Крепостная актриса

Этой ночью Анна так и не смогла заснуть. Вчерашний разговор с Владимиром все не шел у нее из головы, и она до рассвета просидела близ окна, всматриваясь, как появлялись и удлинялись тени деревьев в саду. Белые ночи уже давно сменило обычное чередование света дневного и лунного, и снова стало легко увидеть в оконном стекле отражение волнующегося под вечерним ветерком пламени свечи.

Анну потрясла внезапная перемена, произошедшая с Владимиром. Конечно, он и прежде не отличался последовательностью в поступках, за исключением, пожалуй, одного – своей откровенной неприязни к ней. Но трагические события последних дней, казалось, смягчили это ледяное сердце, и Анна почувствовала, что Владимир оттаивает.

Она всегда жалела его. Анна прекрасно понимала, что капризный и избалованный мальчик рано или поздно не захочет более делить любовь родителей с чужой ему девочкой. Да Анна никогда и не просила этой любви сверх меры. Она была готова довольствоваться даже малой частью того расположения, которое ей оказывали барон и баронесса Корфы. Анна не знала, чем вызвала такую глубокую симпатию к себе. Ей казалось, что среди дворовых есть много прелестных детишек, вполне подходивших для роли воспитанников.

Уже после смерти баронессы Анна, повзрослев, начала догадываться, что с ее происхождением связана какая‑то тайна в семье Корфов, да и Варвара не раз говорила ей – ты другая, ты не такая, как мы. Однажды она обмолвилась про Сычиху, но замолчала под взглядом неожиданно вошедшего барона. Анна даже подумала, что говорить о Сычихе опасно, но потом узнала, что барон заботился и об этой странной женщине. По его приказу время от времени ремонтировали ее лесное пристанище, Варвара готовила для нее, а, увидев как‑то Сычиху на кухне, Анна просто растерялась – таинственная колдунья оказалась приятной женщиной с пронзительными глазами и благородной осанкой.

Сычиха долго смотрела на нее и потом заговорила с Анной ласково, по‑родственному. Она пообещала ей прекрасного принца и возвращения всего, чего Анна как будто бы лишена. Анна хотела расспросить ее подробнее, но Варвара услышала вдруг за дверью голос Владимира и заторопила Сычиху. Та заволновалась и быстро ушла.

И вот теперь – эта странная и неприятная сцена в церкви! Анна молилась за смягчение нрава Владимира, но, по‑видимому, недостаточно. Яд, разъедавший его душу, отравил и ее существование и сегодня, в конце концов, привел Анну к обрыву над пропастью. Приказ танцевать перед Оболенским и Репниным означал для нее одно – крушение всех надежд и любви. Принимая это решение, Владимир пренебрег памятью отца, уничтожая все, что он делал для Анны все эти годы – пестовал ее талант, создавал репутацию и воспитывал в ней любовь и уважение к себе подобным.

Анна наблюдала за сменой дня и ночи и думала о том, что время ее летнего солнца закончилось, и перемирие с тьмой более невозможно. В ее жизни наступала черная полоса, и она должна собраться с духом, чтобы выстоять в этот час нелегких испытании. Анна обратила взор к маленькому портрету барона, который тот подарил ей однажды на день ангела. «Я всегда буду твоим ангелом‑хранителем, Аннушка, – сказал тогда барон, – и всегда уберегу тебя от беды и людского сглаза». И вот ее ангел‑хранитель занял свое место среди обитателей небесных садов, а она оказалась один на один с олицетворением той злой силы, что завладела душой и сердцем Владимира Корфа.

Завтра ее жизнь изменится к худшему, и уже ничто не будет таким, как прежде. Она незамеченной вышла из дома, накинув теплую вязаную шаль, и через лес отправилась на кладбище. Придя на могилу барона, Анна присела на скамеечку возле нее.

– Иван Иванович! – прошептала Анна, глядя, как первые солнечные лучи поднимаются над деревьями и будят говорливых птах. – Я навсегда сохраню ваш образ в своем сердце в знак бесконечной моей признательности за все, что вы сделали для меня. Вы научили меня добру и прощению, и я прощаю Владимира – ради вас, ради вашей памяти. Я приму и до дна выпью эту чашу позора, ибо вы показали мне пример смирения во имя любви. И теперь я чувствую себя, как никогда сильной и мужественной. Я не знала своих родителей – вы заменили мне их. Но я знала настоящую родительскую любовь, потому что в моей жизни были вы. Я не смогу выполнить свое обещание и стать великой актрисой – сегодня вечером Сергей Степанович узнает, кто я на самом деле и навсегда позабудет обо мне. Простите, простите меня…

По дороге обратно Анна собрала лесных цветов и, по обыкновению, зашла в библиотеку, чтобы поставить их в любимую вазу старого барона. Иван Иванович обожал лесные лилии и орхидеи. Анна составляла из них замечательные букеты, приправляя их листьями папоротника. Цветы пахли тонко и нежно, сохраняя в своем аромате воспоминания о свежести утра ранней осени. Анна глубоко вздохнула, и ее взгляд скользнул по шкафам с книгами. Анна подошла к ним.

Она открыла дверцу одного, потом другого… Анна касалась пальцами корешков книг – вот эти Иван Иванович часто перечитывал, вот эти называл раритетами – доставал изредка и листал с исключительной бережностью. Вот книги из Индии, а эти – его любимые историки, в них барон черпал тысячелетнюю мудрость мира. А это Шекспир – оригинальное издание… «Дух твоего отца без плоти,/ я был приговорен к скитаньям вечным по ночам/ и мукам средь живых при свете солнца… Послушай, если ты меня когда‑нибудь любил/ – отомсти за подлое мое убийство». Барон особенно почитал «Гамлета». Анна поставила томик с трагедиями Шекспира на полку и собралась уйти, как дверь в библиотеку открылась.

– Что вы делаете здесь? – вместо приветствия спросил Владимир, появившийся на пороге. – Я полагал, что вы будете репетировать весь день. Так почему вы же бездельничаете?

– Мне незачем репетировать. Роль крепостной мне прекрасно знакома.

– Что ж, вечером посмотрим, так ли это.

– Вам не терпится увидеть мое унижение, Владимир Иванович?

– Я не стремлюсь вас унизить. Мне нужна правда.

– Правда? Какая правда? – Анна вскинула голову и посмотрела Корфу прямо в глаза. – Правда о том, что вы – жестокий и бессердечный человек, для которого дружба – пустое слово, и уважение к памяти отца – ничего не значит?

– Нет. Мне хочется развеять миф, в котором вы жили все эти годы. Остановить обман, который все в этом доме привыкли поддерживать.

– Мечтаете полюбоваться, как удивятся ваших знакомые, когда они узнают эту «правду»?

– Удивятся? – рассмеялся Владимир. – Это еще слабо сказано. Они будут потрясены, они эту «правду» увидят воочию, когда вы выйдете к ним в образе крепостной актерки, танцующей для господ.

