Voyage au bout de la nuit 14 page

до того, что бросил принимать хинин, чтобы жар заслонял от меня жизнь. Что у

тебя найдется, тем себя и дурманишь... Пока я дни и недели варился вот так в

собственном соку, у меня кончились спички. А Робинзон оставил мне одно

только "рагу по-бордоски". Надо по правде сказать: этого добра на фактории

было навалом. Я выблевывал его целыми коробками. Но и для этого консервы

нужно было сперва разогреть.

Нехватка спичек дала мне случай несколько развлечься, любуясь, как мой

повар с помощью двух кусков кремня и сухой травы добывал огонь. Пока я

глазел на него, у меня родилась важная мысль. Тут добавился еще острый

приступ малярии, и эта мысль приобрела странную отчетливость. Несмотря на

врожденную неловкость, я через неделю стараний уже умел, как всякий негр,

высекать огонь двумя острыми кремнями, словом, начал вертеться и в

первобытных условиях. Огонь -- самое главное; оставалась, конечно, охота, но

на этот счет я не возымел никаких амбиций. С меня достаточно было умения

высекать огонь. Я упражнялся в этом со всей добросовестностью. Мне ведь изо

дня в день нечем другим было заняться. Фокус с отбрасыванием гусениц второй

геологической эры удавался мне куда хуже. Я им овладел до конца, давил много

этих тварей и утратил интерес к подобным развлечениям. Я позволил им

запросто, по-приятельски, заполонять мою хижину. Затем, одна за другой,

прошли две грозы, причем вторая длилась три дня и, главное, две ночи.

Наконец-то я пил дождевую воду из бидона, теплую, конечно, но все-таки...

Ткани на моем маленьком складе размокли, стали таять сами по себе и

превратились из товара в грязную кашу.

Услужливые негры натаскали мне из лесу охапки лиан и прикрутили мою

хижину к земле, но напрасно: при малейшем ветре лиственные щиты стен

завертывались на крышу и начинали, как подбитые крылья, бешено хлопать.

Ничто не помогало. Словом, все здесь служило развлечением.

Видя, что я в полном упадке, негры, взрослые и малолетние, окончательно

расхрабрились и держались теперь со мной на равной ноге. Это их очень

забавляло. Они входили в мое жилье (если можно употребить такое слово) и

выходили оттуда, когда им вздумается. Свобода! В знак полного

взаимопонимания мы обменивались знаками. Я, пожалуй, начал бы учиться их

языку, если бы не малярия. Из-за нее у меня просто не было на это времени.

Что касается высекания огня, то я, несмотря на успехи, все еще не умел это

делать с таким же проворством. Искры отскакивали мне в глаза, к великой

потехе негров.

Когда я не киснул от жара на своей подушке и не забавлялся своей

первобытной зажигалкой, я думал только о том, как буду отчитываться перед

"Сраноданом". Любопытно все-таки, до чего же трудно перебороть в себе боязнь

растраты! Я, наверно, унаследовал ее от матери, заразившей меня традиционной

моралью: "Сперва крадешь яйцо, затем вола, а потом и родную мать убиваешь".

От подобных привычек любому из нас трудно отделаться. Мы усваиваем их еще

детьми, а потом они безнадежно сковывают нас в решающие минуты жизни. Какая

слабость! Изжить их помогает одно -- сила обстоятельств. К счастью, она

огромна. А пока я со своей факторией шел ко дну. Мы тонули в грязи, все

более липкой и густой после каждого ливня. Наступил сезон дождей. То, что

еще вчера казалось скалой, сегодня становилось вязкой патокой. Теплая вода,

водопадами низвергавшаяся с обвисших веток, затопляла хижину и все кругом,

словно река, которая возвращается в прежнее русло. Все таяло, все

превращалось в варево из дешевого товара, надежды, отчетов и в малярию --

она ведь тоже сырая. Ливни были настолько плотные, что, хлеща вам в лицо,

как бы затыкали рот теплым кляпом. Этот поток не мешал животным спариваться,

а соловьям надсаживаться громче шакалов. Словом, полная анархия, и в ковчеге

я, маразматический Ной. Я решил, что со всем этим пора кончать.

