя

очередь придвинуться к фаянсовым посудинам с горохом и кровяной колбасой, я

взял все, что мне дали. В закусочной было так чисто и светло, что я

чувствовал себя на плиточном полу, как муха на молоке.

Раздавальщицы, похожие на больничных сестер, стояли у кастрюль с

лапшой, рисом, компотом -- у каждой своя специальность. Я загрузился тем,

что накладывали самые хорошенькие. К моему сожалению, они не улыбались

посетителям. Получив свою порцию, мы осторожно направлялись к столикам и

освобождали место следующему. Передвигаться, удерживая поднос в равновесии,

нужно было мелкими шажками, как в больничной операционной. Все это сильно

контрастировало со "Стидсрамом" и моей комнаткой с отделкой из черного

дерева, расцвеченного позолотой.

Но раз клиентов так щедро орошали светом, на минуту выдергивая нас из

тьмы, обычно присущей нашему положению, значит, это было частью какого-то

плана. Хозяин знал, что делает. Я держался настороже. После стольких дней

пребывания во мраке очутиться вдруг в потоках света -- это оказывало

странное действие. У меня оно вызвало нечто вроде возобновления бреда.

Под доставшимся мне столиком из непорочно чистого базальта мне никак не

удавалось спрятать ноги -- они выпирали отовсюду. Мне ужасно хотелось

куда-нибудь их деть, потому что за окном на нас глазели стоявшие в очереди

люди, которых мы оставили на улице. Они ждали, пока мы нажремся и освободим

для них место. Вот затем, чтобы нагонять им аппетит, нас так щедро и

освещали: от живой рекламы прямая выгода. Клубничины на моем куске торта

играли такими световыми бликами, что я не решался его проглотить.

От американской коммерции никуда не денешься.

Несмотря на огни, слепившие меня, несмотря на свое смущение, я все-таки

приглядел сновавшую мимо меня миленькую официанточку и дал себе слово не

пропускать ни одного из ее соблазнительных движений.

Когда в свой черед она направилась ко мне, чтобы унести мой прибор, я

отчетливо заметил, что глаза у нее необычной формы -- внешние углы их были

острее и вздернуты выше, чем у наших женщин. Веки со стороны висков тоже

слегка изгибались к бровям. Словом, в них была какая-то жестокость, но как

раз в меру, жестокость, которую хочется целовать, горькость, коварная и

приятная, как у рейнских вин.

Когда она очутилась совсем рядом, я стал делать ей знаки, словно давая

понять, что я ее узнал. Она посмотрела на меня, как на зверя, нисколько не

польщенная, но все-таки несколько заинтересованная. "Вот первая американка,

-- подумал я, -- которая вынуждена обратить на меня внимание".

Доев лучезарный торт, мне пришлось уступить свое место другому. Тогда,

чуточку спотыкаясь, я пошел прямо по направлению к выходу, но, обойдя

человека, ждавшего нас с нашими деньжонками у кассы, повернул и ринулся к

блондинке, чем сразу резко выделился на фоне дисциплинирующего света.

Все двадцать пять раздавальщиц на своих постах у булькающих бачков

одновременно показали мне знаком, что я ошибся дорогой, что я заблудился. Я

заметил сильное завихрение в хвосте стоящих за окном людей, а те, кто

собирался сменить меня за столиком, воздержались садиться. Я нарушил

установленный порядок. Люди вокруг удивленно зашумели. "Опять иностранец!"

-- загалдели они.

Умная или глупая -- не важно, но у меня была своя идея: я не хотел

терять красотку, которая меня только что обслужила. Малышка посмотрела на

меня -- тем хуже для нее. Хватит с меня одиночества! Хочу симпатии!

Близости!

-- Мисс, вы, конечно, меня почти не знаете, но я вас уже люблю. Хотите

выйти за меня?

Вот как я обратился к ней -- вполне пристойно.