– И тогда вы, наконец, успокоитесь?

– Однако слишком самонадеянно с вашей стороны полагать, что это и есть предел моих мечтаний.

– Я ни минуты не сомневаюсь в том, что вы менее всего думали о том впечатлении, которое произведет ваш замысел на Сергея Степановича и Михаила.

– А о чем или о ком я должен думать? Может быть, о тебе? Ты – обычная крепостная, и тебе пора привыкнуть к этой мысли. Да и окружающим тоже.

– И ради этого вы готовы разбить сердце лучшему другу?

– Мишель прекрасно знает себе цену и будет благодарен мне, когда поймет, что принял стекляшку за алмаз. Он увидит тебя моими глазами, – Корф подошел к винному столику и налил себе в фужер из графина немного терпкого шардонэ.

– Не много ли вы на себя берете, решая за Михаила, что он должен чувствовать, а что – нет?

– Мы с ним одного круга, Михаил – мой друг, – Корф чуть покрутил бокал в руке, согревая вино, и выпил. – А ты совершенно заморочила ему голову! Ты так привыкла жить в обмане, что обманываешь даже саму себя.

– Я никому не лгала. Это была воля вашего отца – чтобы я росла в семье, как равная.

– Но ничья воля не смогла бы сделать тебя дворянкой! И для всех будет лучше, если ты предстанешь перед моими гостями той, настоящей, что так долго скрывалась под дорогими нарядами и побрякушками.

– Если вы так хотите открыть правду, почему просто не сказать всем? Для чего надо устраивать это представление?

– Но ты же не просто крепостная. Ты – крепостная актриса. Вот и откроешь истину со сцены!

– Это жестоко – устраивать из чужого несчастья спектакль! – воскликнула Анна.

– А обнадеживать Мишу – не жестоко? – в тон ей повысил голос Владимир. – Ведь вы прекрасно знали, что у вас не может быть будущего!

– У нас могло быть будущее! Иван Иванович написал мне вольную. А вы предпочли оставить меня крепостной!

– Ты так уверена, что достойна свободы? – надменно спросил Корф.

– А почему вы так уверены, что вправе судить, кто достоин свободы, а кто – нет?!

– Потому что я твой хозяин!

– Владимир, я уже спрашивала вас, но вы не ответили мне. За что вы меня так ненавидите? Ответьте! Я сделаю все, чтобы искупить свою вину, если она есть. Только, Бога ради, откажитесь от идеи устроить этот ужасный и бессмысленный спектакль. Неужели вы не понимаете, насколько тяжело будет для князя Репнина видеть это представление? И если вы действительно ему друг, то почему так жаждете подвергнуть его душу страданиям?

– Неужели Мишель так много для тебя значит?

– Да.

– Хорошо… – Корф на секунду задумался. – Тогда, пожалуй, я предоставлю тебе выбор. Можешь не танцевать нынче Саломею, не унижаться и жить дальше, как ты привыкла. При одном условии.

– Что же это за условие?

– Сегодня ты скажешь Михаилу, что тебе больше нет до него никакого дела. Скажешь, что будет лучше, если он навсегда забудет тебя. А затем ты встанешь и уйдешь не оборачиваясь. Или ты танцуешь за обедом танец семи вуалей, и Михаил все узнает сам. Выбирай.

– Вряд ли это называется выбором – я в любом случае потеряю Михаила.

– Но если ты примешь мое условие, то останешься жить здесь, в поместье, и как раньше сможешь продолжать изображать из себя дворянку.

– Вы имеете в виду, что я должна жить здесь с вами?

– Вы невероятно высокого мнения о себе, мадмуазель! Жить не «со мной» – но в моем поместье! Иметь все, что вы имели раньше. Согласитесь, это вполне сносное существование в сравнении с жизнью служанки! Хорошенько подумайте. Не часто крепостным доводится слышать подобные предложения. И что же вы выберете? Танцевать Саломею или продолжать жить в довольстве, как прежде? – Владимир подошел к Анне вплотную, словно перекрывая ей пути к отступлению.

– Мне пора идти, у меня слишком много дел… – тихо, но твердо сказала она. – Пропустите меня. Пожалуйста!

– Не раньше, чем вы ответите мне, – не уступал Корф.

– Владимир, вы действительно ничего не знаете о любви. Я не могу променять любимого человека на «жизнь в довольствии»!

– Минуту назад вы утверждали, что вас волнуют чувства Михаила! Если вы расстанетесь с ним по собственной воле, это ранит его гораздо меньше, чем…

– Чем мое унижение?

– Не упускайте свой шанс, Анна! – раздраженно воскликнул Владимир, отступая перед ее самоотверженностью. – Какой бы хорошей актрисой я ни была, мне никогда не удастся, глядя Михаилу в глаза, сказать, что я не люблю его! Пропустите меня – я должна репетировать танец Саломеи.

– Аня! – вырвалось у Корфа.

– Когда‑нибудь вы пожалеете о том, что делали, – последние слова Анна произнесла, почти как приговор, и вышла из библиотеки, сохраняя в осанке и выражении лица привитые ей бароном достоинство и гордость.

Владимир пытался ее остановить, но усилием воли сдержал порыв раскаяния. Анна была так прекрасна в своем праведном гневе и вместе с тем столь же ненавистна ему в своей неприступности и верности своим чувствам. Наверное, если бы она вела себя иначе и не бросалась в глаза благородством манер и нравственным поведением, Владимиру удалось бы избежать сцен, подобных этой, и избавиться, наконец, от того невыносимого чувства неловкости, которое он испытывал, унижая Анну.

«Господи, до чего она меня довела! Я готов извиняться за свои поступки перед крепостной! Я изощряюсь в политесах и смущаюсь говорить ей „ты“. Я сошел с ума – отец! зачем ты это сделал со мной?!» – мысли Владимира путались.

Выходя из библиотеки, Анна столкнулась с Репниным. Она вздрогнула и заметалась – ей было невыносимо больно видеть его сейчас. Анна даже испугалась, не услышал ли Михаил хотя бы часть их разговора с Владимиром, проходящим на весьма повышенных тонах. Но Репнин искренне обрадовался ей и бросился навстречу с той радостью, которая обычно свойственна людям, пребывающим в совершенном неведении того, что их ждет. «Бедный мой Миша! – успела подумать Анна. – Ты счастлив… Ты еще не знаешь, что уготовила нам судьба, и я не могу уберечь тебя и не могу помочь себе избежать беды».

Репнин остановил ее, взял ее руки в свои, нежно сжал ее пальцы.

– Анна! Я рад, что успел увидеться с вами! Это очень важно.

– Что‑то случилось? – заволновалась она, заподозрив, что Михаил уже все знает – но тогда, тогда… Если ее тайна раскрыта, а Репнин все еще с ней и держит ее за руку – значит, он простил ее, значит, он любит ее по‑настоящему и готов принять такой, кто она есть.