Моя мамаша знала не только прописные истины насчет честности. Я очень к

месту припомнил, что, сжигая старые бинты, она приговаривала: "Огонь очищает

все!" У нее были присказки на все случаи жизни. Оставалось только привести

наиболее подходящую.

Момент настал. Кремни были плохо выбраны, плохо заострены, искры

сыпались в основном мне на руки. Несмотря на это и сырость, товар все-таки

загорелся. Первой занялась партия насквозь промокших носков. Пожар случился

на закате. Пламя тут же неистово рванулось вверх. Туземцы из деревни,

отчаянно лопоча, собрались вокруг пожарища. В центре его трещал скупленный

Робинзоном сырой каучук, и запах его непреодолимо напоминал мне о знаменитом

пожаре в Телефонной компании на набережной Гренель: нас водил посмотреть на

него дядя Шарль, который так хорошо пел романсы. Было это за год до выставки

-- той, Большой, когда я был еще совсем ребенком. Ничто сильней не будоражит

воспоминания, чем запах и пламя. От моей хижины пахло точно так же. Хоть и

пропитанная водой, она сгорела дотла со всем товаром. Итак, отчет был сдан.

Лес на этот раз молчал. Мертвая тишина! Совы, леопарды, жабы и попугаи,

похоже, всласть наглазелись на такие происшествия. Чтобы их удивить,

требуется что-нибудь похлеще. Как для нас -- война. Теперь лес мог вернуться

и похоронить останки под громом своей листвы. Я спас только свою жалкую

поклажу, раскладушку, триста франков и -- понятно -- коробки рагу на дорогу,

но, увы, самую малость.

После часового пожара от моего жилища почти ничего не осталось --

только несколько язычков пламени, да пепел, в котором кончиками копий

копалось под дождем несколько негров, да запах, присущий любому бедствию,

сопровождающий любую катастрофу в этом мире, -- запах порохового дыма.

Самое время было живенько смываться. Вернуться в Фор-Гоно? Попробовать

объяснить свое поведение и обстоятельства, в которых все приключилось?.. Я

колебался, но недолго. Ничего никому не объяснишь. Мир умеет одно -- давить

вас, как спящий давит блох, переворачиваясь во сне. Этак помирать глупо,

сказал я себе, то есть помирать, как все. Довериться же людям -- значит дать

себя отчасти убить.

Я решил, несмотря на свое состояние, уйти в лес в том же направлении,

что и треклятый Робинзон.

По дороге я часто слышал жалобы, рулады и зовы лесных зверей, но почти

их не видел: дикую свинью, на которую я чуть не наступил недалеко от

стоянки, я в счет не беру. Под шквалом криков, зовов и воя казалось, что

звери кишат совсем рядом, что их сотни и тысячи. Однако стоило приблизиться

к источнику оглушительного шума, как там оказывались только цесарки в своем

голубом, словно подвенечном, оперении, неуклюже, с покашливанием,

перескакивавшие с ветки на ветку, словно их встревожило какое-то

происшествие.

Ниже, в плесени подлеска, с натугой махая крыльями, окаймленными, как

официальное извещение, порхали тяжелые широченные бабочки, а еще ниже,

шлепая по желтой грязи, шли мы. Мы продвигались с большим трудом, тем более

что негры тащили меня на носилках из сшитых впритык мешков. С таким же

успехом носильщики могли бы вытряхнуть меня в воду при переходе через

какую-нибудь лужу. Почему они этого не сделали? Это я узнал позже. Могли они

меня и слопать -- такое ведь у них в обычае.

Иногда, еле ворочая языком, я расспрашивал этих парней, и они неизменно

отвечали: "Да, да". В общем, не досаждали мне. Славные ребята! Когда понос у

меня временно прекращался, немедленно возобновлялась малярия. Просто

невероятно, до чего я расклеился за этот переход.

У меня даже помутилось зрение, вернее, я все начал видеть в зеленом

свете. Ночью мы разводили костер, и все звери мира окружали наш привал. То

здесь, то там сквозь необъятный душивший нас полог тьмы прорывался вопль:

несмотря на страх перед огнем и людьми, задавленное хищником животное

подползало поближе, чтобы пожаловаться нам.