Ответа я не услышал, потому что в этот момент появился гигант вышибала,

тоже весь в белом, и выбросил меня за дверь в ночь, быстро, просто, без

ругани и грубостей, как напакостившего пса.

Возразить мне было нечего -- все по закону.

Я вернулся в "Стидсрам".

В моем номере стоял все тот же грохот, раскалывавший эхо на части: это

молнией неслась на нас издалека надзем-ка, и каждый новый шквал грома словно

увлекал за собой весь путепровод, чтобы, как хвостом, в клочья разнести

город, а в промежутках снизу, с улиц, долетали бессвязные вопли машин и

расплывчатый ропот движущейся толпы, нерешительной, нудной, которая всегда

куда-то стремится, останавливается, возвращается и снова устремляется

вперед. Большая человеческая каша большого города.

Оттуда, где я находился, можно было кричать людям все, что угодно. Я

попробовал. Меня от них мутило. У меня недостало духу бросить им это днем в

лицо, но сверху, где я ничем не рисковал, я крикнул: "На помощь! На помощь!"

-- крикнул просто так, чтобы посмотреть, подействует ли на них мой призыв.

Нет, не подействовал! Круглые сутки они толкали жизнь перед собой, как

тачку. Жизнь заслоняет от них все. Собственный шум мешает им слышать. Им на

все плевать. Чем город больше и выше, тем больше им плевать. Это я вам

говорю: я пробовал. Не стоит труда.

Лолу я стал разыскивать исключительно из денежных соображений,

неотложных и настоятельных. Не будь этой плачевной необходимости, я так бы и

не повидал свою потаскуху подружку, дав ей спокойно состариться и подохнуть.

В общем, она обошлась со мной -- вспоминая прошлое, я в этом не сомневался

-- с самой подлой бесцеремонностью.

Когда, старея, думаешь о тех, кто был причастен к твоей жизни, их

эгоизм предстает тебе таким же непреходящим, как сталь и платина, и еще

более нескончаемым, чем само время. В молодости мы оправдываем самое

заскорузлое безразличие и самое циничное хамство не знаю уж какими вывертами

неискушенного романтизма. Но позднее, когда жизнь уже показала, сколько

хитрости, изворотливости, злости требуется хотя бы для того, чтобы с грехом

пополам просуществовать при тридцати семи градусах, понимаешь, остепенившись

и посерьезнев, все свинство, какое таится в твоем прошлом. Нужно только

попристальней всмотреться в себя, и ты увидишь, какие кучи нечистот оставил

за собой. Раз уж дожил до сих пор -- больше никаких тайн, никаких

благоглупостей: поэзия вся вышла. Жизнь -- сплошное занудство, и только.

В конце концов я с трудом отыскал это хамло, свою подружку, на двадцать

третьем этаже Семьдесят седьмой улицы. Поразительно все-таки, до чего нам

мерзки люди, которых мы собираемся просить об одолжении! Квартира у нее была

шикарная и как раз в том стиле, в каком я ожидал.

Предварительно оглушив себя лошадиными дозами кино, я морально почти

привел себя в равновесие и выбрался из состояния упадка, в котором

барахтался с самого приезда в Нью-Йорк. Наша первая встреча оказалась менее

неприятной, чем я предполагал. Лола вроде бы даже не очень удивилась, узнав

меня, ей стало только чуточку не по себе.

В порядке предисловия я попытался завести безобидный разговор на темы

нашего общего прошлого, но, разумеется, в самых обтекаемых выражениях,

мимоходом упомянув, в числе прочих эпизодов, и о войне. Тут я здорово дал

маху. Лола не желала больше слышать о войне, вмертвую не желала. Это ее,

видите ли, старило. Обозлившись, она с ходу выложила мне, что не узнала бы

меня на улице, до того я заморщинел, обрюзг, окарикатурился. Этими

любезностями, однако, все и ограничилось. Зря она, сучка, надеялась задеть

меня такой ерундой! Я и не подумал отвечать на ее выпады.

Обстановка у нее особой изысканностью не отличалась, но все-таки была

веселенькая или по крайней мере показалась мне такой после "Стидсрама".