– Похоже, появилась надежда, что мне удастся узнать правду о смерти барона. Я говорил с Забалуевым, и он согласился встретиться со мной, чтобы прояснить кое‑что.

– Вот как? Прекрасно. – Анна поняла, что обрадовалась преждевременно и совершенно напрасно.

– Вот именно – прекрасно! Я загадал, что увижу вас прежде, чем сообщу об этом Владимиру. Теперь я уверен – встреча пройдет успешно, вы – мой счастливый талисман.

– Михаил, – Анна старалась говорить ровно, ничем не выдавая своего ужаса перед ожидавшей их катастрофой. – Я хочу, чтобы вы знали – вы и ваши чувства изменили мою жизнь. Неизвестно, что с нами будет дальше, но я счастлива, что мы встретились. Я буду думать о вас и молиться о вашем благополучии.

– Анна! – растроганным голосом произнес Репнин. – С первой минуты нашего знакомства я только и думаю о вас. И я приготовил вам сюрприз.

– О, нет! – воскликнула Анна. – Сюрпризов на сегодня довольно.

– Не знаю, кто внушил вам отвращение к новостям, но я намерен по возвращению весьма серьезно говорить с вами.

– Не тревожьтесь ни о чем, – успокоила его Анна. – Идите, и да поможет вам Господь.

– Анна, знайте, я запомнил, на чем мы остановились в прошлый раз. И мы обязательно продолжим тот разговор, что начали в столовой.

Анна кивнула и быстро оставила его, так уже не могла больше сдерживать подступившие слезы. Репнин истолковал ее поведение по‑своему, приписав эту нервность артистической впечатлительности и книжности, в которой пребывали многие благородные девушки и дамы его круга. Он незаметно для Анны послал ей вслед воздушный поцелуй и прошептал:

– Родная, чудная, любимая…

– Владимир, я тебе не помешал? – спросил счастливый Репнин, улыбаясь своим мечтам об Анне.

– Входи, Мишель! – Корф сидел за столом в кабинете и просматривал какие‑то бумаги. – Правда, я жду управляющего, но не думаю, что его присутствие может нам серьезно помешать.

– Ты так и не отказался от мысли оставить его здесь? – спросил Репнин, присаживаясь в кресло у стола.

– Оставлю. До поры.

– А тебе не кажется, что пока Карл Модестович находится в твоем поместье, он может навредить?

– Помилуй, кому?

– Анне!

– И ты с этим шел ко мне? – помрачнел Корф.

– Нет, но…

– Навредить, Мишель, может сама Анна. Тебе!

– Что за глупости? – с негодованием воскликнул Репнин. – Чем Анна может мне навредить? Ты заклинаешь меня против нее, точно она ведьма!

– Поверь мне, она для тебя хуже, чем просто ведьма.

– Мне надоели твои загадки! Тебе, как будто, доставляет удовольствие мучить меня неведением.

– Неведение, друг мой, тебе покажется Раем, когда ты узнаешь правду.

– И когда же откроется мне эта ужасная правда? – саркастически поинтересовался Репнин.

– Скоро, – мрачно ответил Владимир. – Скорее, чем ты думаешь. Однако у нас есть дела поважнее… Я просмотрел все бумаги отца – ничего, ни одной, даже крошечной зацепки. А тебе удалось узнать что‑нибудь о Забалуеве?

– И не только о нем. Княгиня Долгорукая оказалась откровеннее, чем я мог предполагать. По ее словам, господин Забалуев приехал в тот вечер один и беседовал с бароном с глазу на глаз, и таким образом он имел возможность подсыпать яд в бренди. У Забалуева же своя версия того, как прошел этот вечер, и он утверждает, что у Долгорукой тоже был мотив и возможность сделать это.

– Но каким образом она смогла раздобыть яд?

– Да у того же Забалуева! Они – просто два сапога пара. Но ответ на этот вопрос я вскоре надеюсь получить. У меня в два часа пополудни встреча с Забалуевым. Он обещал рассказать что‑то важное.

– Я пойду с тобой! – загорелся Владимир.

– Нет‑нет, – остановил его Репнин. – Мы договорились о встрече без свидетелей.

– Речь идет об убийце моего отца! Это мой долг перед ним.

– Если тебе действительно дорога память об отце, выполни его последнюю волю – позаботься об Анне.

– Анна, Анна, Анна! – Корф в раздражении встал, Репнин тоже. – Мы опять вернулись к твоей излюбленной теме, Мишель!.. Но ты можешь, наконец, успокоиться – я уже предпринял все необходимые шаги.

– Мне не нравится твой тон, Владимир.

– Очевидно, я не столь искусен в интонациях, как актеры нашего театра, но смею уверить тебя – все будет отлично. Я примусь ходить за Анной, как старая нянька – и день, и ночь!

– Владимир, я говорю серьезно.

– А если серьезно, – Корф как‑то странно усмехнулся, – то я разговаривал с князем – прослушивание состоится нынче же вечером, пока Сергей Степанович здесь. Ты не доволен? Тебе не угодишь!

– Твое внезапное рвение, признаться, меня смущает. На тебя это так не похоже.

– Друг мой, ты заблуждаешься на мой счет. Ладно, я раскрою тебе свои карты. Я позабочусь об Анне лишь из корысти. Если Анна станет актрисой, у нее начнется совсем другая жизнь, репетиции, гастроли, поклонники. Она забудет тебя.

– Но я не забуду ее! И хочу тебе сообщить, что собираюсь принимать в ее жизни самое деятельное участие.

– Тогда не опоздай на ее выступление – твое мнение и планы нуждаются в корректировке. А вот и Карл Модестович, – широко улыбнулся Корф. – Входите, любезный, у меня есть для вас поручения.

Репнин откланялся и пошел на конюшню. Другой конюх, вместо Никиты, оседлал ему Париса и вывел коня на двор, потом подробно объяснил, как добраться до заброшенной избушки, указанной Михаилу Забалуевым.

– Вы, барин, человек смелый, – покачал он головой, когда Репнин с легкостью вскочил в седло.

– А чего мне бояться в барском лесу?

– Господин Забалуев у себя цыган держит. Говорят, они по округе лошадей воруют, а женщины у них – сплошь красавицы, только глаза – лучше не встречаться, заколдуют.

– Женщины для того и существуют, чтобы мужчин привораживать, – рассмеялся его страхам Репнин.

– Как знаете, барин, я предупредить хотел – мы в тот край леса никогда не ходим, опасно, – конюх похлопал Париса по боку. – Да коня в чащу не заводите, и не бросайте без присмотру.

– А я обожаю опасности, – кивнул Михаил, – но про цыган не забуду – обещаю. Спасибо тебе, бывай!

Репнин слегка коснулся шпорами боков скакуна, и красавец Парис помчал его навстречу новым приключениям.