На четвертый день я уже не пытался отличать явь от малярийного бреда,

населявшего мой мозг несуразными видениями -- то смутными силуэтами людей,

то бесчисленными обрывками решений и разочарований.

И все-таки, говорю я себе сегодня, вспоминая те дни, он существовал,

этот бородач белый, которого мы встретили однажды утром на каменистом мыске

у слияния двух рек. И я в самом деле слышал вблизи чудовищный грохот

водопада. Это был сержант-испанец того же типа, что Альсид. Мы так долго

брели по тропам, что перебрались наконец в испанскую колонию Рио-дель-Рио,

давнее владение кастильской короны. У этого бедного испанского военного тоже

была хижина. Он всласть нахохотался, когда я описал ему свои злоключения и

то, что я сделал со своей хижиной. У него она была малость получше, но

ненамного. Его мучением были красные муравьи, маршрут ежегодной миграции

этих сволочуг пролегал как раз через его жилье, а шли они уже второй месяц.

Муравьи заполнили почти всю хижину, так что нельзя было повернуться:

когда их потревожат, они больно кусаются.

Испанец был на верху блаженства, когда я отдал ему свои консервы: он

целых три года питался одними томатами. Тут уж мне нечего было сказать. Он,

по его словам, съел в одиночку больше трех тысяч банок. Ему надоело

приготовлять их на разные лады, и он просто глотал их, как сырые яйца,

вытаскивая через два небольших отверстия в крышке.

Как только красные муравьи пронюхали, что появились новые консервы, они

встали на страже около коробок рагу. Коробки нельзя было оставлять початыми

-- тогда бы в хижину нахлынуло все муравьиное племя. Больших коммунистов

трудно себе представить. Заодно они сожрали бы испанца.

Я узнал от своего хозяина, что столица Рио-дель-Рио называется

Сан-Педé; это город и порт, славящийся на все побережье и дальше

снаряжаемыми там галерами дальнего плавания.

Тропа, по которой мы следовали, как раз и вела туда; нам оставалось еще

трое суток пути. Все упиралось в одно: как мне вылечиться от бреда, и я

поинтересовался у испанца, не знает ли он какого-нибудь туземного средства,

которое поставило бы меня на ноги. Голова меня отчаянно мучила. Но он и

слышать не хотел о таких вещах. Даже для колонизатора-испанца он был до

странности африканофобом: в нужнике он и то не пользовался банановыми

листьями и всегда держал наготове целую кипу нарезанной для этой цели

"Болетин де Астуриас". Он, совсем как Альсид, не читал больше газет.

Он уже четвертый год жил здесь наедине со своими муравьями и старыми

газетами, пробавляясь разными мелкими причудами, и этого типа с его страшным

испанским акцентом, из-за которого казалось, что, кроме сержанта, говорит

еще кто-то, лучше было не раздражать. Когда он орал на своих негров, это

была форменная буря. В смысле глотки Альсид рядом с ним был бы совсем

незаметен. Этот испанец так пришелся мне по душе, что в конце концов я отдал

ему все свои консервы. В благодарность он соорудил мне шикарный испанский

паспорт на зернистой бумаге с гербом Кастилии и такой замысловатой подписью,

что на нее у него ушло добрых десять минут.

Насчет Сан-Педе ошибка исключалась: сержант не соврал -- она лежала

прямо перед нами. Не знаю, как мы добрались до нее, но одно помню твердо:

сразу по прибытии меня сдали на руки одному священнику, такому хворому, что

в сравнении с ним я почувствовал себя как бы относительно бодрым. Но

ненадолго.

Город Сан-Педе раскинулся на склоне скалы, спускающейся к самому морю.

Он на загляденье зеленый. Если смотреть издали, с рейда, зрелище, конечно,

пышное, великолепное, но вблизи оказывается, что это второй Фор-Гоно -- та

же изможденная человеческая плоть, обожженная солнцем и вспухающая

нескончаемыми прыщами. Негров из своего маленького каравана я в минуту

просветления отослал восвояси. Они прошли изрядный кусок леса и уверяли, что

опасаются за свою жизнь на обратном пути. Они заранее хныкали от этой мысли,

расставаясь со мной, но у меня не было сил их жалеть. Я слишком страдал и

слишком потел. И конца этому не предвиделось.

