Португалия, залив Лагуш

Вокруг «красавчика-принца» Чарли сложено много мифов. До последнего времени существовало мнение, что у него была подавлена сексуальность; в настоящее время от этой выдумки отказались. Более устойчивым оказалось представление, что он был болваном, страдающим нервозной несостоятельностью приспособиться к реальности. Подразумевается здесь вот что: стоицизм всегда связан с интеллектом, а волюнтаризм — с глупостью.

Но Чарльз Эдуард Стюарт, несмотря на все недостатки (коих имелось множество), кажется весьма интеллигентным человеком. Глубоко сведущий в теориях философов (в разное время среди его личных друзей были Вольтер, Монтескье, Кондильяк и Гельвеций), ставший светочем франкмасонства восемнадцатого столетия, он мог оказаться вдумчивым и склонным к размышлениям. Но неоправданные вспышки ярости часто маскировали это качество.

К 1759 г. он испытывал глубокую озабоченность тем, что движение якобитов могло восприниматься как устаревшая и дискредитированная доктрина. Чарльз консультировался о том, что делать с этим, в частности, спрашивал совета у Джона Холкера.

Холкер — одна из выдающихся фигур индустриальной истории. Он родился в 1719 г. в Стретфорде (Ланкашир), служил в Манчестере в течение семи лет (во время своего ученичества), вступил в Манчестерский полк армии якобитов, когда в ноябре 1745 г. туда прибыл Чарльз Эдуард. Из тюрьмы, в которой Холкер оказался после Куллодена, он совершил побег во Францию. А там после недолгого периода, проведенного в полку лорда Огилви, он начал в 1749 г. заниматься бизнесом, привезя из Англии людей и машины, необходимые для организации текстильной промышленности во Франции.

Машоль, тогдашний генеральный контроллер финансов, обещал сделать Холкера королевским поставщиком, если тот сможет победить англичан в их собственной игре. К 1755 г. якобитский предприниматель добился таких успехов, что его назначили генеральным инспектором, ответственным за иностранных промышленников.

В будущем Холкера ожидали еще большие успехи, когда он привез из Англии первую прядильную машину «Дженни», а вслед за ней — челнок Аркрайта. Это позволило Франции возглавить текстильную промышленность.

Холкер никогда не забывал о службе с Чарльзом Эдуардом, к которому был глубоко и искренне привязан. В 1750 г. с риском для своей жизни он сопровождал принца в секретной поездке в Лондон, а в конце 1758 г., услышав, что лидера покинули очень многие из его прежних последователей, предприниматель нашел время, чтобы отвлечься от своего занятия (делания денег) и отправиться в Булонь на встречу с опальным «красавчиком-принцем».

Чарльз Эдуард рассказал, что теперь наметились признаки серьезного отношения французов к тому, чтобы оказать ему помощь в восстановлении трона предков. Но он был обеспокоен тем, что Шотландия больше не является той базой, какой была в 1745 г. Английское правительство уничтожало клановую систему, конфисковало поместья якобитов, запретило ношение традиционной одежды шотландских горцев, оголило горы и долины, цинично истощило личный состав шотландских военных, сформировав Хайлендерские полки и отправив их в Северную Америку сражаться с французами и индейцами. В то время движение якобитов находилось под угрозой с целого ряда идеологических направлений одновременно. Многие из несчастных людей шотландской земли, жителей трущоб Эдинбурга, которые встали под штандарт принца, теперь увидели большую привлекательность в развивающихся идеях методизма. А образованные классы все больше тянулись к мыслителям направления, которое позднее назовут шотландским Просвещением. Мыслители Шотландии, почти все до единого, оказались враждебны Стюартам и их идеологии.

Холкер пытался переубедить принца. В конце концов, вряд ли имелось много более возвышенных и ютландских умов, чем у экономиста сэра Джеймса Стюарта, а он пострадал за приверженность движению якобитов. И это так. В 1743 г. тридцатидвухлетний Стюарт вступил в брак с сестрой лорда Элхо, дуэлянта и магната шотландского Лоуленда, который в 1745 г. присоединился к принцу, хотя и не любил его и никогда не нашел с ним взаимопонимания. Во многих конфликтах между принцем и лордом Джорджем Мюрреем во время событий 1745 г. Элхо можно было безошибочно найти на стороне Мюррея.

Элхо оказался в окончательном списке повстанцев-якобитов, категорически исключенных при любой возможной в будущем амнистии британского правительства. В своей горестной судьбе он обвинял лично Чарльза Эдуарда. Сэр Джеймс Стюарт оказался удачливее: его в итоге простили в 1763 г. Ему очень повезло, что он пропустил разгром при Куллодене, поскольку был направлен в Версаль в качестве личного посланника Чарльза Эдуарда. Он остался там, чтобы оказать помощь в планировании французского вторжения в Англию, которого так никогда и не произошло.

В конце 1758 г. Стюарт с женой были в Венеции (а где еще могли находиться якобиты?), где они познакомились и подружились с леди Мэри Уортли Монтегю. Как указывал Холкер, Стюарт отличался выдающимся и утонченным умом. Называемый иногда «последним сторонником системы меркантилизма», он оказался своего рода очагом компромисса между шотландским Просвещением и более ранними традициями.

Как экономист, Стюарт проявил такую же двусмысленность, лавируя между долгосрочной (можно даже сказать — полумарксистской) трудовой теорией стоимости и теорией краткосрочного «Спроса и предложения». Он первым ввел термин «равновесие» в лексику экономистов и был очевидным предшественником классической и неоклассической школ. В качестве экономиста он выступал за субсидии на экспорт и тарифы на импорт, придерживаясь теории «реальных биллей» о денежной массе. Это довольно сложная для понимания критика того, что современные экономисты называют «количественной теорией денег». В то время как Юм объяснял инфляцию в эпоху Елизаветы результатом притока золота из Америки, Стюарт и Адам Смит полагали: она возникла только тогда, когда в Европе увеличилась торговля, а спрос на золото стал фактором. Именно спрос, а не свежий приток самого золота вызвал инфляцию. Но это — один из немногих вопросов, относительно которого мнения Смита и Стюарта совпадали.

Возможно, знаменательно то, что самая известная книга Смита «О богатстве наций» была задумана как бескомпромиссная критика Стюарта. Так шотландский экономист отличился тем, что удостоился нападок со стороны одного из главных теоретиков капитализма и одобрения ведущего теоретика коммунизма — Карла Маркса.

Но в 1759 г. Стюарт был в изгнании, поэтому в более поздние годы не представлял никакой силы. Что же касается остальных деятелей шотландского Просвещения, то полагают, что опасения «красавчика-принца» оправдались. Их отношение к якобитам варьировалось от равнодушия (в лучшем случае) до открытой враждебности (в худшем случае). Хотя, будучи шотландцем, Юм испытывал инстинктивное сочувствие дому Стюартов, а как «тори» он не симпатизировал Ганноверской династии («вигам»), он не стал якобитом. Обвинение в якобитстве постоянно забавляло его.

В 1754 г., сразу после публикации его истории правления двух первых Стюартов, Юм написал своему другу Болкаресу, что потрясен злобой своих многочисленных критиков. Согласно этим критикам, «я такой же выдающийся атеист, как Болинброк, такой же выдающийся якобит, как Карт. Якобы я не могу писать на английском языке и т. д.» Возможно, отчасти, в том есть доля и его вины, так как Юм слишком полагался в своей работе «История Британии» на подобный более ранний труд, написанный неистовым якобитом Томасом Картом (умершим в 1754 г.) Иногда дело доходило до заимствования целых фраз и отрывков.

В восемнадцатом столетии Юм прославился более как историк, а не философ. Его многотомную историю Британии обычно рассматривали как лучший труд в этой насыщенной области. Любопытно отметить, что Юм составил ее не в хронологическом порядке. Первые тома, посвященные Стюартам, вышли в свет в 1754 г., тома о правлении Тюдоров — в 1759 г., и лишь в 1761 г. вышла в свет «История Британских островов» от Юлия Цезаря до Генриха VII. Можно сказать, что Юм подал вначале все самое лучшее, так как его работы по Средним векам содержали серьезные ошибки исследования, интерпретации и иногда даже в базовых фактах. Но история Тюдоров, выпущенная в 1759 г., получила большинство благоприятных рецензий.