Приметы быстро нажитого состояния всегда производят впечатление

волшебства. После карьеры Мюзин и мадам Эрот я знал, что передок -- золотая

жила для бедняка. Я всегда с восторгом наблюдал, как женщины меняют кожу, и

отдал бы последний доллар Лолиной привратнице, лишь бы ее разговорить.

Но в доме не было привратницы. В городе вообще не было привратниц. А

без них у него нет истории, он лишен вкуса и пресен, как суп без соли и

перца -- не суп, а бесформенное варево. Мусор, помои, нечистоты, сочащиеся

из спален и кухонь и водопадом выметаемые у привратницкой прямо в жизнь, --

какой упоительный ад! Иные наши привратницы не выдерживают такой каторги:

они вруньи, кашлюньи, лакомки, ротозейки, потому что истина оскотинивает и

снедает их.

Признаем -- это наш долг! -- что с мерзким чувством своей нищеты надо

бороться всеми способами, опьяняя себя чем угодно -- дешевеньким вином,

мастурбацией, фильмами. Тут не следует капризничать, "выламываться", как

говорят в Америке. Ненавистью ко всему, способной взорвать мир, вот чем -- и

это бесспорно -- из года в год бесплатно заряжают наши привратницы тех, кто

способен воспринять такое чувство и подогревать его в душе. В Нью-Йорке же

люди безжалостно лишены этой жизненно необходимой пряности, пусть жалкой, но

стойкой и незаменимой, без которой ум задыхается и осуждает себя лишь на

расплывчатое злословие да тусклую клевету. Без привратницы нет того, что

кусает, язвит, ранит, мучит, преследует и усугубляет вселенскую ненависть,

распаляя се тысячами неоспоримых подробностей.

Все это повергло меня в тем более ощутимое замешательство, что Лола,

которую я застал врасплох в ее собственной среде обитания, внушала мне

отвращение. Меня так и подмывало облевать насмешкой ее вульгарный успех и

отталкивающее, нестерпимое в своей пошлости самодовольство. Но как это

сделать, когда не имеешь никаких сведений? Это заразное чувство мгновенно

отравило и воспоминания о Мюзин, которая стала мне так же враждебна и

мерзка. Во мне родилась неусыпная ненависть к этим двум женщинам, она длится

до сих пор и стала смыслом моего существования. Но у меня не было никаких

данных, которые позволили бы мне своевременно и окончательно избавиться

сейчас и на будущее от всякой снисходительности к Лоле. Прожитое не

переделаешь.

Смелость не в том, чтобы прощать: мы и так слишком многое прощаем! А

это служит нам дурную службу, и вот доказательство: недаром у нас последними

из людей считаются добрые слуги. Не будем этого забывать. По правде говоря,

не плохо было бы как-нибудь вечерком усыпить всех добряков и во время сна

раз и навсегда покончить с ними и их добротой. Наутро о ней перестанут

судачить, и мы будем вольны быть злыми сколько влезет.

Но продолжаю рассказ. Лола, полуодетая, расхаживала по комнате, и тело

ее все-таки казалось мне еще желанным. А роскошное тело -- это всегда

возможность насилия, бесценного, прямого, личного вторжения со взломом в

самое сердце роскоши и богатства, причем без страха, что у тебя отнимут

взятое.

Вероятно, Лола только и ждала подобного поползновения с моей стороны,

чтобы выставить меня. Но проклятый голод внушал мне осторожность. Сначала

пожрать! К тому же она без остановки рассказывала мне о всякой ерунде из

своей жизни. Честное слово, мир надо бы закрыть на срок в два-три поколения

самое меньшее, чтобы не осталось никаких врак и россказней. Так, чтобы

нечего было наболтать друг другу. Потом Лола принялась расспрашивать меня,

что я думаю о ее Америке. Я не скрыл, что дошел до такого ничтожества и

страха, когда боишься всего и вся, а что касается ее страны, она страшит

меня еще больше, чем вся совокупность явных, тайных и непредвиденных

опасностей, с которыми я в ней столкнулся, и страшит в первую очередь своим

чудовищным равнодушием ко мне -- в нем-то она и олицетворена для меня.