В отличие от Владимира, весьма искушенного в военном ремесле, Репнин романтизировал баталии и был склонен скорее к авантюрам, нежели к тривиальной армейской службе. Ему нравился дух приключений и тайны, и поэтому он с удовольствием окунулся в атмосферу расследования убийства барона. К тому же некоторую приподнятость обстоятельствам придавал и тот факт, что в интриге оказалась замешанной прекрасная женщина – Анна, ради которой Репнин был готов на любые подвиги и жертвы, тоже, разумеется, романтические.

Михаил не казался настоящим мечтателем, но порой иллюзии овладевали им, и все происходящее вокруг грезилось, а не оценивалось с холодностью трезвого ума. И поэтому, пребывая в возбуждении и азарте, Репнин бывал неосмотрителен и не всегда осторожен. Как и сейчас, когда вперед его вело знамя любви с вышитым на нем золотом именем Анны.

– Только пошевелись, и я тебя прикончу! – услышал Репнин незнакомый ему голос, едва вошел в указанную Забалуевым избушку.

– Отпусти… – Репнин почувствовал у горла холод стали остро наточенного клинка.

– Тебя прислал Забалуев, чтобы убить меня?

– Убить?! – решил все‑таки пошевелиться Репнин. – Я даже не знаю, кто ты! Послушай…

– Не вздумай мне врать, а то в миг порешу!

– Однако, любезный, – попытался Репнин договориться с неизвестным нападавшим, – ты ошибаешься – никто меня не присылал. Господин Забалуев назначил мне здесь встречу!

– Не ври! Раз пришел меня убить, живым отсюда не выйдешь!

– Да не собирался я тебя…

Репнин не договорил – рядом просвистела пуля, потом вторая. Они влетели в открытую дверь, напротив которой стояли Репнин и неизвестный, и явно влетели неслучайно. Напавший на Михаила человек пригнулся и метнулся в сторону, к стене. И теперь Репнин увидел его. Это был немолодой цыган – крепко сбитый, с заметной седой прядью надо лбом.

– Плохо твои люди стреляют, – оскалился цыган. – Ненароком и в тебя попасть могут.

– Если бы это стреляли мои люди, – ответил Михаил, тоже прижимаясь к стене, – то ты бы уже был на Небесах.

– Я тебе не верю!

– Мне назначил здесь встречу Забалуев, в два часа пополудни.

– И мне он сказал, что придет в это же время, – цыган осторожно выглянул за дверь и быстро отклонился – пуля прошила деревянную доску над ним. – Но вместо него пришел ты. И не верю я ни тебе, ни ему!

– Верь, не верь, дело твое. Но в мои планы не входило сегодня умереть, – Репнин и сам попытался выглянуть наружу и едва успел уклониться от следующей пули. – Вот черт!

– Черт не черт, а стреляет прицельно. Стой! Ты куда?! – цыган схватил Репнина за руку. – Я же сказал – живым ты отсюда не выйдешь!

– Надо выбираться с другой стороны дома. Ты что, не видишь, что стреляют в нас обоих?

– Выходит, обманули тебя твои друзья, – скривился цыган.

– Это не мои друзья!

– А кто?

– Откуда я знаю… – Репнин вырвал руку из цепких пальцев цыгана и приподнялся, чтобы перебежать к окну на противоположной стене избушки. – Что ж ты делаешь?! Забалуев только того и ждет, чтобы мы убили друг друга!..

Когда Репнин пришел в себя, то увидел над собой красивую молодую, черноволосую женщину с большими карими глазами в окружении длинных бархатных ресниц.

– Долго ты, барин, без памяти лежал, – ласковым, грудным голосом сказала она.

– Кто ты? – не понял Репнин. Последнее, что он запомнил, – страшный взгляд цыгана там, в избушке. А потом он почувствовал резкую, сильную боль и потерял сознание.

– Я – Рада, сестра Седого.

– Какого седого?

– Того, кто ранил тебя. Он наш вожак, Седой – его прозвище. Или уже забыл, с кем дрался?

– Я не дрался – это он хотел меня убить, – Репнин, наконец, огляделся.

Он лежал на какой‑то подстилке в шатре, накрытый мягкой на ощупь тканью, но без одежды, с перебинтованы торсом.

– Рана не опасная, – поймала его взгляд Рада. – Седой неглубоко задел, до свадьбы заживет.

– Где я?

– У нас, в таборе – здесь для тебя безопасно. Здесь никого нет, кроме нас.

– А твой брат?

– Скоро вернется. А пока велел, чтобы я о тебе позаботилась. Лежи смирно, барин. Слаб ты еще.

– Я должен идти… – Репнин хотел привстать, но голова закружилась.

– Ты должен лежать, – Рада мягким движением заставила его лечь снова. – Будешь меня слушаться – скоро поправишься.

– Значит, твой брат поверил, что я не собирался его убивать?

– Мне нет дела до мужских споров. Я другое вижу – красивый ты, барин!

Репнин собирался возразить и неловко пошевелился, боль тут же дала о себе знать, и Михаил поморщился.

– Терпи, золотой, – успокаивающе прошептала Рада. – Такая боль скоро проходит. Плохо, когда сердце болит от любви. Эти раны долго не заживают. Но твоя скоро затянется.

– Ты колдунья?

– Нет, я простая цыганка, – Рада заглянула ему в лицо. – Скажи, а та, в твоем сердце, кто она?

– Самая прекрасная женщина на свете.

– Любишь ее?

– Больше жизни.

– Но если все же не заладится у вас, – вспомни про меня.

– У нас заладится, – убежденно сказал Репнин. – Она тоже меня любит. Я буду просить ее руки. Если, конечно, твой брат прежде не убьет меня.

– Не стану я тебя убивать, – прозвучал рядом уже знакомый Репнину голос.

В шатер вошел Седой. Рада передвинулась ближе к Репнину и поправила под ним некое подобие подушки, чтобы тому было легче видеть и разговаривать.

– Один раз ты уже пытался…

– Разве я знал, кто ты есть на самом деле? Хороший человек не станет с Забалуевым дел иметь.

– Однако ты и сам этого не избежал.

– Я не затем тебя спасал, чтобы ссориться с тобой. Я тебе кое‑что показать хочу. Смотри, – Седой достал из кожаной сумки флакон. – Догадываешься, что это?

– Это… – понял Репнин.

– Яд, – кивнул Седой. – Смертельный. Из Индии привезен. Недавно точно такой же флакон у меня купил Забалуев. В том флаконе тоже был яд.

– Если бы купил, – вставила свое слово Рада. – Взял под честное слово. Он Седому деньги должен, а отдавать не хочет.

– Когда это случилось?

– За несколько недель до того, как убили барона. Я ему сказал, что во флакончике смертельный яд. Но его яд вовсе не интересовал, он только на флакончик позарился.

– И хлыст тогда же взял, – припомнила Рада.