В своей рецензии, датированной тем же летом, Тобиас Смоллетт, соперник-практик, сказал: труд Юма «включает соображения историка-философа в отображении деталей фактов, манере освещения каждого объекта. При этом ощутимо не нарушается ход изложения».

Но для дома Стюартов оказалось мало утешения в этом труде. В знаменитом споре (который продолжается и в наши дни) относительно того, принимала ли Мария, королева шотландцев, участие в заговоре с целью убийства своего мужа лорда Дарнли, Юм однозначно объявил Марию виновной.

В конце 1750-х и в начале 1760-х гг. было опубликовано огромное количество трудов по истории Британии. Помимо Юма, в этой области многое сделали Смоллетт и Уильям Робертсон, а также те, кто забыт в настоящее время (Роберт Генри, Катерина Маколей и Чарльз Кут). Даже Оливер Голдсмит попробовал свое перо в этом жанре.

После труда Юма, пожалуй, самой интересной стала работа — Уильяма Робертсона, друга Адама Смита, и лорда Кеймса, ученика Генри. Лорд Кеймс — еще одна ключевая фигура шотландского Просвещения. Он доказывал, что история до сих пор была основана на схеме четырех «этапов» развития человечества: сначала это охотники и собиратели, затем пасторальные номады (кочевники), следующей является сельскохозяйственная община и, наконец, современное (коммерческое) общество. В своей «Истории правления императора Карла V» Робертсон принял эту модель, доказывая, что так называемые «Темные века» — возврат от сельскохозяйственного к пасторально-кочевническому этапу, символом которого являются готы, вандалы и франки. Возрождение земледелия стало колыбелью средневекового феодализма, но в то же время в чреве сельскохозяйственного общества уже созревал четвертый этап — средиземноморские государства в Венеции и Генуе. А они возвещали общую коммерческую цивилизацию в Западной Европе на четвертом этапе.

Если экономику сэра Джеймса Стюарта можно рассматривать как протомарксистскую, то и к этому можно отнести и превосходство «способов производства», особое подчеркнутое Робертсоном (хотя последний никогда не использовал такой термин).

Кеймс и Робертсон объясняли разнохарактерность современного общества с точки зрения своей фундаментальной модели. Именно поэтому кланы горцев Шотландии и ирокезы находились еще на пасторально-кочевническом этапе развития, Россия — на сельскохозяйственном этапе, но Британия и Франция, два соперника за мировое господство, совершенно определенно вступили на коммерческий этап.

Подчеркивание Кеймсом и Робертсоном «этапов в истории» оказалось плодотворным: оно оказало влияние на работу Гиббона, посвященную упадку и разрушению Римской империи. А его далекое эхо звучит в работе Арнольда Тойнби «Исследование истории», созданной в двадцатом веке.

Совершенно ясно, что подчеркивание «способов производства» ничем не могло послужить делу якобитов. Ведь британскую историю истолковывали без упоминания «божественного права королей», а с точки зрения чисто случайного (непредвиденного) пожалования земель.

Но если якобитам было мало утешения в работах Юма, Кеймса или Робертсона, еще меньше они могли извлечь из работ Адама Смита. Тот вообще не проявлял никакого интереса (даже подразумеваемого) к судьбам дома Стюартов.

По общему мнению, самым важным трудом шотландского Просвещения в 1759 г. стала работа Смита «Теория моральных чувств». Ее он сам считал значительно выше своей намного более известной работы «Исследование о природе и причинах богатства наций», опубликованной на семнадцать лет позднее.

На Смита глубокое влияние оказали и его старый учитель философии Фрэнсис Хатчисон, и Юм. Но оба наставника придерживались противоположных взглядов на природу морали. Смит хотел найти способ примирить противоречивые точки зрения.

Хатчисон доказывал: мораль является врожденным свойство человека. Но Юм подчеркивал: мораль, в сущности, представляет систему поощрений и наказаний, налагаемых обществом на индивидуума извне.

Важно ясно представлять, что для Смита философия морали означала разработку объяснения действий и практики, традиционно называемых «моралью». Следовательно, это стало эмпирическим исследованием человеческой истории, а не нормативным вопросом, где требуется доказать соответствие критерию «правого» дела (как принято в современной теории этики).

Столкновение между Хатчисоном и Юмом, которое беспокоило Смита, по сути было древней стычкой между принципами эпикурейцев и стоиков. Стоики утверждали, что мораль приходит к людям естественным образом, когда они постигают основной порядок вселенной. Эпикурейцы придерживались точки зрения, что человеком движут личные интересы, а мораль — лишь инструмент, позволяющий убедиться в том, что личный интерес или эгоизм не превращается в самоуничтожение.

Адаму Смиту нравилась убедительность обеих точек зрения. Естественная мораль стоиков, безусловно, поддерживает людей, живущих небольшими сообществами или в городах-государствах вроде упомянутых Руссо в сочинении «Об общественном договоре». Но в больших современных обществах в полную силу вступает эпикурейская традиция регулирования личных интересов (эгоизма).

Смит полагал, что две различные точки зрения можно примирить с помощью так называемого «чувства товарищества» и того, что мы назвали бы сопереживанием, умением поставить себя на место другого. Так как мы способны отождествлять себя с другими людьми, то существенная функция общества заключается в том, чтобы правдиво изображать себя, отражаясь в нем как в зеркале.

«Разве можно представить, — писал Смит, — что человеческое создание может развиваться и достигать зрелости в каком-то уединенном, изолированном месте, не взаимодействуя с другими представителями своего рода, чтобы человек не мог думать о своих собственных характерных отличиях иначе, чем о красоте и безобразии собственного лица».

Он полагал: общество позволяет нам (как позднее сформулировал это Бёрнс) «увидеть нас, как видят нас другие». С точки зрения морали мы все двойственны, так как одновременно стремимся к удовлетворению собственного интереса (эгоизма), но учитываем воздействие на других. Мы одновременно являемся судьями и подвергаемся суду, а эго нуждается в одобрении нашего собственного суждения о себе (того, что на обычном языке называют сознанием).

Это привело Смита к созданию его главного принципа. Все мыслители шотландского Просвещения одобряли такой принцип: по Юму это было «мнение», а по Смиту — «воображение».

Воображение представляет собой то, что позволяет нам изваять специфическую человеческую сферу в природном мире. Мы стремимся к порядку, а наше воображение представляет собой средство, которое позволяет нам удовлетворить это стремление. Поэтому в некотором отношении искусство, наука, технология и религия — часть той паутины, которую мы плетем, чтобы создать категории в этом мире. Чем богаче наше воображение, тем более глубокое чувство товарищества может развиваться у нас. Следовательно, тем счастливее мы становимся, воспринимая ощущение счастья, возникающее у других: «Наше воображение в период мучений и страданий, как полагают, ограничено и сосредоточено в пределах нас самих. Расширяясь во времена процветания и спокойной жизни, оно распространяется на все вокруг нас. Мы любуемся удобствами и красотой, царящей во дворцах, и сдержанной экономичностью величия, восхищаемся тем, как все приспособлено для спокойной жизни, предвосхищает все потребности и исполняет все желания… Естественно, наше воображение будоражится [спокойствием и красотой], порядком, правильным и гармоничным развитием системы, машин и механизмов, с помощью которых все создано».

Истинное воображение, следовательно, согласно Смиту, в этом случае не порождает зависть или ревность. Оно наблюдает, как накопление богатства приносит нам всем пользу. Смит называет «обманом воображения» то, что низводит людей на самый низкий уровень.

«Воображение заставляет возделывать землю, строить дома, закладывать города и учреждать государства, изобретать и развивать все области наук и искусства, облагораживающие и украшающие жизнь людей, полностью менять лик земли, превращать непроходимые природные леса в приятные и плодородные равнины, делать из непреодолимых и безбрежных океанов новые средства, обеспечивающие жизнь, создать великую магистраль, обеспечивающую связь между различными народами всего мира».