Насколько помнится, вокруг моей раскладушки, поставленной в доме

патера, днем и ночью собирались каркающие твари со всего города, а их в нем

было предостаточно. Они надсаживались круглые сутки, но что поделаешь -- в

Сан-Педе с развлечениями было негусто. Священник поил меня травяными

отварами, на животе у него болтался длинный позолоченный крест, а когда он

подходил к моему изголовью, в глубинах его рясы громко позвякивали монеты.

Разговаривать с людьми я больше не мог: промямлить несколько слов и то не

хватало сил.

Я уже думал -- мне конец, пытался насмотреться хоть на то, что было

видно из окна, и берусь утверждать, что мог бы без всяких фантазий

достаточно точно описать сегодня сады Сан-Педе. Тамошнее солнце палило так,

словно прямо перед лицом у вас распахивалась дверца здоровенной топки, а

вокруг опять солнце, и сумасшедшие деревья, и цветущий латук размером с дуб,

и такие одуванчики, что из трех-четырех штук их получился бы наш обычный

рослый каштан. Добавьте к этому жаб размером со спаниеля, кочующих из одной

рощи в другую.

Люди, вещи, страны з итоге сводятся к запаху. Тем же путем уходят все

авантюры. Я лежал с закрытыми глазами, потому что мне действительно было их

не открыть. И вот острая вонь Африки стала из ночи в ночь стираться. Мне

становилось все трудней представить эту густую смесь ароматов гнилой земли,

потной промежности и толченого шафрана.

Время, воспоминания и опять время, потом серия ударов и новых

вздрагиваний, а затем более равномерные убаюкивающие толчки...

Я все еще лежал в забытьи, но на чем-то, что двигалось. Я не

сопротивлялся, меня рвало, я снова просыпался и опять засыпал. Мы плыли по

морю. Я чувствовал себя таким вялым, что у меня не хватало сил запомнить

новый запах -- запах снастей и смолы. В закутке, где я почти весь рейс

провалялся под открытым настежь иллюминатором, было прохладно. Меня оставили

в полном одиночестве. Мы, бесспорно, путешествовали, но куда? Я слышал у

себя над головой шаги по деревянной палубе, голоса и плеск волн,

разбивающихся о борта.

Редко бывает так, чтобы жизнь, вернувшись к вам, тут же не обошлась с

вами по-свински. Пример тому -- свинья, подложенная мне людьми из Сан-Педе.

Разве они не воспользовались моим состоянием и не продали меня,

обеспамятевшего, на галеру? Оно конечно, галера была что надо -- высокие

борта, множество весел, красивая корона пурпурных парусов, вызолоченный

форштевень, во всех помещениях для офицеров мягкая обивка, а на носу

великолепный, расписанный красками на рыбьем жире скульптурный портрет

инфанты Сосалии в костюме для поло. Позже мне объяснили, что ее высочество

-- крестная мать увозившего меня судна, которое она патронирует своим

именем, бюстом и королевской честью.

В конце концов, думал я, останься я больной, с постоянными

головокружениями в Сан-Педе, у попа, у которого меня поместили негры, я

наверняка подох бы как собака. Вернуться в Фор-Гоно? Где я обязательно

схлопочу пятнадцать лет за свои отчеты? Здесь я по крайней мере куда-то

двигался, а это уже вселяет надежду. Ведь если подумать, капитан "Инфанты

Сосалии" оказался не из робких, раз не побоялся, пусть даже за бесценок,

купить меня у моего попа, да еще когда уже снимался с якоря. В этой сделке

он рисковал своими деньгами. Он мог все потерять. Он рассчитывал, что

морской воздух благотворно подействует на меня. Он заслуживал награды и

должен был ее получить, потому как я, к его удовольствию, пошел на поправку.

Правда, еще бредил, но уже гораздо логичней. Как только я открыл глаза,

капитан стал часто навещать меня в моем закутке. Являлся он всегда в

форменной треуголке с перьями.

Его страшно забавляли мои попытки привстать на своем соломенном

матрасе, хотя меня еще трясла малярия. И рвало.