– Яд и хлыст мне по наследству от дяди остались, – пояснил Седой. – Это семейная реликвия, наши предки из Индии вышли, а кочуют теперь по всему свету. Дядя говорил – яд очень сильный, чтобы человека на тот свет отправить одной капли довольно.

– Барону больше и не потребовалось, – тихо сказал Репнин.

– Он и нас убить пытался, дрянь‑человек! Он у меня узнает, как наказывают обманщиков!

– Держись от него подальше, Седой, боюсь я за тебя!

– Нет, Рада, – покачал головою Седой. – Этого я ему не спущу. Он слово нарушил и денег не отдал, немало денег.

– Теперь мне все понятно, – приподнялся на подушках Репнин. – Он назначил нам встречу в один и тот же час, рассчитывая, что мы убьем друг друга. И каждый унесет свою тайну в могилу. Но если доказать его вину, Забалуева арестуют! В тюрьме он никому уже не сможет навредить.

– В этом я тебе не помощник! Кто поверит словам цыгана?

– Надо добыть доказательства! Он же где‑то хранит остатки яда!

– Смелый ты, барин, но у меня с Забалуевым свой расчет будет. За свою жизнь я и гроша не дам, а этому старому обманщику отомщу.

– Для того чтобы свершилось правосудие, Забалуев должен остаться жив! – воскликнул Репнин.

– Обещать не могу. Тот, кто мне смерть готовил, ее сам и получит.

– Послушай, Седой, за то, что он сотворил, смерть ему будет только избавлением. Оказаться в тюрьме для Забалуева – гораздо большее наказание.

– Может, ты и прав…

– Он хитрый, опасность издали чувствует, – предупредила Рада.

– От меня не уйдет. Я его из‑под земли достану! – с угрозой в голосе пообещал Седой.

– Мне надо идти, – Репнин решительно отдернул ткань, но вспомнил, что не одет.

Рада улыбнулась.

– Сейчас одежду твою принесу, – цыганка легко поднялась и вышла из шатра.

– Надо попасть к Забалуеву домой, – предложил Репнин.

– Хорошо, – кивнул Седой, – встретимся здесь, вечером, как стемнеет.

Рада вернулась с одеждой Репнина, подала ему и стала смотреть, как он одевается. Репнин смутился, и Рада, с удовольствием взглянув на его порозовевшее лицо, снова вышла. Седой рассмеялся и последовал ее примеру.

– Ну что, не полегчало тебе, герой? – весело спросила Рада, когда Репнин отдернул полог шатра и появился перед ними.

– Спасибо, Рада! Мне стало легче.

– Не торопись! – Рада подала ему кружку с каким‑то отваром. – Выпей на дорогу, чтобы рана быстрее затянулась.

– От твоих рук жар исходит, – прошептал Репнин, принимая кружку от нее.

– Слушай, барин, – также шепотом промолвила Рада и положила ему во внутренний карман сюртука цветной шелковый платок, – когда тебе плохо станет, вспомни этот жар. Он тебе силу вернет, все раны твои залечит. Беды свои забудешь, а надо будет – и женщину свою забудешь.

– Уже собрался? – Седой снова подошел к ним, он вел на поводу Париса.

Репнин растерялся – за всеми этими событиями он совсем позабыл про оставленного в лесу жеребца. Седой заметил его недоумение.

– Не бойся, барин, я коня в обиду никогда не дам.

– Я – князь Михаил Репнин, друг барона Владимира Корфа, – Репнин протянул Седому руку, как равному.

– Что же, – ухмыльнулся Седой, осторожно отвечая на его рукопожатие, – теперь мы не только кровью побратались, но и познакомились.

– Тогда – до встречи?

– До встречи! – Репнин вскочил в седло и пришпорил Париса.

– Возвращайся, князь, да поскорее! – пожелала Рада вслед ему.

– Вот что, сестра, – повернулся к ней Седой, – ты жди его, а я в ту избушку наведаюсь. Не может того быть, чтобы Забалуев убийц подослал и не проверил, хорошо ли они свое дело сделали.

Седой еще раз взглянул в ту сторону, где по лесной дороге удалялся от них Репнин, и тут же растворился в лесной куще. Тропинки он знал хорошо и чувствовал себя в лесу, как дома – все видел и все слышал. И поэтому еще издалека различил слабое лошадиное ржание. Седой замедлил шаг и стал подбираться к избушке с великой осторожностью.

Он не ошибся – к столбу, подпиравшему навес над крыльцом, была привязана впряженная в коляску лошадь. «Кучера не взял – не доверяет», – отметил про себя Седой. Он не стал торопиться и дождался, пока Забалуев сам выйдет из дома, и тогда только набросился на него, по обыкновению приставив нож к горлу своей жертвы.

– Вот и встретились снова, Андрей Платонович. Что, не ожидал меня живым увидеть? Или случайно на встречу опоздал?

– Случайно, Седой, видит Бог, случайно!

– И деньги неужели принес?

– Деньги? Ах, деньги! Нет, потому и опоздал – не смог я все собрать, искал, по соседям ездил – занять хотел. Да кто же теперь мне в долг даст? У Долгорукой и своих бед хватает. Не к Корфам же с этим идти!

– Значит, своей подлой жизнью заплатишь! Ты зачем ко мне барина этого подослал? Убить меня?

– Да никого я не посылал! И не знаю я, что тут у вас творится, и что наболтал тебе этот барин!

– Он много сказать не успел – пуля его зацепила. А я вот, видишь, выбрался – целый и невредимый, на твою беду.

– А что же тот, второй, убит? В моем поместье? Какой кошмар!

– Верно, – ухмыльнулся Седой, – хорошего мало.

– И где же он, где труп?

– Хочешь, чтобы я тебе сказал? Чтобы ты меня потом обвинил в убийстве князя Репнина?

– Так это был князь?! – запричитал Забалуев. – Горе… Горе!

– Брось притворяться! Князь мне успел сказать, что это ты его сюда заманил. И про яд рассказал, которым старого барона отравили. Тот самый индийский, что я тебе продал. И за который ты мне не заплатил.

– Так я тебе заплачу, все, до копейки! Клянусь! – Забалуев побелел и затрясся. – Только, Седой, давай договоримся!

– Не о чем мне с тобой договариваться! Сделаешь все, как скажу, – Седой угрожающе поводил ножом по шее Забалуева. – Через сутки принесешь вдвое больше денег против того, что посулил.

– Ладно, ладно, как скажешь, – одними губами прошептал Забалуев, боясь даже пошевелиться.

– А если к закату денег не будет, пеняй на себя. Трупы я прятать умею. Да еще шепну исправнику, кто старого барона Корфа отравил.

– Ни одному твоему слову исправник не поверит! Он с цыганами не знается.

– Исправник, может быть, и не поверит, а вот Владимир Корф… – Седой сделал многозначительную паузу. – Как ты думаешь, что он сделает, если я ему все расскажу, да еще приведу сюда и покажу ему, где его друга схоронил? Ведь, если не ошибаюсь, Репнин ему друг?