Так как поистине богатым человеком можно назвать того, у кого самое плодовитое воображение, человек, обладающий финансовым богатством, становится дополнением. На основе своих богатств они могут творить, а значит, приносить пользу всему человечеству.

Труд «Теория моральных чувств» показывает, как Адам Смит пытается выполнить сложный акт балансирования: между философской теорией и нормальной практикой жизни, между юриспруденцией и этикой, между эмпиризмом и философским рационализмом. Он пытается следовать Юму, охватывая эмпирический мир и описывая то, что существует на самом деле. Но Смит не менее привязан к теориям врожденных идей и квазикантианскому вопросу о категориях как средству познавания смысла мира и введения порядка.

«Теория» стала той оригинальной книгой, которая принесла Смиту известность и аплодисменты Бёрка, Юма и Канта. Но можно легко понять, насколько она далека от ностальгической точки зрения на мир якобитов.

Чарльз Эдуард правильно заметил, что шотландское Просвещение на некотором уровне было противником всего, за что он боролся. Но, несомненно, оно оставалось «чистым» перед монархией, а строго говоря, вообще не имело к ней никакого отношения. Что же знал Георг II об идеях Кеймса, Юма, Робертсона или Смита? Какие их мысли беспокоили его?

Тем, кто делает ударение на особенностях эмпирического мира, теории божественного, наследственного или неотъемлемого права, их идеи принесут мало пользы. Те, кто подчеркивал значение доверия, могли уделить мало времени якобитам, выступавшим против национального долга как экономического бремени. Приверженцы теории «постепенного накопления» богатства обращали мало внимания на оппозицию, рассматривающую «показное» потребление и деньги как зло с ароматом восточной «роскоши», вместо этого восхваляя достоинства земельного богатства, спартанского аскетизма и добродетельных качеств древних городов-государств.

Джон Холкер мог оценить нашествие нового мышления на мир, так как в новая индустриальная экономика, где он был пионером, стала частью его жизни. Но он знал: Чарльз Эдуард, как ряд покойных принцев, хотел быть «народным», видеть себя «добрым человеком, делающим добрые дела». Поэтому Холкер поддержал его в том, чтобы лидер якобитов сосредоточил свое внимание на всех, лишенных прав и собственности, а не на искушенной общественности, испытавшей влияние Просвещения.

Чарльз отреагировал напыщенно. Он разработал манифест, состоящий из 107 статей. Тон его декларации давал основания полагать: принц действительно решил, что его час пробил, что он вскоре высадится в Англии. Он начинал с утверждения того, что его сдержанность в 1745-46 гг. была сама по себе залогом его будущих действий. Чарльз Эдуард заявил (неискренне), что он говорит как принц-регент с полными полномочиями регентства.

Документ содержал общий обзор преступлений и проступков Ганноверской династии, а также утверждения, что интересы Ганновера ставились выше интересов Британии, и это вовлекло страну в ненужные войны. Принц денонсировал регулярную армию и выразил надежду, что национальное ополчение покончит с этим инструментом тирании. Затем он перешел к своей предполагаемой политике, пытаясь переубедить свою аудиторию по трем важнейшим фронтам: религиозному, финансовому и социально-экономическому.

Подробно обсудив католицизм, принц подтвердил: он в настоящее время является протестантом. Но он тут же подчеркнул, что его обращение — дело принципа и убеждения, а не целесообразности. Он указал, что в 1745 г. принял другую веру по личным мотивам, но в то же время был искренне убежден в истинности католической религии. Аналогично этому, он долго молчал, исходя из личных мотивов, о переходе в англиканскую церковь.

Чарльз Эдуард продолжал: «Превратности судьбы, постигшие меня с той поры, заставившие задуматься, лишили возможности получать информацию. До сих пор Господь был милостив ко мне и поддержал мои честные устремления, просветив мое понимание и указывая тайные тропы, по которым перст человека был допущен к созданию искусной системы римской непогрешимости… Чтобы сделать мое отречение от ошибок Римско-католической церкви более достоверным и менее подверженным в дальнейшем неправильной интерпретации, я отправился в Лондон в 1750 году. В столице я клятвенно отрекся от Римско-католической церкви и вступил в лоно церкви Англии по всем тридцати девяти статьям, установленным законом. Надеюсь жить и умереть в соответствии с ними».

Объявив себя истинным протестантским принцем, Чарльз Эдуард перешел к вопросам финансов. Он денонсировал акцизный сбор как основную причину контрабанды: «Разве что-нибудь может быть более рабским, чем уголовно наказуемые статьи, введенные против мошенничества с доходами?»

Затем принц коснулся своего плана ликвидации национального долга с помощью фонда для погашения займа. Долг всегда был мишенью для пропаганды якобитов. И принц Эдуард набросился на бремя, столь огромное, что доходы, полученные от налогообложения за год, не могли обслужить его. Подразумевалось, что все будущие налоги придутся на мануфактуры: «Если результаты вашего труда перестанут экспортироваться в результате высоких цен в метрополии, никакая превосходная способность в организации торговли не сможет более уравновесить нагрузку иностранного импорта и огромные ежегодные денежные переводы в пользу ваших кредиторов».

Затем принц раскрыл свой главный план совершенствования индустриального капитализма за счет финансового капитализма (хотя, естественно, он не употреблял подобные термины). После повторного пересказа случая с фиаско мошеннической «Компании Южных морей» в 1720 г. и ряда других заметных примеров ганноверской коррупции и взяточничества, принц заявил, что в своей политике будет руководствоваться торговлей, и лишь одной торговлей. Затем (здесь очевидно влияние сэра Джеймса Стюарта) он сообщил о своих планах, направленных на увеличения количества металлических денег в обращении. «Что касается чудовищной нагрузки долга, представляющего угрозу для безопасности правительства, мы открыто заявляем, что не считаем, что он особенно опасен для Короны. Но, поскольку он оказывает воздействие на безопасность народа, неразрывно связанного с ней, мы готовы выплатить его, если это мероприятие будет утверждено парламентом… Если долги будут существовать, налоги неизбежны. Но мы торжественно обещаем дать разрешение на отмену налогов в соответствующей пропорции, когда долги перестанут существовать. Во всех случаях мы введем такую бережливость в государственных расходах, которая обеспечит возможность либо отменить налог на солодовый напиток, либо акцизный сбор на слабое пиво. Они наиболее обременительны для трудолюбивой бедноты нашей страны».

Упоминание о бедных подводит принца к самой оригинальной части его манифеста: «Разве бедняки не ведут голодное существование? Но в результате чего становится бедняками? В результате пренебрежения образованием молодежи? В результате налогового бремени? Разве об этих бедняках заботятся, несмотря на огромный фонд, созданный природой для нации ради этой цели?.. Мы возьмем под защиту государства детей бедных родителей. В результате родители смогут воспроизводить себе подобных, а о детях будут правильно заботиться. Они смогут стать теми, кем задумала их трудолюбивая природа — наш неиссякаемый источник богатства».

Затем он перешел к подробному описанию мероприятий, направленных на развитие промышленности и увеличение экспорта, в особенности — рыболовной и льняной промышленности. Это ясно демонстрирует влияние Холкера.

В 1745 г. ганноверское правительство приступило к мероприятиям, направленным на то, чтобы разубедить рабочий люд присоединяться к якобитам. Им исподволь внушалось, что восстание в том году вызвано исключительно техническими тонкостями вопросов монархии. Людям доказывали, что для тружеников полей, для мастеровых в кузнице или торговцев в его лавке не имеет совершенно никакого значения, кто взойдет на трон — Ганноверская династия или Стюарты. Так зачем менять известное на неизвестное?

Под влиянием Холкера Чарльз Эдуард ответил на вызов и заявил: различие будет огромным.

Безусловно, выполнение обещания взять бедноту под защиту государства оказалось бы революционным предприятием. Но его не стали осуществлять в Британии и в следующие 200 лет.