-- Скоро, засранец, ты сможешь грести вместе с другими! -- предсказывал

он мне.

Это было очень мило с его стороны, и он прыскал со смеху, дружески

похлопывая меня -- не по заднице, а по затылку. Ему хотелось, чтобы я тоже

веселился, радуясь, что, купив меня, он провернул выгодное дельце.

Кормежку на борту я нашел вполне приличной. Я без устали что-то

лопотал. Вскоре, как и предсказывал капитан, я настолько окреп, что время от

времени садился на весла с остальными гребцами. Но там, где их было с

десяток, мне виделась сотня. Затмение!

Переход был неутомителен: шли мы большей частью под парусами. Условия у

нас в твиндеках были не более тошнотворными, чем у обычного пассажира в

вагоне третьего класса по воскресеньям, к тому же отсутствовали и опасности,

которым я подвергался на "Адмирале Мудэ". Мы плыли с востока на запад

Атлантики, все время обдуваемые ветром. Жара упала. В твиндеках не

жаловались, находили только, что плавание малость затянулось. Что до меня,

то я насмотрелся на море и лес до скончания веков.

Я охотно порасспросил бы капитана о цели и характере нашего

путешествия, но с тех пор, как я решительно начал поправляться, он перестал

интересоваться моей участью. К тому же я еще слишком часто заговаривался,

чтобы вести со мной серьезные беседы. Теперь я видел его только издалека,

как настоящего хозяина.

Я принялся разыскивать Робинзона среди галерников и не раз по ночам, в

полной тишине, громко звал его. Никто не отвечал, если не считать брани и

угроз: это ведь каторжники.

Однако чем дольше я размышлял о подробностях своего приключения, тем

вероятнее мне представлялось, что и с Робинзоном в Сан-Педе обошлись так же,

как со мной. Только он, видимо, гребет теперь на другой галере. Лесные негры

тоже, вероятно, были причастны к этому промыслу. Одна шайка... И правильно,

каждому свой черед. Нужно жить, а для этого добывать и продавать -- и вещи,

и людей, которых нельзя тут же съесть. Относительно заботливое обхождение

туземцев со мной объяснялось самыми низменными побуждениями.

"Инфанта Сосалия" еще много недель перекатывала меня по валам Атлантики

от рвоты к приступам малярии, но однажды погожим вечером все вокруг стихло.

Бред у меня прекратился. Судно покачивалось на якоре. Утром, открыв после

побудки иллюминаторы, мы поняли, что прибыли по назначению. Чертовское

зрелище!

Вот уж удивились мы так удивились! То, что внезапно предстало нам из

тумана, было настолько необычно, что мы сперва не поверили своим глазам, а

потом, когда все это оказалось у нас прямо под носом, галерники, как один,

несмотря на свое положение, покатились со смеху.

Представьте себе город, стоящий перед вами стоймя, в рост. Нью-Йорк как

раз такой. Мы, понятное дело, видели порядком городов -- и даже красивых,

немало портов -- и даже знаменитых. Но у нас города лежат на берегу моря или

реки, верно? Они, как женщина, раскидываются на местности в ожидании

приезжающих, а этот американец и не думает никому отдаваться, ни с кем не

собирается спариваться, а стоит себе торчком, жесткий до ужаса.

Короче, мы чуть со смеху не лопнули. Тут поневоле расхохочешься: город

встоячку -- это же умора. Но веселило нас это зрелище недолго, потому как с

моря сквозь густой розово-серый туман быстро наползал колкий холод, штурмуя

и наши штаны, и расселины в каменной стене -- городские улицы, куда

врывались гонимые ветром тучи. Наша галера оставляла за собой узкую борозду

под самыми молами, о которые билась вода цвета жидкого дерьма, кишащая

лодками и жадными горластыми буксирами.

Бедняку вообще хлопотно сходить на берег, а уж галер-нику и подавно,

потому что в Америке здорово недолюбливают галерников, прибывающих из

Европы. "Все они анархисты!" -- считают здесь. Американцы хотят видеть у

себя только любопытных туристов с тугой мошной: ведь все европейские деньги

-- дети доллара.