Еще я признался Лоле, что вынужден зарабатывать себе на хлеб, а значит,

должен побыстрее избавиться от разных фанаберий. В этом смысле я изрядно

запоздал и буду ей очень признателен, если она отрекомендует меня

какому-нибудь работодателю из числа своих знакомых. Только бы поскорей! Меня

устроит самое мизерное жалованье. И тут я наплел кучу всякого любезного

вздора. Лола довольно неласково отнеслась к моей смиренной просьбе, сочтя

ее, видимо, недостаточно скромной. Она разом обескуражила меня. Она не знает

никого, совершенно никого, кто мог бы предоставить мне работу или помочь,

отрезала она. Пришлось снова перевести разговор на жизнь вообще и ее

собственную в частности.

Так мы и сидели, морально и физически шпионя друг за другом, когда в

квартиру позвонили и в комнату сразу же, без паузы, ввалились четыре

женщины, намазанные, рыжие, дебелые -- сплошное мясо, драгоценности и

фамильярность. Лола не очень внятно представила меня (ей явно было неловко)

и попыталась куда-то увести их, но они из духа противоречия все вместе

занялись мной и принялись выкладывать то, что им было известно о Европе.

Европа -- запущенный сад, набитый никчемными дураками, скупыми и

свихнувшимися на эротике. С языка у них не сходили знаменитый бордель Шабане

и Дом инвалидов.

Лично я ни разу не был ни в первом, ни во втором. В одном брали слишком

дорого, до другого было слишком далеко. Я автоматически ответил на это

порывом усталого патриотизма, еще более глупым, чем обычно в таких случаях.

Я с горячностью стал уверять, что их город приводит меня в отчаяние.

-- Он вроде неудачной ярмарки, сказал я. -- От нее тошнит, но все

почему-то из кожи лезут, чтобы она удалась.

Предаваясь этим надуманным и пустым разлагольствованиям, я все ясней

сознавал, что моя духовная и физическая подавленность объясняется не только

малярией. К ней добавилась смена привычек: мне нужно было приучиться

распознавать новые лица в новом окружении, усвоить новую манеру вести

разговор и врать. Лень почти так же сильна, как жизнь. Банальность нового

фарса, который предстоит разыгрывать, подавляет вас, и для того, чтобы

начать все сызнова, вам требуется не столько смелость, сколько трусость. Вот

к чему изгнание, чужбина и неумолимая необходимость видеть жизнь такой, как

она есть, принуждают вас в те долгие, но столь редкие в ткани человеческого

бытия часы озарения, когда вы расстаетесь с привычками одной страны, а

привычки новой еще не успели довести вас до отупения.

В такие минуты все усугубляет твою пакостную прострацию и заставляет

тебя, полудурка, постигать, что подлинная суть вещей, людей и будущего --

всего лишь голый скелет и пустое место, которые, делая вид, что мы об этом

не подозреваем, нам придется тем не менее любить, холить, защищать,

одухотворять.

Другая страна, другие люди, которые суетятся вокруг тебя несколько иным

образом, утрата известной доли мелкого тщеславия, гордости, для которой нет

больше оснований, привычной лжи и привычного эха, -- этого довольно, чтобы

голова пошла кругом и перед тобой зазияла вечность, смешная крошечная

вечность, куда ты низвергаешься. Путешествовать -- значит искать вот такую

безделицу, кружащую голову дуракам.

Четыре Лолины гостьи от души потешались, слушая мою громогласную

исповедь и глядя, как я разыгрываю из себя маленького Жана Жака. Они

надавали мне разные прозвища, которые я не совсем понял из-за особенностей

их американского говора, елейного и непристойного. Высокопарные кошки!

Потом вошел слуга-негр, подал чай, и мы замолчали.