Тем временем Чарльз Эдуард и его агенты продолжали полагаться на французский двор, делая одно замысловатое предположение за другим, доказывая, почему Франция должна именно теперь сделать всеобщее усилие, чтобы поддержать Стюартов. Среди несметного числа доводов были следующие: Людовик XV и Стюарты связаны кровными узами и общими интересами в божественном праве монархии; французское вторжение никогда не добьется успеха без второго фронта в Англии и Шотландии, а обеспечить это смогут только якобиты. Если Франция попытается вторгнуться одна, без «красавчика-принца», простой народ Британии присоединится к Питту в приливе патриотических чувств. Всех тайных якобитов в британской армии и ополчении побудить к действию окажется невозможно, если французы начнут действовать односторонне.

Если якобиты будут посвящены в планы французов, то они могут привести лошадей, фургоны и продовольствие к пункту высадки. Так как олдермен Лондона (и вновь это было голословным утверждением) якобит, то если Франция начнет вторжение одна, Лондон окажет сопротивление. Но если с французской армией будет принц, столица капитулирует без борьбы.

Если Чарльз Эдуард получил бы формальный договор об альянсе, подобный соглашению, подписанному между Францией и якобитами в Фонтенбло в октябре 1745 г., то принц с уверенностью заявил: к концу 1759 г. английский парламент ратифицирует договор, не только взяв на себя расходы по вторжению, но и разорвав союз с Пруссией. Он же гарантирует французские владения в Новом Свете.

Но Шуазель более не верил в принца и его возможности. Все, что должно быть сделано, Франция должна выполнить одна. Если это значит удвоение или утроение ресурсов для вторжения в Британию (в сравнении с тем, что Франция истратила в 1745-46 гг.), то так тому и быть.

В первоначальном плане Шуазеля предусматривалась крупная флотилия плоскодонных судов, которые пройдут через Ла-Манш из портов Булонь и Амблетуз с 50 000 солдат на борту. Этот план подвергся значительным модификациям (в конце концов, его изменили до неузнаваемости). Но в течение всего 1759 г. французы были совершенно серьезно настроены на вторжение на берега Британии.

Первые 150 плоскодонок имели прямоугольную форму, их длина составляла 100 футов, ширина — 24 фута, а осадка — 10 футов. Каждое судно было рассчитано на транспортировку 300 пехотинцев или 150 кавалеристов, на носу и на корме устанавливалось по одной пушке. Они вступили в строй в Гавре, где 10 000 рабочих получили специальные контракты на судостроительных верфях.

Следующие 150 плоскодонок построили в пяти других местах: Бресте, Сен-Мало, Нанте, Морло и Порт-Орьян. В Дюнкерке, Нанте и Бордо были спущены на воду дополнительно двенадцать вооруженных кораблей охранения («прам») длиной 130 футов, шириной 36 футов и с осадка в 9 футов. Каждое судно охранения оснастили двадцатью 36-фунтовыми пушками и двумя мортирами, при них имелось 300 артиллеристов.

С расходами не считались. В итоге, в строй вступили еще пятьдесят четыре плоскодонки. По одной оценке, только лишь в Гавре в неделю тратили 100 000 ливров. Но точно известно: к концу 1759 г. на десантный флот пошло тридцать миллионов ливров, что достаточно для строительства тридцати линкоров.

По заявлению одного из взволнованных представителей британского правящего класса, лорда Литтлтона, «они, безусловно, проводят такую подготовку, которая никогда не велась для вторжения в Британию со времен испанской армады».

План Шуазеля, безусловно, был дерзким, но его нервные коллеги по государственному совету (исключая Бель-Иля) полагали: идея переправы через Ла-Манш без французского флота в качестве эскорта оказалась слишком уж смелой. Дебаты по этому вопросу в конце концов могли привести Францию к краху. Но, к чести Шуазеля, он постоянно настаивал: военные корабли, строго говоря, неуместны, а совместные операции армии и военно-морского флота окажутся просто повторением катастрофы испанской армады.

Если обеспечить правильное соотношение судов во французском флоте в Бресте, то проблемы подготовки немедленного вторжения возросли бы многократно. Ведь в 1759 г. во Франции не хватало огромного количества личного состава для комплектования команд боевых кораблей.

Проблемы комплектования личным составом обострились в силу трех причин: много кораблей вместе с командами захватил Королевский Флот; произошла утечка компетентного персонала, вызванная каперством; высокая смертность среди французских моряков из-за плохого питания, отсутствия гигиены и болезней. В дополнение к этому во Франции нарастало сопротивление давлению со стороны правительства. Общеизвестно, что оно вовремя не платило морякам денежное жалование (если вообще платило его). Даже после принудительного призыва на флот моряки дезертировали целыми толпами, чувствуя отвращение и разочарование из-за грубого и жестокого обращения, обмана и невыплаты денежного довольства.

К концу Войны за австрийское наследство (в 1748 г.) морякам должны были выплатить авансом денежное содержание за пять месяцев раньше, чем французские боевые корабли укомплектуют командами. Когда против массового дезертирства оказались безуспешными самые драконовские меры по применению наказаний (например, килевание), военно-морское министерство изменило тактику. Оно попыталось применить более деликатные методы. К весне 1759 г. в Бресте наказание стало настолько мягким, что дезертировавшие старшины и матросы почти ничем не рисковали.

Последствия для французских флотов оказались катастрофическими. К маю в эскадре Бреста не хватало 3 507 старшин и старших матросов. На кораблях в Лорьяне не было 443 матросов, флотилии Тулона требовалось еще 5 000 рядовых матросов для укомплектования личного состава команд.

Неустанная подготовка французов не осталась незамеченной на другой стороне Ла-Манша. Но с самого начала Питт оставался удивительно самодовольным. Первое чрезвычайное заседание британской правящей элиты по вопросам французской угрозы состоялось 19 февраля в доме лорда Ансона, возглавлявшего Королевский Флот. Присутствовали Питт, Ньюкасл, граф Хардвик (бывший лорд-канцлер, ставший министром без портфеля), граф Роберт Холдернесс, госсекретарь по делам Северного округа, Джон Картрайт (граф Гренвилл), президент совета, фельдмаршал Лигоньер, армейский главнокомандующий.

Ансон, адмирал флота и Первый Лорд Адмиралтейства, открыл заседание, уверенно заявив о состоянии Королевского Флота.

В тот момент на флоте имелся рекордный список личного состава: 71 000 моряков. Такого показателя ранее никогда не достигалось. Было 275 кораблей, готовых к плаванию, а еще восемьдесят два судна находились на регулярной службе.

Но Ансон предупредил: за этими внешне благополучными цифрами скрывается ряд проблем. Эти корабли необходимы на целом ряде других театров военных действий — в Средиземном море, Вест-Индии, Ост-Индии и Северной Америке, а также в водах метрополии. Это предполагало, что пятьдесят девять из 100 линкоров находятся за рубежом и или в пути. В метрополии оставался всего сорок один линкор, но из этого числа только двадцать один корабль был полностью укомплектован личным составом и оснащен. У французов имелось сорок три линейных корабля в отечественных водах и тридцать — за рубежом.

Ансон выразил уверенность: к маю в Ла-Манше в полной боевой готовности будет сорок один корабль из судов Флота метрополии. Но остается проблема комплектования их командами. Так как уже исчерпаны все средства набора новобранцев, то этот недостаток личного состава в основном вызван болезнями, цингой и дезертирством. Адмирал предложил ряд чрезвычайных мер. Необходимо прекратить каперство, забрать все экипажи, а тем временем тайный совет должен обратиться с призывом к мэрам и магистратам собрать по возможности больше матросов, как это сделали в 1745 г. во время восстания. Конечная цель заключается в том, чтобы в Королевском Флоте впервые в истории имелось 300 полностью снаряженных кораблей.

