Глава 17. Эффект, произведенный на распорядителей Игр, был мгновенным и принесшим мне удовлетворение

Эффект, произведенный на распорядителей Игр, был мгновенным и принесшим мне удовлетворение. Несколько из них выдают небольшие вскрики. Другие выпускают из рук бокалы, которые разбиваются, музыкально звеня, об пол. Двое, похоже, рассматривают вариант обморока. Но все, очевидно, шокированы.

Теперь Хевенсби обратил на меня внимание. Он смотрит на меня, пока сок от персика, который он раздавил в руке, бежит по его пальцам. Затем он откашливается и произносит:

– Можете идти, мисс Эвердин.

Я делаю почтительный поклон и разворачиваюсь, чтобы уйти, но в последний момент не могу устоять и бросаю контейнер с ягодами через плечо. Я могу слышать, как его содержимое попадает в манекен, в то время как еще пара бокалов разбивается. Когда двери лифта закрываются за мной, я вижу, что никто не сдвинулся с места.

Думаю, я их все‑таки удивила. Это было опрометчиво, опасно, и, без сомнения, я заплачу за это десятки раз. Но в данный момент я чувствую что‑то очень похожее на восторг и позволяю себе смаковать его.

Я хочу немедленно найти Хеймитча и рассказать ему о своем показе, но вокруг нет никого. Я полагаю, что все готовятся к обеду, и решаю пойти принять душ, так как мои руки все в соке. Пока я стою под водой, я начинаю задумываться, был ли у моего поступка здравый смысл. Вопрос, который теперь всегда должен быть моим гидом: «Поможет ли это Питу остаться в живых?» Косвенно не поможет. То, что случается на тренировке, очень конфиденциально, поэтому им нет смысла принимать какие‑то меры, чтобы наказать меня, если никто не будет знать о моем нарушении. На самом деле в прошлом году я вообще была вознаграждена за свою нахальность. Но это преступление все же совсем другое. Если распорядители Игр рассержены, они могут решить наказать меня на арене, и Пит, вероятно, тоже попадет под линию огня. Наверно, это было слишком импульсивно. И все же… Я не могу извиниться за то, что сделала это.

Когда мы все собираемся на обед, я замечаю, что руки Пита немного в пятнах разных цветов, даже притом, что волосы у него еще влажные от купания. Наверно, он все‑таки, в конце концов замаскировался. Как только подают суп, Хеймитч переходит к проблеме, занимающей умы всех присутствующих.

– Ну, так, как прошли ваши индивидуальные показы?

Я переглядываюсь с Питом. Так или иначе, я не тороплюсь перевести то, что я сделала, в слова. В спокойствии столовой это кажется уж очень экстремальным.

– Ты первый, – говорю я Питу. – Ты, должно быть, сделал что‑то действительно необычное, мне пришлось ждать в течение сорока минут, прежде чем войти.

Пит, кажется, охвачен тем же самым нежеланием говорить, которое испытываю я.

– Ну, ладно… Я сделал что‑то вроде камуфляжа, как ты и предложила, – говорит он. – Ну, не совсем камуфляж… Я имею в виду, я использовал краски.

– Для чего? – спрашивает Порция.

Я вспоминаю, насколько раздражены были распорядители Игр, когда я зашла на свой показ. Запах чистящего средства. Мат, лежащий в центре зала. Может, он скрывал что‑то, что у них не получилось отмыть?

– Ты нарисовал что‑то, не так ли? Картину.

– Ты видела ее? – спрашивает Пит.

– Нет. Они сделали все, чтобы скрыть ее, – отвечаю я.

– Ну, так обычно и бывает. Они не могут сообщать другим, что сделал трибут, – говорит Эффи беззаботно. – Что ты нарисовал, Пит? – Она выглядит немного загадочной. – Это было изображение Китнисс?

– Зачем ему рисовать меня, Эффи? – спрашиваю я раздраженно.

– Чтобы показать, что он собирается сделать все, чтобы защитить тебя. Это то, что все в Капитолии ожидают, так или иначе. Разве он не вызвался добровольцем, чтобы пойти с тобой? – говорит Эффи так, словно это самая очевидная вещь в мире.

– Вообще‑то, я нарисовал Руту, – произносит Пит. – То, как она выглядела после того, как Китнисс покрыла ее цветами.