Я, пожалуй, мог бы, как другие, кому это удалось, попробовать переплыть

порт, выбраться на набережную и заорать: "Да здравствует Доллар! Да

здравствует Доллар!" Это недурной трюк. Таким способом высадились многие,

кто сделал себе потом состояние. Но это навряд ли верняк -- об этом только

рассказывают. В мечтах и не такое увидишь. А я, пока болел малярией,

вынашивал иную комбинацию.

На борту галеры я выучился считать блох (не просто их ловить, а

складывать, вычитать, короче, вести статистику), а это занятие тонкое. Вроде

бы ничего особенного, но техники требует специальной. Вот я и решил найти ей

применение. Что ни говори об американцах, в технике они разбираются. Моя

манера считать блох наверняка им понравится -- тут уж я был заранее уверен.

На мой взгляд, дело не должно было сорваться.

Я как раз собирался предложить им свои услуги, но нашей галере велели

отправиться на карантин в безлюдную бухточку на расстоянии окрика от

близлежащего поселка и в двух милях восточнее Нью-Йорка.

Мы простояли там под наблюдением не одну неделю, так что в конце концов

у нас сложились определенные привычки. Каждый вечер, после ужина, в поселок

отправляли команду за водой. Чтобы осуществить свой план, мне надо было

попасть в эту команду.

Ребята знали, что я задумал, но их самих авантюры не соблазняли. "Псих,

но безвредный", -- отзывались они обо мне. На "Инфанте Сосалии" кормили

неплохо, били не очень, в общем, жилось терпимо. Труд как труд, не больше. И

кроме того, бесценное преимущество: с галеры не списывали, а король даже

обещал ребятам нечто вроде небольшой пенсии по достижении шестидесяти двух

лет. Такая перспектива их страшно радовала, потому что позволяла помечтать.

К тому же по воскресеньям они играли в выборы и казались себе свободными

людьми.

Во время многонедельного пребывания в карантине они рычали в твиндеках

на все голоса, дрались и натягивали друг друга. Но больше всего их

удерживало от бегства вместе со мной то, что они не желали ни слышать, ни

знать об Америке, которой я заболел. У каждого свое пугало; для них им была

Америка. Они даже пытались отбить тягу к ней и у меня. Напрасно я

втолковывал им, что в этой стране у меня есть друзья, в том числе моя

малышка Лола, которая теперь наверняка богата. И конечно, Робинзон,

несомненно создавший там себе положение в деловом мире: из них было не

выбить отвращения, брезгливости, ненависти к Соединенным Штатам.

Псих ты и психом подохнешь! -- отвечали мне они.

В один прекрасный день я устроился так, что меня послали с ними к

водоразборной колонке в поселке, а там объявил, что не вернусь на галеру.

Привет!

В сущности, это были хорошие парни, работяги. Они по-прежнему не

одобряли меня, но тем не менее пожелали мне, хоть и на свой лад, удачи и

всего наилучшего.

-- Валяй! -- сказали они. -- Валяй иди! Только помни, что мы

предупреждали: твои запросы не для беспорточни-ка. У тебя жар еще не прошел,

вот и дуришь. Ты еще вернешься из своей Америки, и видок у тебя будет почище

нашего. Сгубят тебя твои вкусы. Учиться хочешь? Да ты и так для своего

положения чересчур много знаешь.

Тщетно я твердил им, что у меня здесь друзья, которые меня ждут. Я

базарил впустую.

-- Друзья? -- прыскали ребята. -- Положили на тебя твои друзья! Они же

о тебе давно забыли.

-- Но я хочу посмотреть на американцев, -- настаивал я, -- и потом у

них бабы, каких нигде больше нет.

-- Возвращайся-ка с нами, лопух! -- отвечали они. -- Кому говорят, не

дело ты затеял. Только еще сильней расхвораешься. Вот мы тебе сейчас

расскажем, что такое американцы. У них так: каждый либо уже миллионер, либо

падла. Середки не бывает. Такой, как есть, теперешний, миллионеров ты точно

не увидишь. А уж падла, будь спокоен, тебя накормит! Сыт будешь прямо

сейчас.

Вот как обошлись со мной мои товарищи. Эти неудачники, пидеры,

недочеловеки довели меня до белого каления.