Затем попросили выступить Лигоньера с таким же обзорным докладом о состоянии армии. Он объяснил: к этому время численность армии составляет 52 000 военнослужащих, включая войска, которые служат с принцем Брауншвейгским Фердинандом в Германии, а также гарнизон в Гибралтаре. Еще 5 000 солдат находятся в Шотландии, 4 000 служат на флоте. В крайнем случае можно собрать еще 4 000 армейских пенсионеров для гарнизонной службы. Но настоящая проблема заключается в том, что после выделения войск на оборону Лондона и в военно-морские порты в распоряжении у командующего останется только 10 000 солдат. Их можно отправить на защиту берегов от высадки французов.

Затем вмешался Питт, проливая свет на возникшие проблемы. Он отказался отзывать войска с любого важного заморского театра военных действий, но предложил дислоцировать войска и транспортные суда на острове Уайт, чтобы их можно было перебросить в любой порт вторжения. Он проявил больше сочувствия к Ансону, чем к Лигоньеру. Адмирал уверенно заявил: названное им число матросов, равное 71 000 человек, к июлю будет действительно представлена моряками, годными к военной службе. Этот показатель не останется просто на бумаге.

Численность моряков в водах метрополии, следовательно, должна увеличиться с 18 000 до 25 000. В дополнение к этому в строй должно быть введено не менее тридцати четырех новых военных кораблей.

Затем слово взял Ньюкасл, вечный пессимист. Принимая близко к сердцу апломб Питта, он осторожно предположил: едва ли французы успеют приступить к вторжению раньше октября.

Затем разработали общую военно-морскую стратегию. При любых обстоятельствах главная цель заключалась в том, чтобы не допустить объединения французских флотов в Тулоне и Бресте. Поэтому адмирал Эдуард Боскауэн, командующий Королевским Флотом в Средиземноморье, при любых обстоятельствах не должен допустить, чтобы французы из Тулона прошли через Гибралтарский пролив. Если же в силу каких-либо неблагоприятных обстоятельств это произойдет, следует немедленно дать им бой. Боскауэн сам должен принять решение, учитывая местные обстоятельства, будет ли он базироваться перед Тулоном или в самом Гибралтарском проливе.

Команда Питта проводила регулярные совещания в течение весны и лета 1759 г. Хотя Питта, Ньюкасла, Ансона, Лигоньера, Хардвика, Холдернесса и Гренвилла вряд ли можно назвать великолепной семеркой, они стали эффективным военным кабинетом, значительно меньше раздираемым на части фракциями и интригами, чем у их соперников в государственном совете Франции. «Люди Питта» отличались большей целеустремленностью. Это отчасти объясняется тем, что действовали они в условиях конституционной, а не абсолютной монархии. Георг II имел множество недостатков и, безусловно, был менее разумным персонажем по сравнению с Людовиком XV. Но он не правил по букве тайного закона и юстиции. Английский парламент оказался заодно со своим королем, а французский продолжал заниматься конфликтами даже теперь, когда Франция стояла на пороге самого страшного кризиса, невиданного до сих пор.

Военный кабинет Питта проявлял отношение скорее в духе «можно — делаем», чем его французский аналог. Последний слишком часто занимался поисками причин, почему смелые шаги не приносят успехов.

Знаменательно заседание, состоявшееся 8 мая в доме Холдернесса, когда Джон Рассел, четвертый герцог Бедфорд и лорд-лейтенант Ирландии, заключили союз семи государств англов и саксов при отсутствии Лигоньера. Вполне естественно, что на повестке дня стоял важный вопрос об Ирландии. Было известно: французы рассматривают вопрос о высадке в Ирландии и предпринимают меры, чтобы возбудить скрытое, но огромное недовольство. Была получена информация (поскольку британская секретная служба работала эффективно), что Людовик XV даже предлагал Чарльзу Эдуарду Стюарту корону «второго острова Джона Буля». Правда, от нее высокомерно отказались.

Бедфорд подчеркнул: Ирландия находится в жалком положении, численность войск на острове составляет всего 5 000 солдат, и нет возможности отправить им подкрепление. Питт еще раз свел до минимума значение французской угрозы, но согласился: следует предпринять меры, чтобы погасить волнения. Вникая в суть проблем, он доказал, что необходимы решительные действия, нужно назначить верховного военно-морского командующего в водах метрополии. Ведь соединение вторжения направится в Англию, Шотландию или Ирландию обязательно по морю. Только на море его и можно разбить.

Встал большой вопрос: кого назначить таким командующим? Контр-адмирал сэр Чарльз Сондерс был фаворитом Ансона и самым вероятным кандидатом. Но по общепринятому мнению он оказался слишком молод, чтобы руководить эскадрой в Ла-Манше. Адмирал Эдуард Боскавен считался подходящим, но он раздражал Ансона тем, что отказался от старшего военно-морского поста, предложенного ему в экспедиции в Квебек вместе с Вульфом, бесспорно надеясь на то, что его кандидатуру выдвинут для операций в Ла-Манше.

Ансон предложил Боскавену утешительный приз главнокомандующего Королевским Флотом в Средиземноморье и назначил Сондерса на должность в экспедиции в Квебек. Следовательно, если сам Ансон не сможет возглавить флот (почтенный возраст свидетельствовал не в его пользу, хотя он выступал в 1758 г. в роли временно исполняющего подобные обязанности). Самым очевидным претендентом на этот пост становился адмирал сэр Хоук: бестактный и опрометчивый человек, всегда находящийся на первых ролях, не владеющий политическими навыками, с полным отсутствием личного обаяния, сумевший нажить множество врагов. Его поддерживала лишь благосклонность, проявляемая Георгом II.

Полагали, что его занимала только техника искусства мореплавания. Хоук не мог жить без моря. Даже его биограф ничего не говорил о его личной жизни или других, не связанных с морем, интересах. В возрасте пятидесяти четырех лет он сделался героем битвы при Финистерре в 1747 г. Но в Семилетней войне этот адмирал испытал все превратности. В Средиземном море он сменил на посту командующего несчастного адмирала Бинга, принял участие в плохо продуманной атаке на Рошфор в 1757 г., а вскоре после нее не сумел перехватить флот в Бресте.

Самый мрачный час наступил для Хоука в 1758 г. Ансон направил капитана Ричарда Хау (позднее ставшего знаменитым адмиралом) командовать транспортными судами в амфибийной (десантной) атаке на Сен-Мало. Хоук был командующим всего флота. Он каким-то образом взял себе в голову, что атака при совместной операции должна быть выполнена на Рошфор, а Хау прислали для того, чтобы заменить его, так адмирал потерпел поражение в прошлом году. Он импульсивно спустил свой флаг и направил резкое письмо в совета Адмиралтейства, умывая руки. Для Хоука это было делом чести, но у Адмиралтейства нашлись возражения.

Хоука вызвали в следственный совет Адмиралтейства. К этому времени он уже понял свою ошибку и пытался извиниться и смягчить поспешность своих действий. Но ледяной выговор, сделанный ему, вновь продемонстрировал поразительную политическую наивность Хоука. Решение, принятое лордами Адмиралтейства, гласило: «То, что сэр Эдуард Хоук спустил свой флаг без приказа, является грубейшим нарушением дисциплины. Поэтому, несмотря на официальное признание, сделанное в названное время [т. е. извинение Хоука], лорды не считают возможным восстановить его в должности командующего кораблями в Ла-Манше. Но, учитывая его прошлые заслуги, дальнейшего порицания и преследования не будет».

Командование флотом в Ла-Манше принял Ансон, а Хоук ушел в «отпуск по болезни». Адмиралу повезло: его могли бы судить военным трибуналом или просто проигнорировать, на чем карьера закончилась бы.

Безусловно, Ансону было трудно простить Хоука. Но в мае 1759 г. Питт, Ансон и остальные решили: достоинства этого человека в качестве боевого адмирала перевешивают все личные соображения. Поэтому его назначили командующим четырнадцатью военными кораблями в Спитхеде и одиннадцатью судами в Плимуте. Его заместителем стал сэр Чарльз Харди — еще один человек на первых ролях, который до сих пор не мог простить Сондерсу то, что последнего назначили командовать флотом в Квебеке, обойдя Харди.