За столом длинная пауза, пока все переваривают это.

– И чего именно ты пытался этим добиться? – спрашивает Хеймитч очень сдержанным голосом.

– Я не уверен. Я только хотел, чтобы они почувствовали ответственность, пусть даже на мгновение, – говорит Пит. – За то, что убили маленькую девочку.

– Это ужасно. – Эффи выглядит так, словно собирается заплакать. – Такие мысли… Это запрещено, Пит. Совершенно. Ты просто навлечешь еще большие неприятности на себя и Китнисс.

– Я вынужден согласиться с Эффи в этом вопросе, – произносит Хеймитч. Порция и Цинна по‑прежнему молчат, но их лица очень серьезны. Конечно, они правы. Но, даже несмотря на то, что я сильно переживаю из‑за этого, я думаю, что то, что он сделал, удивительно.

– Полагаю, это не самое подходящее время упоминать о том, что я подвесила манекен и написала на нем имя Сенеки Крэйна, – говорю я. Это производит должный эффект. После мгновения неверия, все неодобрение в комнате обрушивается на меня, как тонна кирпичей.

– Ты… повесила… Сенеку Крэйна? – спрашивает Цинна.

– Да. Я продемонстрировала свои новые умения повязывать узлы, а он, так или иначе, действительно закончил свою жизнь с петлей на шее.

– О, Китнисс, – произносит Эффи практически беззвучно. – Как ты вообще об этом узнала?

– А что, это тайна? Президент Сноу не показывал этого. На самом деле, он, казалось, стремился к тому, чтобы я узнала об этом, – говорю я. Эффи уходит из‑за стола, прижав салфетку ко рту. – Ну вот, я расстроила Эффи. Надо было соврать и сказать, что я просто стреляла из лука.

– Складывается впечатление, что мы запланировали все это, – произносит Пит, посылая мне лишь намек улыбки.

– А вы не планировали? – спрашивает Порция. Ее пальцы нажимают на закрытые веки, словно она защищается от очень яркого света.

– Нет, – говорю я, смотря на Пита с новым чувством признательности. – Никто из нас даже не знал, что собирается делать, прежде чем оказался внутри.

– И, Хеймитч, – произносит Пит, – мы решили, что не хотим никаких других союзников на арене.

– Хорошо. Тогда я не буду ответственен за то, что кто‑то из моих друзей убьет вас из‑за вашей глупости, – говорит он.

– Это именно то, о чем мы думали, – произношу я.

Мы заканчиваем есть в тишине, но когда мы поднимаемся, чтобы отправиться в гостиную, Цинна обнимает меня рукой и прижимает к себе.

– Давай, пойдем смотреть на эти оценки.

Мы собираемся вокруг телевизора, и Эффи с красными глазами присоединяется к нам. Появляются лица трибутов, дистрикт за дистриктом, и оценки под их фотографиями. Высший балл – двенадцать. Как и следовало ожидать, высокие оценки у Кашмир, Глосса, Брута, Энобарии и Финника. У остальных от самых низких до средних.

– Они когда‑нибудь давали ноль? – спрашиваю я.

– Нет, но все когда‑нибудь бывает в первый раз.

И он оказывается прав. Потому что, когда мы с Питом получаем по двенадцать баллов каждый, попадая в историю Голодных Игр, никто из нас все же не празднует.

– Зачем они делают это? – спрашиваю я.

– Затем, чтобы у остальных не осталось никакого выбора, кроме как сделать вас своими целями, – решительно говорит Хеймитч. – Идите спать. У меня нет сил смотреть ни на кого из вас.

Пит провожает меня до моей комнаты в полной тишине, но прежде чем он сможет пожелать мне спокойной ночи, я обнимаю его и кладу голову ему на грудь. Он кладет руки мне на спину и прикасается щекой к моим волосам.

– Мне жаль, если я сделала все еще хуже, – говорю я.

– Не хуже, чем я. Зачем ты сделала это, так или иначе? – произносит он.

– Я не знаю. Может, чтобы показать им, что я больше, чем пешка в их Играх? – отвечаю я.

Он немного смеется, без сомнения, вспоминая ночь перед Играми в прошлом году. Мы были на крыше, ни один из нас не мог уснуть. Пит сказал в тот момент кое‑что об этом, но тогда я не поняла, о чем он. Зато поняла теперь.