– Ты говори, говори да не заговаривайся! Я тут ни при чем! – завопил Забалуев.

– А это исправник решать будет, когда все узнает.

– Да не стращай ты меня больше! – взмолился Забалуев. – Да, я купил тот яд! И что с того? Яд у меня выкрали. Воров нынче – пруд пруди!

– Может, и так, всякое бывает, – покачал головой Седой. – Только я тебе не верю. И молодой барон не поверит. Никто тебе, злодею, не поверит. Я тебе все сказал – дальше сам думай, как поступать будешь…

* * *

– Анна, куда вы уходите? – остановил девушку Оболенский, удивившись, что она не собирается сидеть за столом.

– Я должна подготовиться, Сергей Степанович, – спокойно сказала Анна.

Она все смотрела и смотрела в окно в столовой, выглядывала – не едет ли Михаил. Но Репнин к обеду задерживался, и Анна этому даже обрадовалась – а вдруг ему удастся избежать ее позора?

– А что за роль вы решили представить?

– Разве Владимир Иванович вам не сказал?

– Увы, он покрыл все это атмосферой крайней таинственности.

– Ну что ж, в таком случае, позвольте и мне не открывать секрет преждевременно.

– Как вам будет угодно, милая, но имейте в виду – я надеюсь на приятный вечер.

– Сергей Степанович! – Анна остановилась на пороге и оглянулась. – А вы не будете слишком огорчены, если все случится иначе?

– Вы не сможете меня разочаровать! Разве что ваша кухарка…

– Нет‑нет, – улыбнулась Анна, и слезы блеснули в ее глазах. – Варвара у нас – искусница.

Оболенский пожелал ей удачи и стал ждать Владимира. Михаил где‑то пропал – уехал еще днем и пока не объявлялся.

Сергей Степанович, несмотря на все горестные события, был все же рад, что приехал. Им овладели пейзанские настроения – без суеты и скандалов театрального мира, без притворства и светских условностей. Простота сельской жизни не расслабляла, а, наоборот, подпитывала энергией и освежала голову. И сегодня отдохнувший от Петербурга Оболенский как никогда понимал своих друзей‑литераторов, убеждавших, что по‑настоящему творить можно только в такой тишине и покое.

– Вы уже здесь, Сергей Степанович? – в столовую решительным, солдатским шагом вошел Владимир. – А Миша еще не вернулся?

– Увы, – развел руками Оболенский.

– Жаль, впрочем, я думаю, что самое важное в сегодняшней трапезе – это десерт, и, надеюсь, к нему он поспеет.

– Если честно, я и сам сгораю от нетерпения, – кивнул ему Оболенский.

Ужин прошел при свечах, обставленный Владимиром по‑театральному. Для гостей играл камерный оркестр из крепостных музыкантов, и Оболенский подивился чистому звуку и слаженности их игры. Он наговорил Владимиру массу комплиментов, подразумевая, что большая часть из них предназначена светлой памяти Ивану Ивановичу, понимавшему толк в хорошей музыке и умевшему подготовить своих крепостных должным образом.

На перемену блюд выходили служанки‑актрисы в русских нарядах – расшитых дорого, по‑сказочному. В качестве закуски подавали салат бокер, суфле из сыра и луковый пирог. На первое – суп‑буайбесс, на второе – телятина с белым вином под соусом бешамель и рагу из зайца по‑ландски. Пили исключительно вина из барского погреба – они приятно освежали и пьянили слегка, не до глупости. Оболенский время от времени нахваливал и сами блюда, и мастерство кулинара.

– Поверьте, Владимир, вкуснее, я даже в столице не едал!

– Отец в свое время привозил в имение французского повара, и Варвара, надо сказать, с легкостью все его премудрости переняла.

– Талантливая, весьма талантливая особа!

– О, если говорить о талантах, то у меня их предостаточно, – улыбнулся Владимир. – И не только в застольном жанре.

– За таланты, – поднял тост Оболенский.

– За моих крепостных, – кивнул Владимир. – И сейчас они выступят перед вами. Вы увидите балет на сюжет из греческих мифов, а потом танец Саломеи. Уверен, что он вам понравится.

– А может, кто‑нибудь из них затем будет доступен и Императорскому Театру?

– Такой возможности и я не исключаю…

В это время Анна сидела на кухне у Варвары и дожидалась объявления своего выхода.

– Владимир сказал, что у меня есть выбор. Неужели он мог подумать, что я променяю свои чувства к князю Репнину ради возможности жить по‑барски! У меня выбора не было и нет!

– Владимир Иванович, видать, умом повредился, – признала Варвара, краем глаза наблюдавшая за тем, правильные ли блюда подаются в столовую.

– Надо было мне сразу сказать ему, что я крепостная! Я сама заслужила этот позор! Привыкла жить, как барышня, а ведь я такая же, как и ты, Варвара!

– И за что ты себя казнишь? Посмотри, какие руки у тебя нежные, пальчики тоненькие. Какая ты крепостная?

– Да что руки? Как бы я ни выглядела, все равно я не барышня! Если бы у меня на лбу было написано, что я крепостная, едва ли Михаил обратил на меня внимание. А после сегодняшнего танца он вообще от меня отвернется!

– Глупая ты! Он тебя любит не за то, что у тебя на лбу написано, а за то, что у тебя в сердце есть.

– Посмотрим, как он ее любить будет, когда полуголой увидит, – поддела Анну вошедшая Полина.

– Опять, змеюка, подслушивала! – замахнулась на нее половником Варвара.

– Да брось, Варька, – Полина отшатнулась, но особого страха не выказала. – Или ты думаешь, я что‑то новое услышала? И так всем понятно, чем сегодняшний ужин закончится. Молчишь, Аннушка? Нечего сказать? Поняла, наконец, где твое место?

– Да сгинь ты, дрянь! Иди отсюда! – Варвара погнала Полину с кухни. – Как муха к чужому горю липнет! Сейчас, думаю, Модестовичу жаловаться побежала. Ты хотя бы вид сделай, что метешь там что или моешь, чтобы не привязался, если пожалует…

Анна взяла у нее тряпку и принялась с покорным видом наводить чистоту на разделочных столах.

– Убираешь? – из двери, как черт из табакерки, тут же выскочил управляющий. – Умница, Анечка, но пора и готовиться. Скоро твой номер, переодеться бы не мешало и отдохнуть – тяжелая работа никого не украшает. А тебе надо в самом лучшем виде показаться, чтобы гостям Владимира Ивановича понравиться.

– И то верно…

– Ступай, ступай, а я тебя провожу, послежу, чтобы все, как надо, и вовремя.

Анна кинула печальный взгляд на Варвару и пошла к себе. Модестович семенил следом и все приговаривал: «Нельзя тебе, Аня, уставать, талант, он ведь заботы требует, внимания и любви. Не приведи Господи, надорвешь свои ручки белые, ножки собьешь да истопчешь. Кто о тебе тогда позаботится, кому ты станешь нужна, к чему пригодна?»