-- Катитесь вы подальше! -- огрызнулся я. -- Вы же слюни от зависти

пускаете, и только. Сдохну я у американцев или нет -- это мы еще посмотрим.

Пока что ясно одно: все вы одна шоколадная фабрика между ногами, да и та

никудышная.

Словом, отбрил их и остался доволен.

Наступила ночь, и с галеры ребятам засвистели. Все они, кроме одного --

меня, ритмично заработали веслами. Я выждал, пока плеск стихнет, потом

досчитал до ста и что было духу припустил к поселку. Он бьш нарядный:

хорошее освещение, дома, ожидающие обитателей и расположенные по обе стороны

тихой, как они, часовни. Но меня трясло от озноба, малярии и страха. Там и

сям мне попадались моряки из местного гарнизона, не обращавшие на меня

никакого внимания, и даже дети, в том числе крепкая мускулистая девчонка.

Америка! Я добрался до нее. Вот уж что приятно видеть после стольких

приключений! Это возвращает к жизни, как сочный плод. Я попал в единственный

поселок, в котором никто не жил. Маленький гарнизон, состоявший из моряков с

семьями, поддерживал строения в должном порядке на случай, если какое-нибудь

судно привезет с собой эпидемию и возникнет угроза огромному порту.

Тогда в этих помещениях угробят как можно больше иностранцев, чтобы

население города не заразилось. Там даже кладбище по соседству устроили,

славненькое такое -- повсюду цветочки. Словом, в поселке ждали. Ждали уже

шестьдесят лет и ничем другим не занимались.

Я приглядел пустой домишко; забрался туда и тут же заснул, а утром

появились матросы в робах, все как на подбор ладные, прямо загляденье, и

принялись подметать и поливать улицы и перекрестки вокруг моего убежища и во

всем этом гипотетическом поселке. Я напустил на себя независимый вид, но был

так голоден, что меня поневоле понесло в ту сторону, откуда тянуло кухней.

Тут меня засекли, а затем и зажали справа и слева два патруля, твердо

решившие выяснить, кто я такой. Речь первым делом зашла о том, не бросить ли

меня в воду. Меня кратчайшим путем поволокли к начальнику карантина, я

малость сдрейфил и, хотя за время своих постоянных злоключений поднабрался

нахальства, все-таки чувствовал, что малярия сидит во мне слишком глубоко и

мне лучше воздержаться от разных блестящих импровизаций. Я просто брел почти

без сознания.

Лучше уж было совсем потерять его, что со мной и случилось. Очнулся я в

канцелярии, где мужчин вокруг меня сменили несколько дам в светлых платьях;

они забросали меня расплывчатыми благожелательными вопросами, которыми я

вполне удовлетворился бы. Но снисходительность в этом мире всегда

кратковременна, и уже назавтра мужчины опять повели со мной разговоры о

тюрьме. Я воспользовался случаем и как бы мимоходом завел речь о блохах.

Мол, я умею их ловить и считать -- это моя профессия. И еще сортировать этих

паразитов, вести им статистический учет. Меня слушали. Но вот верили мне или

нет -- другой вопрос.

Наконец появился сам начальник карантина. Его именовали "главным

врачом", титулом не очень ему подходящим, потому как он оказался куда грубей

остальных, хотя и решительней.

-- Что это ты плетешь, приятель? -- спросил он. -- Говоришь, умеешь

блох ловить? Ну-ну!

Он пытался припугнуть меня такими словами. Но я с ходу выложил ему свою

подготовленную заранее защитительную речь:

-- Я верю в учет блох. Он -- цивилизующий фактор, поскольку служит

исходной базой для чрезвычайно важных статистических выкладок.

Прогрессирующая страна должна знать число своих блох, классифицированных по

половым, возрастным, годичным и сезонным признакам.

-- Хватит, хватит! Довольно трепаться, парень! -- обрезал меня главный

врач. -- Здесь до тебя перебывала куча таких же ушлых ребят из Европы,

которые угощали нас байками вроде твоих, а на поверку оказались анархистами,

как все остальные. Нет, даже хуже: они и в анархизм-то больше не верили.

Date: 2015-09-24; view: 290; Нарушение авторских прав