– Я тоже, – отвечает он мне. – И я не говорю, что не буду пытаться. Отправить тебя домой, я имею в виду. Но если быть по‑настоящему честным…

– Но если быть по‑настоящему честным, ты считаешь, что президент Сноу выдал прямое распоряжение о том, чтобы они удостоверились, что мы в любом случае умрем на арене, – продолжаю я.

– Это приходило мне в голову, – произносит Пит.

Это приходило и мне голову. Неоднократно. Но в то же время, пока я знала, что никогда не смогу покинуть арену живой, я по‑прежнему держалась за надежду, что Пит сможет. В конце концов, это не он вытащил ягоды, а я. Никто никогда не сомневался, что вызов, брошенный Питом, был побужден любовью. Так что, может быть, президент Сноу предпочтет оставить его в живых, сокрушенным и убитым горем, в качестве предупреждения для остальных.

– Но даже если это случится, все будут знать, что мы боролись, правильно? – спрашивает Пит.

– Все будут знать, – соглашаюсь я. И впервые я отдаляюсь от личной трагедии, которая снедала меня с тех пор, как объявили о Подавлении. Я вспоминаю старика, которого застрелили в Дистрикте‑11, Бонни с Твил и все эти слухи о восстаниях. Да, все в дистриктах будут смотреть на меня и видеть, как я справляюсь со смертельным приговором, c последним актом превосходства президента Сноу. Они увидят некоторые знаки того, что их борьба не была напрасной. Если мне удастся показать, что я бросаю вызов Капитолию до конца, Капитолий убьет меня… но не мой дух. Какой способ может быть лучше, чтобы дать надежду мятежникам?

Прелесть этой идеи еще и в том, что мое решение сохранить Пита в живых за счет своей собственной жизни само по себе является актом неповиновения. Отказом играть в Голодные Игры по правилам Капитолия. Мой личный план действий полностью соответствует общественному. И если бы мне действительно удалось спасти Пита… с точки зрения революции это было бы идеально. Поэтому мертвой я буду полезнее. Они могут превратить меня в своего рода мученика за это дело и рисовать мое лицо на плакатах, чтобы сплотить людей, и это будет гораздо большим, чем то, что я могу сделать живой. А вот Пит будет полезнее живым. И скорбящим. Потому, что он сможет превратить свою боль в слова, которые изменят людей.

Пит бросил бы все это в ту же секунду, если бы знал, о чем я думаю, поэтому я просто говорю:

– Так что же нам делать с нашими последними несколькими днями?

– Я просто хочу провести каждую минуту моей оставшейся жизни с тобой, – отвечает Пит.

– Тогда пошли, – говорю я, затаскивая его в свою комнату.

Я чувствую, что это подобно роскоши – снова спать с Питом. Я не понимала до сих пор, как соскучилась по человеческой близости. Ощущению его рядом с собой в темноте. Я жалею, что потратила впустую последние ночи, не пуская его. Я проваливаюсь в сон, окутанная его теплотой, а когда открываю глаза снова, из окна уже льется солнечный свет.

– Никаких кошмаров, – говорит он.

– Никаких кошмаров, – подтверждаю я. – А у тебя?

– Ни одного. Я и забыл, на что похож настоящий ночной сон, – отвечает он.

Мы лежим там некоторое время, вовсе не спеша начинать новый день. Завтра вечером будет телевизионное интервью, так что, сегодня Эффи и Хеймитч должны тренировать нас. Много высоченных каблуков и саркастических комментариев, полагаю. Но входит рыжеволосая безгласая, чтобы передать нам послание от Эффи о том, что, в связи с нашим недавним Туром, они с Хеймитчем пришли к выводу, что мы уже вполне можем вести себя прилично на публике. Таким образом, тренировки были отменены.

– Серьезно? – говорит Пит, что‑то рисуя на моей руке и рассматривая это. – Ты понимаешь, что это означает? У нас будет целый день для себя самих.

– Так плохо, что мы не можем никуда пойти, – произношу я задумчиво.

– Кто сказал, что не можем? – спрашивает он.