Одна из визитерш оказалась все же наблюдательней остальных: она во весь

голос объявила, что у меня жар и я, наверно, умираю от жажды. Как меня ни

трясло, мне все-таки пришлось очень по вкусу то, что подали к чаю. Эти

сандвичи, можно сказать, спасли мне жизнь.

Разговор перебросился на сравнительные достоинства парижских домов

свиданий, но я не дал себе труда принять в нем участие. Красотки угостились

также разными коктейлями и, раскрасневшись и разоткровенничавшись от

выпитого, принялись горячо обсуждать какие-то "браки". Я хоть и был поглощен

жратвой, разобрал все же, что дело идет о неких необычных браках с очень

юными особами, почти детьми, и что дамы получают за это комиссионные.

Лола заметила, что я с большим интересом и вниманием слежу за

разговором. Она посмотрела на меня недобрыми глазами. Она больше не пила. Ее

знакомые мужчины-американцы в отличие от меня не грешили любопытством. Под

ее взглядом я с трудом удержался в должных границах: мне хотелось задать

гостьям кучу вопросов.

Наконец визитерши, огрузшие, возбужденные спиртным и подзаряженные

сексуально, оставили нас. Они веселились и разлагольствовали на эротические

темы со странной смесью элегантности и цинизма. Я улавливал в них нечто от

елизаветинской эпохи, некие бесценные флюиды, которые мне очень хотелось бы

сосредоточить на конце своего члена. Но к своему сожалению и вящей печали, я

лишь угадывал этот зов жизни, это биологическое сродство, столь важное для

путешественника. Неизлечимая меланхолия!

Как только гостьи исчезли за порогом, Лола дала волю крайнему

раздражению. Вся эта интермедия здорово ей не понравилась. Я помалкивал.

-- Сущие ведьмы! -- вдруг прорвало ее.

-- Откуда вы их знаете? -- полюбопытствовал я.

-- Это мои давнишние подруги.

В данный момент она была не расположена откровенничать.

По некоторой надменности в их обращении с Лолой я сообразил, что в

известных кругах эти женщины котируются выше Лолы и даже пользуются

непререкаемым авторитетом. Большего я так и не узнал.

Лола сказала, что ей нужно в город, но предложила мне подождать ее и

чем-нибудь подкрепиться, если я голоден. Я ушел из "Стидсрама", не уплатив

по счету, и, понятное дело, не намерен был туда возвращаться; поэтому я

страшно обрадовался разрешению побыть в тепле до того, как выйти на улицу --

и какую, о Боже!

Оставшись один, я тут же двинулся в ту сторону, откуда появился

слуга-негр. На полдороге в лакейскую я столкнулся с ним и пожал ему руку. Он

доверчиво отвел меня в кухню, прекрасное, отлично оборудованное помещение,

куда более рациональное и нарядное, чем гостиная.

Там он немедленно принялся плевать на сверкающий плиточный пол, как

умеют плевать только негры -- далеко, смачно, метко. Из учтивости я тоже

плюнул, но в меру своих способностей. Мы сразу же пустились в откровенности.

Я узнал от него, что у Лолы катер с каютой на реке, две машины на шоссе и

винный погреб с напитками со всего света. Она выписывает каталоги парижских

универмагов. Потом он принялся до бесконечности повторять эти общие

сведения, и я перестал его слушать.

Я дремал, привалившись к нему, и передо мной мелькало прошлое: Лола

бросает меня в военном Париже, охота на симулянтов, попытки окопаться в

тылу, велеречивая и вкрадчивая лгунья Мюзин, аргентинцы, пароходы с мясом,

Топо, когорты выпотрошенных добровольцев с площади Клиши, Робинзон, волны,

море, нищета, ослепительная кухня Лолы, ее негр, и всякие пустяки, и я сам,

словно то был не я, а кто-то посторонний. Все продолжалось. Война сожгла

одних, пригрела других, как огонь испепеляет или дает тепло, смотря по

расстоянию от него. Умей выкручиваться, и все тут.