Среди множества талантливых капитанов, назначенных в подчинение Хоуку, находились Роберт Дафф, Джон Сторр, Август Харви, Роберт Дигби, сэр Питер Дэннис, Август Кеппель, Сэмюэль Баррингтон, Джон Байрон, Джордж Эджкомб, Уиттеронг Тейлор и Ричард Хоу (предполагаемое «возмездие» новому командующему в 1758 г.) Большинство из них сами стали адмиралами.

За назначением Хоука последовала подготовка против вторжения. На следующем заседании военного кабинета, состоявшемся 18 мая, Питт объявил: на острове Уайт создается вооруженный лагерь, на борту кораблей для транспортировки войск в Ирландию и в Шотландию отправлены подкрепления, созвано ополчение. Все это выполнено в срочном порядке. Самым важным стало то, что Хоуку приказали немедленно выйти из Торби и встать перед Брестом.

С тех пор как Шуазель впервые положительно решил вопрос о вторжении на Британские острова, между соперничающими военно-морскими группировками происходили постоянные стычки (обычно в форме один на один). В них французы всегда оказывались вторыми: «Вестал» против «Беллоны» в феврале; «Ирис» и «Эол» против «Миньона», «Саутгемптон» против «Данаи» в марте; «Ахиллес» против «Конт де Сен-Флорентин» в апреле; «Венера» против «Аретузы» в мае…

Воздействие на боевой дух французов увеличилось, когда Хоук, получив инструкции Адмиралтейства блокировать Брест, приступил к плотной и непрерывной осаде порта. В то время как в 1756-58 гг. Королевский Флот вел наблюдение за Брестом с баз на западе Англии, теперь он организовал систему постоянного наблюдения и разведки, работая посменно. Хоук отправил обратно корабли для переоснащения (по шесть судов одновременно), чередуя действия своих крупных судов.

Составленный график выполнялся неточно: корабли, как правило, слишком долго задерживались в Плимуте. Но французы этого не поняли. В связи с тем, что раньше боевые корабли противника не могли без боя подходить ко входу в гавань Брест, во Франции воспринимали плотную блокаду как унижение и даже нечто еще худшее. Ведь теперь делалась ставка на надежность блокирования.

Учитывая, что французская флотилия, состоявшая из двадцати двух боевых кораблей, фактически была одинакового размера с флотилией Хоука (у него имелось двадцать три судна), французы теряли достоинство в глазах Европы, поскольку не осмеливались сразиться с Королевским Флотом. Сама география и технология работали против французского проекта вторжения. На востоке Бреста не было гавани, подходящей для большого флота в век паруса — портов, подобных портам Плимута или Портсмута, не имелось. А в приливные гавани могло входить лишь небольшое количество судов, но не более того.

Однако положение Хоука ни в коем случае нельзя назвать безоблачным существованием. Он постоянно пытаться совершить невозможное, ведя наблюдение за французами и одновременно снабжая и переоснащая свой флот. Его терзали неполноценные и устаревшие судостроительные верфи в Портсмуте и Плимуте, а также недостаток личного состава. Нехватка персонала в командах оказалась серьезной, но не критической: добровольцы и общее увеличение набора матросов по всему королевству усилили численность личного состава только на 1 000 человек, а не на 7 000, обещанных Питтом.

Но настоящим огорчением для Хоука (что привело его к опасному конфликту с Адмиралтейством) стало решение Ансона о чистке и переоснащении кораблей, что приводило совершенно неоправданным задержкам судов в порту.

Хоук предложил, чтобы корабли, назначенные для переоснащения, приводили в порядок, только укрепляя корпус. Другими словами, их следовало опрокинуть на мелководье, а затем (в качестве временной профилактики) нанести смесь каучука и колесной мази. Но Ансон настаивал на соблюдении полной процедуры в соответствии с регламентом.

Главная причина медленного возврата кораблей, приводившая в бешенство Хоука, заключалась в стремлении Ансона минимизировать издержки переоснащения. Командующий отказывался нанимать большее количество рабочей силы. И после вызова на следственный совет в прошлом году Хоук твердо запомнил, насколько следует проявлять осторожность. После этого фиаско Ансон и Адмиралтейство больше не допустят никакого послабления.

Вторая проблема была связана с обеспечением продовольствием. Склады продовольствия (особенно — бочки пива) часто оказывались ниже предусмотренного стандарта. Но суда должны были постоянно возвращаться в Англию, чтобы получить все необходимое. Летом Хоук убедил поставщиков провианта выходить до Уэсана навстречу ему, чтобы его кораблям не пришлось совершать слишком дальние походы. Но он знал, что как только начнутся штормы и погода изменится, торговцы откажутся выполнять условия этого соглашения. Им не захочется нести потери.

Штормы и в самом деле разбушевались тем летом и продолжались до конца 1759 г. В начале июня мощный ураган вынудил эскадру, осаждающую Брест, сняться с места. Кораблям пришлось вернуться в Торбей остаться там до 17 июня. Хоук знал: те же самые ветры, которые гнали его вверх по Ла-Маншу, не выпустят французов из порта. А изменение направления ветров, которое позволит французским судам выйти в море, позволит и осаждающему соединению вернуться обратно. Но его неотступно беспокоило то, что неприятель готов выйти из Бреста в ту самую секунду, когда погода улучшится. Это обеспечит ему возможность перейти к нападению раньше, чем Королевский Флот вернется в Ла-Манш. Более того, тот же ураган, который заставил британцев вернуться, может привести еще один французский флот (возможно даже ужас из ужасов — эскадру из Тулона) в Брест.

Шторма вызвали вспышку заболеваний среди личного состава адмирала Хоука. А это предполагало дополнительную уборку, чистку и переоснащение его кораблей, которые должны выходить в открытые моря. Но в целом в «войне нервов» британцы одержали победу, сидя сложа руки. Бдительность заставляла команды британского флота оставаться всегда на предельном уровне боевой готовности. А сам факт того, что французы оставались взаперти, привел к тому, что боевой дух последних резко упал.

Несколько участников событий 1759 г. с французской стороны позднее подтвердили: непрекращающаяся блокада действительно оказала огромное влияние на падение боевого духа во Франции. А уверенность британцев возрастала, когда одинаковые сообщения приходили друг за другом: французы не будут готовы совершить решительные действия раньше осени.

Блокада Хоука отличалась двумя основными особенностями: атакой и сковыванием действий противника. Пока июнь плавно переходил в июль, адмирал сжимал кольцо блокады вокруг берегов Франции. Если он сам оставался перед Брестом, то командор Бойс и эскадра крейсеров вели наблюдение за всеми возможными передвижениями в портах Фландрии. Еще одна эскадра крейсеров стояла в Даунсе на случай, если французы попытаются выскользнуть из Булони и Амблетузы. Одно из соединений вело наблюдение перед Гавром, где строилась основная масса плоскодонок. Пятое соединение под командованием контр-адмирала Родни, критика и соперника Хоука, стояло в состоянии боевой готовности в Спитхеде.

Первую кровь пришлось пролить отважному Родни. Он на корабле «Ахиллес», вооруженном шестьюдесятью пушками, возглавлял смешанное соединение, состоящее из линкоров, вооруженных пятьюдесятью пушками, фрегатов, шлюпов и бомбардирских кораблей. 3–5 июля эскадра совершила рейд на Гавр и уничтожила большое количество плоскодонок, а также огромные запасы на складах. Пристально наблюдая, как собственная непосредственно подчиненная ему команда состязается с адмиралом Родни, Хоук испытал особое удовольствие от подвига, совершенного 29 июля. Корабль «Рочестер» преследовал конвой противника и четыре фрегата в реке Ванн.

Но в начале лета основная работа Хоука была направлена на сковывание действий противника. Он не пропускал суда нейтральных стран, не разрешая им входить в Брест, обрекая порт на голод и лишая его военно-морского снабжения. Адмирал рисковал крупным инцидентом, который мог оказаться на руку Шуазелю, когда перехватил четыре шведских торговых корабля и эскортировал их в Плимут.