Крыша. Мы заказываем корзину с едой, захватываем несколько одеял и отправляемся на крышу для пикника. Весь день мы проводим на пикнике, сидя среди клумб с цветами и музыкальными подвесками, звенящими от ветра. Мы едим. Лежим на солнце. Я хватаю висящие виноградные лозы и, используя свою практику в создании узлов, плету сети. Пит рисует меня. Мы придумываем игру с силовым полем, которое окружает крышу: один из нас кидает яблоко в его сторону, а другой должен поймать фрукт.

Никто не беспокоит нас. К концу дня я лежу головой на коленях Пита, делая венок из цветов, пока он играет с моими волосами, утверждая, что тренируется вязать узлы. Через некоторое время его руки исчезают.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Хотел бы я остановить это мгновение, прямо здесь, прямо сейчас. И жить в нем всегда, – говорит он.

Обычно такие комментарии, в которых есть намеки на его бессмертную любовь ко мне, заставляют меня ощущать себя виноватой и ужасной. Но я чувствую себя так тепло и расслабленно. Не волнующейся по поводу будущего, которого у меня никогда не будет, и я просто позволяю слову выскользнуть:

– Хорошо.

Я могу слышать улыбку в его голосе.

– Так ты разрешаешь?

– Я разрешаю, – говорю я.

Его пальцы возвращаются к моим волосам, а я засыпаю, но он будит меня, чтобы смотреть на закат. На это захватывающе желтое и оранжевое пламя над горизонтом Капитолия.

– Я подумал, что ты не захочешь пропустить его.

– Спасибо, – говорю я. Поскольку я могу сосчитать на пальцах число тех закатов, которые мне остались, я не хочу пропустить ни одного из них.

Мы не спускаемся, чтобы присоединиться к остальным на ужине, и никто не зовет нас.

– Я рад. Я устал делать всех вокруг такими несчастными, – говорит Пит. – Все плачут. Или Хеймитч… – Ему не обязательно продолжать.

Мы остаемся на крыше до последнего. Потом мы идем спать, спокойно проскальзывая в мою комнату, ни с кем не сталкиваясь.

Следующим утром нас будит моя приготовительная команда. Наш с Питом спящий вид – слишком много для Октавии, потому что она мгновенно ударяется в слезы.

– Вспомни, что Цинна сказал нам! – в отчаянье кричит Вения. Октавия кивает и выходит, все еще рыдая.

Пит вынужден вернуться к себе в комнату, чтобы подготовиться, а я остаюсь наедине с Венией и Фливием. Обычная болтовня отложена. Практически мы вообще не разговариваем, кроме редких комментариев насчет того, как мне нужно повернуть подбородок. Уже почти обед, когда я чувствую, что что‑то капает на мое плечо и оборачиваюсь, чтобы увидеть Флавия, обрезающего мои волосы, безмолвные слезы текут по его лицу. Вения кидает на него взгляд, и он аккуратно кладет ножницы нас стол и уходит.

Тогда остается только очень бледная Вения. С непреклонной решимостью она работает с моими волосами, ногтями, макияжем. Ее пальцы буквально летают, стараясь компенсировать отсутствие ее товарищей по команде. Все время она избегает моего взгляда. И только когда Цинна приходит ко мне и отпускает ее, она берет мои руки, смотрит мне прямо в глаза и говорит:

– Мы все хотим, чтобы ты знала, что… для нас было честью делать тебя лучше.

И затем она поспешно выходит из комнаты.

Моя приготовительная команда. Мои глупенькие, недалекие, ласковые домашние любимцы с их одержимостью перьями и вечеринками почти разбили мне сердце своим прощанием. Конечно, после этих слов Вении становится совершенно очевидно, что все мы знаем, назад я не вернусь. Весь мир знает это? Мне становится интересно. Я смотрю на Цинну. Он, конечно, знает. Но, так как он обещал, я не опасаюсь его слез.

– Так что я надену сегодня вечером? – спрашиваю я, следя за сумкой, в которой находится мой наряд.

– Президент Сноу лично выбрал твою одежду, – говорит Цинна. Он расстегивает молнию на сумке, доставая одно из подвенечных платьев, которое я одевала на фотосессии. Тяжелый белый шелк, глубокий вырез, зауженная талия и рукава, ниспадающие от моих запястий до пола. И жемчуг. Всюду жемчуг. Им расшито платье, из него сделано мое ожерелье и венец для фаты. – Даже несмотря на то, что про Двадцатипятилетие Подавления было объявлено в тот же вечер, когда показывали фотосессию, люди все равно продолжали голосовать за их любимые платье, это победило. Президент решил, что ты должна надеть его сегодня. Все наши возражения были проигнорированы.