Модестович хотел прошмыгнуть за Анной в комнату, но она его остановила и так посмотрела, что он мелко‑мелко перекрестился и отступил в коридор. Но, дав Анне войти, он все же потихоньку сделал щелочку в двери и все заглядывал в комнату, пока она надевала костюм Саломеи.

– А чтобы и дальше не уставать и привлекательность свою дамскую ни на грамм не потерять, – продолжал бубнить за дверью управляющий, – приходи ко мне, Аннушка, попозже, мы все обсудим и подумаем, как и чем тебе помочь. Можешь даже костюм не менять. Так даже веселей будет. И зачем только Владимиру Ивановичу понадобилось, чтобы ты танцевала в костюме этом? Совсем без тряпок, кажется, намного лучше…

Анна вышла из комнаты, и Модестович про себя облизнулся – уж больно она, полуодетая, была соблазнительна.

– Так придешь ко мне или упрямиться станешь?

– Приду, Карл Модестович, после выступления, – тихо сказала Анна.

– Вот и славно, что додумалась, а сейчас ступай – твой выход объявлять буду.

Больше Анна и не помнила почти ничего. Все поплыло у нее перед глазами. Она не знала – привиделось ли ей, как жалела ее выбежавшая с кухни Варвара и проклинала одежду ту бесовскую. Как скалилась счастливая ее унижением Полина, и с ног до головы обшаривал ее взглядом Модестович.

Ей казалось, она не слышала, как объявили танец Саломеи, и она выпорхнула в столовую. Анна кружилась и извивалась, подобно лиане, и одно за одним сбрасывала с себя газовые покрывала, пока не осталась с открытым лицом и полуобнаженная. Она не видела, как изменялось выражение лица Оболенского: от восхищенного до потрясенного. Она не видела, как в столовую стремительно вошел опоздавший Репнин, торопившийся не пропустить ее выступление. Она не пришла в себя и тогда, когда Михаил бросился ее останавливать и, схватив за руки, тряс, что есть силы.

– Анна! Что вы делаете?

– Она выполняет свои обязанности крепостной актрисы, – сквозь туман донесся до нее высокомерный голос Владимира.

– Ты крепостная? – воскликнул, отстраняясь, Репнин.

– Миша… Миша… – только и могла вымолвить в наступившей тишине Анна. – Я умоляю вас… Я вам все объясню!

– Ты куда? – властно прикрикнул на нее Корф, с довольным видом наблюдая, как Репнин бросился прочь из столовой. – Разве я сказал, что ты можешь идти? Представление еще не закончилось. Танцуй! А вы, что притихли, играйте!

– Пожалуйста, отпустите меня, – взмолилась Анна. – Я должна с ним поговорить….

– Что вы делаете, Владимир? – с ужасом вскричал Оболенский и остановил музыкантов. – Прекратите играть!

– Уйдите, уйдите все, – велел Корф после минутной паузы.

Музыканты, слуги, девушки‑актрисы быстро и, стараясь не шуметь, разбежались из столовой. Анна осталась одна посреди отведенного для выступлений пространства. Она руками пыталась закрыть плечи и грудь и смотрела вокруг себя затравленно и так горестно, что Оболенский бросился к ней. Он поднял одну из вуалей и накинул Анне на плечи.

– Идите к себе, дитя мое, оденьтесь и выпейте чего‑нибудь покрепче – вам надо прийти в себя.

– Сергей Степанович, я не хотела, чтобы вы… Простите меня!

– Вы ни в чем не виноваты. Ни в чем! Идите…

– Иди, – смилостивился Корф.

– А вот вам бы следовало извиниться, Владимир!

– Вы правы. Я должен извиниться за поведение моей крепостной, она обманывала вас, выдавая себя за воспитанницу отца и благородную даму.

– Уму непостижимо! – побагровел Оболенский, провожая Анну сочувствующим взглядом.

– Согласен, – как ни в чем не бывало, продолжал Корф. – Анна вела себя непозволительно для крепостной.

– Это Анна вела себя непозволительно?!

– Вы должны понять меня, Сергей Степанович. Я совсем недавно стал здесь хозяином. Мой отец разбаловал дворовых. Он скрывал происхождение Анны, и одному Богу известно, зачем он так поступал. Со временем все привыкли и стали принимать ее присутствие в нашем доме, как данность. Но после смерти отца я посчитал своим долгом сделать тайное явным.

– Долгом? – Оболенский смотрел на Корфа так, как будто сегодня увидел его впервые. – И унижение этой бедной девушки вы тоже считали своим долгом?

– Развенчивать обман – дело неблагодарное, но святое. И я нашел для этого достаточно удачный момент.

– Вы поступили жестоко! И ваш поступок недостоин дворянина и порядочного человека, каким я вас до сих пор считал! Это представление было омерзительно и унизительно не только для Анны. Вы называли себя другом Михаила, и как вы поступили с ним?!

– Я не хотел этого, – ничуть не смущаясь, солгал Владимир. – Но мне было невыносимо наблюдать, как она опутывает его!

– Владимир, – с грустью сказал Оболенский, – вы даже не понимаете, что за одну минуту разрушили мир, а, может быть, и жизнь сразу нескольких близких вам людей. Неужели эти мгновения, когда вы наслаждались своей властью над крепостными, стоили того? Или кто‑нибудь стал счастливее? Так зачем, зачем все это было?

– Я всего лишь желал прекратить обман!

– И выбрали для этого самый отвратительный способ… – Оболенский отвернулся от Корфа и направился к выходу.

– Но, князь, – Владимир хотел его остановить, – возможно, я был не прав. И действительно заставил вас…

– Заставили всех пережить ужасное унижение. Всех без исключения! Мне неведомо, почему барон скрывал происхождение Анны. Но я видел, как искренне он любит ее. Любит, как родную дочь. И я уверен, что такого унижения своей воспитанницы он бы не потерпел! Даже от собственного сына. Ваш отец был высоко порядочным и очень деликатным человеком. И он бы ужаснулся, если бы узнал, что вы сегодня натворили. Прощайте, Владимир, я немедленно уезжаю и не знаю, смогу ли когда‑либо впредь воспользоваться гостеприимством этого дома! А Михаил!.. Мише следует на будущее осторожнее выбирать себе друзей!

Останавливать Оболенского было бессмысленно – он выказал все с определенностью, исключающей любые возможные толкования. Владимир, с побелевшим от злости лицом, схватился за край скатерти и, что есть силы, дернул ее на себя – посуда, свечи, фрукты, бутылки с вином в разнобой посыпались на пол…

* * *

– Коня! Живо! – кричал во дворе Репнин.

Все дворовые и слуги, наблюдавшие за происходящим исподтишка да тайком в окна, выбежали к нему и попытались успокоить:

– Барин, куда вы, ночь на дворе?