Хоук остановил доставку снабжения, поступающего французам, организовав специальную прибрежную эскадру под командованием Огаста Харви, состоявшую из четырех фрегатов. Они могли плавать перед скалистыми берегами Бретани и опасными подветренными берегами, еще больше изолируя Брест.

Строго говоря, все это противоречило международным законам, так как предполагалось, что блокада относится только к кораблям воюющих стран или тем судам, на борту которых находится контрабандный военный груз. По строгому определению он представлял собой деньги, оружие или боеприпасы. Но Георг II был не более педантичным международным юристом, чем Елизавета I.

В условиях, когда Боскавен вел такое же непрерывное наблюдение, изолируя французский флот в Средиземноморье внутренним рейдом в Тулоне, к середине июля у военного кабинета Питта появились основания для осторожного оптимизма. К лидеру вернулось прежнее настроение самодовольного презрения к подготовке, проводимой французами. Это помогло почти что восстановить гармонию, нарушаемую мрачным Ньюкаслом, охваченным очередным приступом пессимизма: «Я льщу себе надеждой на то, что блокада Гваделупы принесет нам в этом году очень большой успех в Северной Америке. Но полагать, что мы сможем выжить французов из Северной Америки, было бы самым пустым занятием для нашего воображения».

Но 16 июля на заседании военного кабинета в Холдернесс-хаузе Питт и его коллеги, не считая Ньюкасла, были в обычном хорошем настроении. Для увеличения численности армии решили выпустить листовки, в которых новобранцам сообщали: их не отправят из страны в Германию, Северную Америку, Индию или Карибское море.

В суматохе взаимных поздравлений 16 июля приняли и другие военные решения. Они включали резолюцию об организации Хайлендерского полка для службы в Шотландии (впервые после 1745 г. британская элита почувствовала возможность сделать это совершенно безопасно, полагая, что новобранцы не дезертируют сразу же к якобитам). Кроме того, предусматривалась организация еще одного совершенно отдельного пехотного полка, нового легкого кавалерийского подразделения; а также прикрепление частей ополчения к регулярной армии с целью фактического их объединения.

Повсюду на Британских островах нарастала уверенность. Тобиас Смоллетт, который в это самое время писал историю Англии, включил ряд зловеще лояльных обращений (для французов) от ирландских католиков к королю Георгу: «Они заявляли во всеуслышание о своем горячем негодовании относительно угрожающего королевству вторжения противника, впавшего в отчаяние от бесконечных поражений. Он, возможно, совершит это в качестве последней попытки. Но напрасно тешит себя неприятель воображаемой надеждой, будто Ирландия поможет ему».

К середине лета у Шуазеля полностью созрели планы. В Бресте, Гавре, Рошфоре и Тулоне вели интенсивную военно-морскую подготовку. Войска сосредотачивали в ряде пунктов — в основном, в Остенде, Дюнкерке, в Сен-Омере, Лилле и Ванне. Приближалось завершение строительства 325 кораблей для транспортировки войск, а также плоскодонок, включая 100 судов в Гавре, специально спроектированных для переброски снабжения, артиллерии, военного имущества и материалов. Еще 225 кораблей предназначались для войск.

План был несколько изменен: теперь 125 из общего числа кораблей предназначались для кавалерии и лошадей, 100 судов — для пехоты. Военный представитель граф д'Эровиль отправился в Гавр, чтобы наблюдать за учениями по погрузке на борт судов и выгрузке с них. Он восхищался результатами: всего за шесть или семь минут люди успевали погрузиться и выгрузиться со всех 100 лодок.

В дополнение к этому все двенадцать прам (вооруженных судов охранения) оказались вполне удовлетворительными. Всего у Франции имелось 48 000 солдат и 337 кораблей, а также снабжение на три месяца. Все предназначалось для грандиозного предприятия Шуазеля — вторжения в Англию и Шотландию.

Шуазель к этому времени решил: портом отправления для удара Субиза по Англии должен стать Гавр, а не Дюнкерк. Причина оказалась проста: войска можно расквартировать в Руане и транспортировать вниз по Сене в самый последний момент. Кроме того, значительно легче доставить в Гавр пятьдесят лодок, построенных в Дюнкерке, а не 100 судов из Гавра в Дюнкерк. Более того, учитывая приливы и отливы, вся экспедиция смогла бы выйти одновременно именно из Гавра, а не из Дюнкерка.

Известному каперу Франсуа Туро предоставили небольшое соединение, с которым он должен был отправиться с целью установки дымовой завесы, чтобы корабли разведчики Королевского Флота продолжали докладывать: в Дюнкерке продолжаются подготовительные работы.

Идеи о расширении вторжения в Британию после грандиозных учений «большого удара» уже зрели в голове Шуазеля. Он уведомил своего друга герцога д'Огюльона, в то время популярного героя после того, как он нанес крупное поражение рейдовой группе английских морских пехотинцев, высадившихся в Бретани в 1758 г., что вскоре ему понадобятся его услуги в качестве командира экспедиции в Шотландию.

К началу июня Шуазелю стало понятно, что он должен снарядить два соединения вторжения: одно в Британию (под командованием принца Субиза), а второе — в Шотландию (под командованием д'Огюльона).

Предполагаемая экспедиция в Шотландию заставляет вновь вспомнить о якобитах. Учитывая потенциальный усиливающий эффект тайного движения якобитов в Англии, а особенно, в Шотландии, прагматичный Шуазель понял: ему придется иметь дело со сторонниками дома Стюартов, несмотря на его личную антипатию к принцу Чарльзу Эдуарду. Поэтому медлительный министр, подобно Макиавелли, решил обратиться непосредственно к лорду Блентайру (его подпольное прозвание — Лесли) и к шевалье Александру Макензи Дугласу.

Он рассчитал правильно: эти люди действительно подходили для разжигания восстания шотландских горцев. Но Шуазель не одобрил кандидатуру «красавчика-принца», «находящегося в мрачном настроении в своих тенетах» в Булони. Поэтому, вступив в тайный сговор, он устранил принца от дел до поры и времени.

Шуазель ввел в игру своих агентов-якобитов, организовав прямые переговоры между ними, собой и д'Огюльоном, отвлекая внимание и водя за нос Чарльза Эдуарда. Зная, как работал ум принца Стюарта, и насколько им руководила гордость, министр предположил: направив к принцу своего секретаря Жана-Луи Фавье, можно рассчитывать, что разъяренный Чарльз Эдуард напишет гневное письмо, требуя кого-то, занимающего более высокое положение.

«Красавчик-принц» вполне предсказуемо попался в эту ловушку. Прошло еще какое-то время, пока Шуазель «подбирал» подходящую кандидатуру. Наконец он отправил своего друга и родственника Иокима Казимира де Бетюна в Булонь и проинструктировав его уклоняться от прямых ответов. Поставленный в тупик Чарльз Эдуард сказал Бетюну, что он должен знать, хочет ли министр, чтобы он принял участие во французской экспедиции. Ведь тогда следует предупредить друзей в Англии, которые получали противоречивые сообщения. Бетюн воспользовался старой формулой: «Все для принца и ничего без него». Он подчеркнул, что Франция не будет готова к походу до самой осени.

Размах двуличия Шуазеля можно определить по инструкциям, которые он одновременно с этим вручил французскому послу в Голландии маркизу д'Аффре. Хотя Питт одно время опасался, что голландцы возненавидят Британию за нарушение законов о нейтральных странах, касающихся кораблей нейтралов в открытых морях, и поэтому могут присоединиться к войскам французов, ситуация оказалась совершенно противоположной. Голландцы были серьезно обеспокоены подготовкой французов ко вторжению и искали подтверждения, что в намерения Франции не входило ни восстановление на троне «претендента», ни его сына, ни проведение религиозной военной кампании католицизма.

Д'Аффре заверил высших представителей Голландии, что Франция не вовлекает Чарльза Эдуарда в подготовку. Правда, с ними проводили беседы, но только для того, чтобы определить размеры потенциальной численности якобитов в горных районах Шотландии.