Я прикасаюсь пальцами к кусочку шелка, пытаясь понять логику президента Сноу. Полагаю, поскольку я была величайшей преступницей, мои боль, потери и унижения должны быть выставлены на всеобщее обозрение. Это, как он считает, все прояснит. Это так грубо, президент превратил мое свадебное платье в саван.[18]Такой удар для моих домашних, это отзывается у меня внутри тупой болью.

– Хорошо. Было бы очень досадно, если бы такое милое платье пропало даром.

Цинна помогает мне залезть в него. Когда оно оседает на моих плечах, они не могут не пожаловаться.

– Оно всегда было таким тяжелым? – спрашиваю я. Я помню, что некоторые платья были довольно плотными, но это весит целую тонну.

– Мне пришлось внести некоторые изменения для освещения, – говорит Цинна. Я киваю, но не могу увидеть, что же поменялось. Он дополняет мой наряд туфлями, украшениями и фатой. Заставляет меня пройтись. – Ты восхитительна, – говорит он. – А теперь, Китнисс, так как этот корсаж сделан особым образом, я не хочу, чтобы ты поднимала руки над головой. Ну, во всяком случае, пока ты не будешь кружиться.

– Я снова буду кружиться? – спрашиваю я, вспоминая о своем прошлогоднем платье.

– Уверен, Цезарь попросит тебя об этом. А если он не сделает этого, предложи сама. Только не сразу же. Оставь это для своего грандиозного финала, – инструктирует меня Цинна.

– Дай мне сигнал, чтобы я поняла, когда начинать, – говорю я.

– Хорошо. Есть какие‑нибудь идеи относительно твоего интервью? Я знаю, что Хеймитч оставил вас двоих решать все самостоятельно, – спрашивает он.

– Нет, в этот раз я просто плыву по течению. Забавно, но я вообще не нервничаю. – И это правда. Как бы президент Сноу ни ненавидел меня, аудитория Капитолия моя.

Мы встречаемся с Эффи, Хеймитчем, Порцией и Питом у лифтов. Пит в изящном смокинге и белых перчатках. Такие вещи женихи надевают на свадьбы здесь, в Капитолии.

У нас дома все намного проще. Женщины обычно берут на прокат белое платье, которое носили уже сотни раз. Мужчина надевает что‑то чистое, что вовсе не означает костюм. Они заполняют какие‑то формы в Доме Правосудия и определяются в дом. Семья и друзья собирается, чтобы пить и есть, и, возможно, для кусочка пирога, если молодожены могут себе это позволить. Даже если не могут, всегда есть традиционная песня, которую мы поем, когда молодая пара переступает порог своего дома. И у нас есть своя небольшая церемония, когда они разводят свой первый очаг, поджаривают немного хлеба и делят его. Возможно, это старомодно, но никто не будет чувствовать себя по‑настоящему женатым в Дистрикте‑12 до конца поджаривания.

Другие трибуты уже собрались за кулисами и тихонько разговаривают, но когда приходим мы с Питом, они замолкают. Я вижу, как все пронзают взглядами мое свадебное платье. Неужели они завидуют его красоте? Его силе, которая, возможно, сможет управлять толпой?

Наконец Финник говорит:

– Не могу поверить, что Цинна засунул тебя в это.

– У него не было выбора. Это сделал президент Сноу, – произношу я, обороняясь. Я не позволю никому критиковать Цинну.

Кашмир отбрасывает свои струящиеся светлые локоны назад.

– Ну, ты выглядишь смешно! – Она хватает за своего брата и тянет его в сторону, чтобы вывести нашу процессию на сцену. Остальные трибуты тоже начинают выстраиваться в линию. Я запуталась, потому что, несмотря на то, что все они злы, некоторые сочувственно похлопывают нас по плечу, а Джоанна Мейсон вообще останавливается, чтобы поправить мое жемчужное ожерелье.

– Заставь его заплатить за это, ладно? – говорит она.