Права была Лола и в том, что я сильно изменился. Жизнь, она скручивает

вас в бараний рог и расквашивает вам физиономию. Лоле она тоже ее

расквасила, но меньше, гораздо меньше. Беднякам всегда достается сполна.

Нищета -- великанша, она пользуется ими, как тряпкой, чтобы подтирать помои

всего мира. Вот на лице и остаются следы.

Мне показалось, что Лола тоже выглядит иначе -- подавленней, печальней,

что в ее оптимистической глупости появились просветы, когда человеку нужно

передохнуть, чтобы он мог дальше влачить груз жизненного опыта и лет,

который стал слишком тяжел и забирает всю оставшуюся энергию, всю грязную

поэзию существования.

Вдруг негр опять заметался. Мой новый друг принялся пичкать меня

пирожными, совать мне в карманы сигары. Наконец он с величайшей

осторожностью вытащил из ящика стола круглый сверток под пломбой.

-- Бомба! -- взревел он. Я отскочил.

-- Libertá! Libertá!¹ -- радостно вопил негр.

¹ Свобода! Свобода! (итал).

Потом положил сверток на место и величаво сплюнул. Сколько волнений! Он

ликовал. От его хохота меня тоже разобрал смех до колик. "Одним движением

больше, одним меньше -- какая разница?" -- подумалось мне. Когда Лола,

завершив свои дела, наконец вернулась, она застала нас обоих в гостиной, где

мы вовсю дымили и веселились. Она притворилась, будто ничего не заметила.

Негр живенько слинял, а меня она увела к себе в спальню. Мне опять

показалось, что она бледна, печальна и дрожит. Где она пропадала? Было уже

довольно поздно. Наступал час, когда американцы чувствуют себя выбитыми из

колеи, потому что жизнь вокруг сбавляет ход. В гараже осталась одна машина

из двух. Это время полупризнаний. Но если вы хотите им воспользоваться,

мешкать нельзя. Лола выводила меня на откровенность, задавая вопросы о моей

жизни в Европе, но тон ее страшно меня раздражал.

Она не скрыла, что считает меня способным на любое паскудство. Такое

предположение не обидело меня -- мне стало всего лишь неловко. Она

догадывалась, что я явился просить денег, и этот факт сам по себе,

естественно, создавал между нами атмосферу враждебности. От подобных чувств

недалеко и до убийства. Мы обменивались общими фразами, и я лез из кожи,

чтобы избежать скандала и окончательной размолвки. Осведомилась она между

прочим и о моих половых забавах: не оставил ли я, бродяжничая, где-нибудь

ребенка, которого она могла бы усыновить. Странно, однако, как такое взбрело

ей в голову! Мысль об усыновлении сделалась ее пунктиком. Она простодушно

воображала, что неудачники вроде меня обязательно оставляют незаконных

отпрысков под всеми небесами. У нее много денег, призналась Лола, и она

изнывает от желания посвятить себя ребенку. Она прочла все, что написано о

деторождении, особенно книги, самозабвенно-лирически воспевающие материнство

и навсегда, если их полностью усвоить, отбивающие охоту совокупляться. У

каждой добродетели своя порнография.

Поскольку Лола жаждала пожертвовать собой ради крохотного существа, мне

сильно не повезло. Я мог предложить ей лишь свое здоровенное существо, но

она находила его отвратительным. Сочувствие вообще встречают лишь те

невзгоды, которые умело поданы и действуют на воображение. Разговор не

получался.

-- Вот что, Фердинан, -- предложила наконец Лола. -- Хватит нам

болтать. Съездим-ка на другой конец Нью-Йорка, навестим одного мальчика,

которому я протежирую. Это доставляет мне удовольствие, только вот мать его

меня раздражает.

Странная это была поездка. По дороге, в машине, речь зашла о негре

Лолы.

-- Показывал он вам свои бомбы? -- спросила она. Я сознался, что он