– Молчать! – отогнал всех Репнин. – Коня мне сию же минуту!

– Миша! – Анна выбежала на крыльцо. Она переоделась и снова была прежней Анной, прежней да не той. – Я прошу вас, не уезжайте, пожалуйста… Мы должны поговорить!

– Зачем? – Репнин старался на нее не смотреть. – Все понятно без слов.

– Да, я крепостная, и я с самого начала хотела все вам рассказать. Поэтому я бежала от вас на балу, поэтому запретила писать мне.

– Но вы меня не остановили! Вы заставили меня полюбить вас!

– Я тоже люблю вас… – упавшим голосом прошептала Анна.

– Мне нечего больше сказать.

В этот момент конюх подвел к крыльцу Париса, и Михаил вскочил в седло.

– Миша, подождите!.. – кинулась за ним Анна. – Я все та же Анна! Я все такая же Анна! В моих чувствах к вам никогда не было притворства. Поверьте мне!

– Я больше не знаю, чему верить, а чему нет, – Репнин гарцевал на жеребце, все еще не решаясь отъехать со двора.

– Посмотрите мне в глаза, – умоляла Анна, хватаясь за стремена, – вы увидите, вы поймете, что я чувствую!

– Глаза, в которые я готов был смотреть часами, – горько вымолвил Репнин, придерживая Париса. – Теперь я знаю, что они принадлежат крепостной, которая обманывала меня вместе с моим лучшим другом. Сознайтесь, Анна, вы были в сговоре с ним? Как далеко зашел этот обман? Вы устроили мне ловушку, чтобы посмеяться, наблюдая за тем, как глупый дворянин поддается чарам крепостной красавицы‑актрисы?

– Нет! Нет! Это не так, это не правда!

– Да, пожалуй, правды на сегодня достаточно. Вы слишком долго дурачили меня…

Парис неожиданно скакнул, и Анна заметила, как побелело лицо Михаила. Он схватился за бок.

– Что с вами? – воскликнула она. – Вы ранены!

– Оставьте меня! Я более не нуждаюсь в вашем сочувствии. Прощайте! – Репнин пришпорил коня, и тот стремительно умчал его.

– Что, проводила суженого? – к безутешной Анне подкралась всегда «доброжелательная» Полина. – Небось, не вернется больше. Не нужна стала! Поделом получила!

Анна окинула ее ненавидящим взглядом и вернулась в дом. Корф по‑прежнему сидел в столовой. Он продолжал пить, и был уже изрядно нетрезв.

– Что тебе надо? Я тебя не звал.

– Я пришла, чтобы закончить танец, барин.

– Танцев на сегодня достаточно. Эффект превзошел все ожидания. Можешь идти.

– Спасибо, барин, – поклонилась Анна. – Но все‑таки танец не закончен. Я – ваша крепостная и не хочу, чтобы вы обвинили меня в непослушании.

– Я уже отпустил музыкантов, – брезгливо сказал Корф.

– Мне не нужны музыканты, я прекрасно обойдусь и без них, – Анна стала кружиться, отбивая такт ногой и хлопая в ладони. – Нравится вам, барин? Да? Вы ведь этого хотели, барин? Теперь я в вашей власти. Нравится? Вам ведь нравится! Вы же так хотели этого. Смотрите – берите, пользуйтесь! Теперь я ваша, барин…

– Уйди! – страшно зарычал Корф, вдруг нависая над Анной.

Она смело заглянула ему в лицо и остановилась. Сколько длилось это противостояние взглядов? Корф не выдержал первым – он сжал, кулаки так, что костяшки пальцев побелели и забугрились, и отступил, потупился, схватился за голову. Анна с презрением посмотрела на него и ушла, все та же – непокоренная и гордая.

Корф рухнул на стул и тупо уставился на дверь, куда ушла Анна. Как долго он так просидел, Владимир не знал, но в чувство его привел ласковый и томный женский голос.

Полина, приблизилась к нему, обняла за плечи, прижалась грудью.

– Что вы сердитесь, барин? Дура она, дура и есть. На меня посмотрите. У меня все не хуже…

Корф медленно поднялся и притянул Полину к себе. Она подалась, задрожала. И тогда он, подняв ее легко, как пушинку, усадил на стол и умелым движением закинул подол юбки…

* * *

Когда вошла Варвара, Полина еще сидела на столе, но вид у нее был такой, словно она восседала на троне. Корф стоял у окна и неторопливо, пуговицу за пуговицей, застегивал сюртук.

– Проследи, чтобы здесь все убрали, – глухим голосом сказал Владимир и, не оглядываясь, вышел из столовой.

– Батюшки мои! – всплеснула руками Варвара. – Это что же здесь господа учинили?

– Не господа – это твоя разлюбезная Анна так плохо танцевала, что ее забросали объедками и посуду от злости переколотили! – съязвила Полина.

– А, может, это тебя объедками закидали? В это я легче поверю.

– Да что ты понимаешь! Господин барон в восторге от моего выступления! – Полина улыбнулась самодовольно и масляно. – Теперь я буду примадонной в нашем театре! Кончилось Анькино время!..

А Репнин все гнал и гнал, не разбирая дороги. Наконец, Парис стал сбиваться и заржал, словно испугался кого‑то на темной дороге. Репнин осадил его и спустился на землю. Страшно ныла недавняя рана, и лоб покрывала испарина. Репнин отогнул борт сюртука и увидел краешек платка, высовывавшийся из внутреннего кармана. Репнин достал его – это был платок, на прощанье подаренный ему Радой.

– Смотри, не оброни. Обронишь – потеряешь, – услышал он.

– Рада? Откуда ты здесь?

– Ягоды собирала, – лукаво ответила она, появляясь из ивовых зарослей.

– И где же твои ягоды?

– Да съела, пока собирала. А куда ты так торопился, барин?

– Куда глаза глядят.

– Как рана твоя? Болит?

– Ничего, заживет…

– Позволь, я помогу, чтобы быстрее затянулась. Пойдем со мной. Цыгане ночью костры жечь станут и песни петь. Послушаешь, отдохнешь. А я рану твою перевяжу, залечу, заговорю…

Репнин посмотрел в ее глаза и сам не заметил, как утонул в них.

– Поехали! – протянула к нему руки Рада.

– Поехали, – кивнул Репнин.

Он снова вскочил в седло и наклонился, подхватывая Раду. От усилия рана снова дала знать о себе, Репнин слабо застонал, но Рада прижалась к нему, и Михаил почувствовал, как боль потихоньку отступает.

Парис тоже больше не волновался – шел спокойно и медленно. Рада сидела рядом с Михаилом и шептала что‑то непонятное, но нежное, как будто обещала ему забвение от печалей и новую любовь. Репнин плавно покачивался в седле, слушал ее уговоры, и они ехали все дальше и дальше в лес, а прошлое оставалось где‑то там, далеко, за непроходимой стеной северной осенней ночи…

Продолжение следует…