В намерения Франции входило разгромить Британию в метрополии, заставить ее отказаться от глобальных претензий и заключить мир на условиях, благоприятных для себя. Едва ли вообще можно говорить о религиозном крестовом походе, подчеркнул д'Аффре. Ведь сам Чарльз Эдуард — протестант.

Шуазель окончательно решил вопрос, посланием, которое содержало уничтожающе презрительное упоминание принца Стюарта. Людовик XV, писал он, не нуждается в «привидениях, призраках или в чучелах» при рациональном проведении французской политики и достижении ее целей.

В свете всего сказанного, в судьбе Чарльза Эдуарда есть нечто глубоко патетическое (хотя винить в этом он мог только самого себя). Когда Эжен Элеонор де Мезье, отпрыск династического союза между семьей английских якобитов Оглторп и известной французской аристократической семьи Роган, написал Чарльзу Эдуарду, спрашивая его, не может ли тот сопровождать его в экспедиции в Англию, принц 12 июня ответил: «С глубокой благодарностью оценил предложение службы с Вами. Буду счастлив, если представится удобный случай, которым непременно воспользуюсь. В газетах я вижу частые упоминания о большой экспедиции, но больше не знаю о ней ничего. Если узнаю, то ознакомлю и Вас».

Отстранив «красавчика-принца», Шуазель приступил к серьезным делам с Лесли и Дугласом. Естественно, оба агента-якобита не виделись с глазу на глаз. Дуглас направил длинную докладную записку, рекомендуя высадку в Бристоле, откуда идет широкая дорога, ведущая в Лондон и к якобитам Уэльса на водосборной площади. В тот же день (13 июня) Лесли отказался от идеи высадки в Уэльсе или на западе Англии как от пустой затеи. Он посоветовал Шуазелю сосредоточиться на Шотландии.

Будучи проницательным человеком и уловив ход мыслей Шуазеля, Лесли выступил с предложением, что будет неплохо, если листовка, адресованная шотландским кланам, окажется подписанной Чарльзом Эдуардом. Но напрямик он сообщил: нет необходимости в том, чтобы принц вмешивался из Булони.

В принципе Лесли нацеливался на восстановление положения в Шотландии, аналогичного тому, которое было в марте 1746 г. (непосредственно под Куллоденом). Поэтому он упомянул лорда Джорджа Мюррея, как человека, которого следует вызвать. Мюррей, уже ставший немощным пожилым человеком, живший в изгнании в Голландии, был в 1745-46 гг. генерал-лейтенантом у принца Эдуарда и главным умом в армии якобитов. Проблема, как прекрасно знал Лесли, заключалась в том, что «красавчик-принц» не переносил его.

Шуазель быстро понял замаскированную враждебность к Чарльзу в замечаниях Лесли. Он ответил, что Людовик XV оценил все эти предложения; король всегда особенно хорошо относился к Шотландии. Сам же министр полагает: предложение кандидатуры лорда Джорджа Мюррея хорошее. Но, учитывая известное отношение к нему Чарльза Эдуарда, вероятно, лучше дождаться того времени, когда французские войска действительно высадятся в Шотландии. Потом и будет возможно обращаться к генерал-лейтенанту — ветерану борьбы.

Энергичный Лесли правильно воспринял одобрительный намек Шуазеля и 15 июня провел продолжительное совещание с принцем де Субизом, предполагаемым командующим экспедиции в Англию. Лесли сообщил ему: Шотландия является решающим аспектом вторжения в Британию. На западном побережье Шотландии необходимо взять плацдарм. В этом случае либо Чарльз Эдуард, либо его отец Джеймс (Яков) выпустят королевское свидетельство для сбора полков кланов. Конечная цель — создание шотландского правительства, дружественного Франции (с целью воссоздания «Старого альянса»), с парламентом и тайным советом, которые должны восстановить древние законы и обычаи страны.

Лесли обещал обеспечить еще одно восстание якобитов в Шотландии, но просил сохранить его предложение в тайне от английских якобитов (предположительно — и от самого Чарльза Эдуарда).

Лесли, с одобрения Субиза, далее направил Шуазелю список, в который вошли двадцать три пэра и шестьдесят пять рыцарей, баронетов и джентльменов, на которых можно положиться, если французы высадятся в Шотландии. Он обещал выставить на поле боя 20 000 воинов кланов, но только при условии, что на западном побережье высадятся лучшие войска Франции, численность которых как минимум составит 7 000 солдат. Они должны прибыть с оружием, боевой техникой и рядом опытных офицеров и инженеров.

Следующий меморандум Лесли написан похвально тщательно. В нем имелись карты и перечислялись пункты высадки (особенно он подчеркивал Гринок и Монтроуз), а также рекомендации маршрута для флотилии вторжения, которая должна проследовать на запад курсу вокруг Ирландии, учитывая течения в Ла-Манше.

Будучи ветераном «Королевской тайны» Людовика XV, Лесли находил особое удовольствие в закулисной дипломатии и в вероломстве. Совершенно очевидным кажется его предательство Чарльза Эдуарда.

Но и остальные якобиты, заискивающие перед Шуазелем и считающие «красавчика-принца» конченым человеком, вели себя еще более вероломно. Доминик О'Хогарти рекомендовал, чтобы принцу Стюарту предложили пойти в отпуск: либо предложили стать королем Ирландии, либо бросили его на произвол судьбы. Поступали даже предложения о том, чтобы вызвать Джеймса Стюарта из Рима для встречи с Людовиком XV, а затем предложить ему корону Ирландии, вообще отказавшись от Чарльза Эдуарда. А Джеймс и без того был крайне разгневан на своего сына за его упрямую бескомпромиссность. Дело доходило до того, что он отказывался подписать акт об отречении или сертификат на регентство в пользу Чарльза (идея не такая уж перспективная, как могло бы показаться на первый взгляд).

Шуазель, обладавший ясным умом и отличавшийся непреклонной целеустремленностью, смог разрубить узел фракционности, недоброжелательства, мелкого соперничества и просто мечтаний об идеальном государстве (всем этим стало движение якобитов к 1759 г.) Министр хотел добиться точно того, что ему было необходимо для победы над своими колеблющимися коллегами в государственном совете.

Момент истины наступил на заседании совета 14 июля (где присутствовали Бель-Иль, Беррьер, Силуэт, д'Эстрэ и Субиз). Уверенный Шуазель начал развлекать короля и министров рассказом о том, что он поступил с Чарльзом Эдуардом подобно Макиавелли. «Так как поддержка якобитов для нас будет бесценной, — говорил он, — то пришлось вести переговоры непосредственно с принцем Стюартом. Но удалось отделить от них в значительной степени Блентайра (Лесли) и работать с ним отдельно. Блентайру сообщили, что французская экспедиция не зависит от Чарльза Эдуарда, но что Его Христианнейшее Величество ничего не имеет против любых благ, которые может получить дом Стюартов в результате вторжения. Вполне возможно, что все переговоры с кланами шотландских горцев могут ни к чему не привести, но есть основания полагать: необходимо попытаться провести их».

Что же касается самого Чарльза Эдуарда, то только после высадки в соответствующих местах д'Огюльона и Субиза будет понятно истинное значение его поддержки. В этот момент Франции станет ясно, что делать с принцем дальше.

Людовик XV сделал особое ударение на том, что принято решение не заключать никакого официального соглашения с Чарльзом Эдуардом, а его командующие получили строжайшие приказы не вести с принцем никаких дел. Король намеревался проинформировать и пригласить принца Стюарта принять личное участие только после вторжения.

Бель-Иль, отличающийся неровным отношением к принцу, колеблющимся от теплого участия до полного раздражения, попросил кратко изложить ему содержание состоявшихся переговоров между Шуазелем и Чарльзом Эдуардом.

Шуазель ответил: принц приложил целый ряд усилий, чтобы разузнать все секреты. Но министру пришлось обманывать принца, не посвящая его во все дела.

Затем Шуазель раскрыл свое поистине враждебное и презрительное отношение к Стюарту. Он пояснил, что Чарльза Э

Date: 2015-09-24; view: 271; Нарушение авторских прав