Я киваю, хоть и не понимаю, о чем она. Но только пока мы все не рассаживаемся на сцене и Цезарь Фликерман, волосы и лицо которого окрашены в этом году в лавандовый, не выдает свою вступительную речь и не начинает интервью с трибутами. Только сейчас я понимаю глубину предательства, которое ощущают победители, и ярость, сопровождающую это чувство. Но они все настолько умны, настолько потрясающе умны в том, как они играют, потому что все это бросает тень на правительство и президента Сноу в частности. Но есть и те, вроде Брута и Энобарии, кто вернулся сюда ради еще одних Игр, и это для них тоже как опьянение, наркотики или потеря себя в боях. И тут еще достаточное количество победителей, у которых есть разум и сила для того, чтобы бороться.

Кашмир начинает с речи о том, как она не может перестать плакать каждый раз, когда думает о том, сколько людей в Капитолии сейчас страдает из‑за того, что потеряет нас. Глосс вспоминает, как тепло тут принимали их с сестрой. Бити подвергает сомнению легальность Двадцатипятилетия Подавления в своей нервозной, дергающейся манере и задается вопросом, было ли оно в полной мере изучено экспертами в последнее время. Финник читает стихотворение, которое он написал для своей настоящей любви, и около сотни женщин находятся в полуобморочном состоянии, уверенные, что он имеет в виду именно их. Когда встает Джоанна Мейсон, она спрашивает, можно ли сделать что‑нибудь с этой ситуацией. Конечно, создатели Двадцатипятилетия Подавления никогда не предполагали, что между победителями и Капитолием возникнет такая любовь. Никто не может быть столь жесток, чтобы разорвать такие тесные связи. Сидер спокойно размышляет о том, что в Дистрикте‑11 каждый считает президента Сноу всесильным. Так, если он действительно всесилен, почему он не изменит Подавление? И Чэф, который идет прямо следом за ней, настаивает на том, что президент может изменить Двадцатипятилетие, если захочет, но он, вероятно, не думает, что этот вопрос имеет значение для кого‑либо.

К тому времени, когда представляют меня, аудитория уже практически полностью уничтожена. Люди плачут, падают в обморок и даже просят об изменении. Мой вид в шелковом свадебном платье фактически вызывает бунт. Не будет больше меня, не будет никаких несчастных влюбленных, живущих счастливо после всего, не будет никакой свадьбы. Я вижу, что даже профессионализм Цезарь дает трещины, пока он пытается угомонить их, чтобы я смогла говорить, но мои три минуты быстро убегают.

Под конец есть некоторое затишье, и он выдает:

– Ну что, Китнисс, очевидно это очень эмоциональная ночь для всех. Есть что‑нибудь, что ты хотела бы сказать?

Мой голос дрожит, пока я говорю:

– Только то, что я сожалею, что у вас не будет возможности погулять на моей свадьбе… но я рада, что у вас хотя бы есть шанс увидеть меня в моем платье. Разве это… не самая красивая вещь на свете? – Мне не нужно смотреть на Цинну для сигнала. Я знаю, что это то самое время. Я начинаю кружиться, полнимая рукава над головой.

Когда я слышу крики толпы, я думаю, что это потому, что я, вероятно, выгляжу ошеломляюще. А потом я замечаю, что что‑то поднимается вокруг меня. Дым. От пламени. Ни такого, какое было у меня в прошлом году на колеснице, а нечто более реальное, пожирающее мое платье. Я начинаю паниковать, когда дым сгущается. Обугленные шелковые куски летают в воздухе, а жемчуг стучит по сцене. Тем не менее, я не решаюсь остановиться, потому что моя плоть не горит, и я знаю, что Цинна предусмотрел все, что может произойти. Так что, я все кружусь и кружусь. На долю секунды я задыхаюсь, полностью охваченная странным пламенем. И затем внезапно огонь исчезает. Я медленно останавливаюсь, задаваясь вопросом, обнажена ли я и почему Цинна решил спалить мое свадебное платье.

Но я не обнажена. Я в одежде такого же дизайна, как мое свадебное платье, только теперь она цвета угля и состоит из крошечных перьев. С любопытством я поднимаю свои длинные свисающие рукава в воздух, и в этот момент я вижу себя на телевизионном экране. Я одета во все черное, не считая моих белых рукавов. Или мне следует говорить «крыльев»?

Потому что Цинна превратил меня в сойку‑пересмешницу.

Date: 2015-09-22; view: 267; Нарушение авторских прав