Хронология 7 page

Вид этого бесстрашного вражеского офицера так поразил русских гусар, что они даже невольно прекратили огонь и вместо этого прокричали ему “ура”.

Затем поднялся русский сержант и произвел тот же маневр. Теперь ему кричат “ура” немецкие солдаты.

Уже стемнело, когда Литтауэр и другие наконец‑то получают приказ об отступлении. Перестрелка замирает. Они быстро скачут к реке. Ситуация усложняется. Они потеряли связь с пехотной дивизией, которую должны прикрывать.

Достигнув реки, они видят огненные всполохи от небольшого деревянного моста, по которому должны переправиться на другой берег. Языки пламени поднимаются от канистр с керосином. Мост уже горит под копытами коней, когда Литтауэр и остальные гусары скачут по нему.

Едва они успевают переправиться через реку, как мост, объятый огнем, обрушивается.

70.

Суббота, 25 сентября 1915 года

Рене Арно видит начало большого наступления в Шампани

Юго‑западный ветер. Низкие, серые облака. Идет дождь. Обычный осенний день, но в то же время необычный. Это день с большой буквы, le jour J, здесь, в юго‑восточной Шампани, и дальше на севере, в Артуа. В Шампани две французские армии – Вторая Петена и Четвертая Лангля де Кари – должны вот‑вот перейти в наступление на участке фронта длиной в 15 километров, преследовать немцев вдоль реки Маас и вытеснить их в Бельгию. Таково одно направление наступления. Одновременно с этим в Артуа англичане и французы должны атаковать немцев в районе Лооса и хребта Вими; это второе направление.

Конечно, наступление уже предпринималось прошлой весной, причем в этих же самых местах. И конечно же успехи тогда были незначительными, а потери – большими[128], но теперь все иначе, теперь приготовления более основательные, а количество солдат и пушек значительно выросло: в Шампани имеется 2500 артиллерийских орудий. Никто не думает, что дело не в нехватке вооружения, а в том, рационально ли им пользовались; единственная цель, которой хотят достичь, – это пустить в ход еще больше оружия, еще больше пушек, еще больше снарядов. Ставка сделана на оружие, “больше и мощнее”[129]. Цель двойного наступления очень амбициозна. Речь шла вовсе не о том, чтобы отвоевать немного земли. Нет, целью провозглашалось, ни много ни мало, “прогнать немцев из Франции”, – если процитировать приказ за номером 8565, изданный главнокомандующим французской армией Жоффром, для тех войск, которые готовились к наступлению. Было решено, что приказ зачитают перед солдатами. И предстоящая операция станет только началом. После того как немцев выгонят из Шампани и Артуа, будет предпринято всеобщее наступление на всех фронтах.

Воскресли иллюзии 1914 года – мечты о быстрой победе[130]. Ожидания полностью соответствовали приготовлениям и поставленным целям. И ожидания эти тоже были непомерными. Если Жоффр сдержит обещание, то война может закончиться к Рождеству!

Одним из тех, кто с нетерпением ожидал начала наступления, был Рене Арно. Его впечатляли приготовления, их масштаб и основательность, мощь и количество вооружения: передвижения войск, построенные укрепления и ходы, колоссальные склады снарядов, скопление артиллерии, и легкой, и тяжелой, многочисленная кавалерия и конечно же “нескончаемый гул коричневых и желтых самолетов над нашими головами, – эти самолеты не сбить вражескими снарядами, чьи белые облачка дыма внезапно расцветали в небе, подобно японским бумажным цветам, брошенным в воду, и сразу же сопровождались звуками приглушенного взрыва”. Арно тоже был убежден в том, что наступил переломный момент. Он доверяет тому, что видит своими глазами, доверяет обещаниям Жоффра. В письме домой он пишет:

Наши командиры так твердо обещают нам победу, что мы верим: они сами убеждены в своей правоте. Ведь если мы потерпим поражение, какое разочарование ждет всех нас, какой удар будет нанесен по боевому духу всех сражающихся!

В приготовления входило также и распределение нового типа защиты. Стальные каски. Они легкие, голубоватого цвета (подходят к новой, голубовато‑серой форме), украшенные наверху невысоким гребнем, а спереди – чеканной металлической эмблемой в виде пылающей гранаты. Это новшество было введено сперва во французской армии. Как и много другого “нового” снаряжения (стальные щиты в окопах, дубинки с гвоздями в ударных подразделениях, заточенные саперные лопатки, различные типы ручных гранат), которое напоминало о прошлых столетиях и подтверждало истину: все сверхсовременное парадоксальным образом напоминает давно забытое старое. Каски были необходимы в окопах. Было замечено, что именно ранения головы составляли огромную часть всех боевых ранений и что они чаще всего приводили к смертельному исходу[131]. И даже если каски не защищали от оружейного залпа, они, по крайней мере, были надежным заслоном против картечи. Арно со своими солдатами с трудом воспринимал эти новшества всерьез, ведь они были такими… невоенными. “Мы просто умирали от хохота, примеряя их, словно это карнавальный костюм”.

Полк Арно находился в ожидании на правом фланге. Они залегли в лесу. Впереди протекала мелкая речушка. За ней простирался еще один лес, Буа‑де‑Виль. Его удерживали немцы, но их не было ни видно, ни слышно (как обычно, поле боя пустует. На нем нет ни единой души). И все же именно лес будет их первоочередной целью, когда главное наступление выбьет немцев с их передовых позиций. Тогда немецкая оборона на обоих флангах будет прорвана, вражеские линии “рухнут”, а французы будут “преследовать бегущего врага, с поддержкой кавалерии” и так далее. Масса и тяжесть.

Они наблюдали ураганный огонь в течение четырех дней, и это было поистине впечатляющее зрелище:

Наши 155‑ки со страшным грохотом непрерывно падали на окраине Буа‑де‑Виля. Укрывшись за холмом позади нас, батарея вела обстрел своими 75‑ми из четырех орудий, так что воздух дрожал, словно от ударов четырех колоколов. Снаряды свистели, пролетая над нашими головами, а затем, после короткой паузы, слышались резкие звуки, когда поражалась цель. Мы думали, что после такой лавины огня вражеские позиции превратятся просто в прах.

Тикают часы. Наступление запланировано на 9.15. Арно вглядывается в пелену дождя, пытаясь рассмотреть то место, где, как он знал, начнется первая атака.

И вот началось. Арно мало что видит. Только “черные пятна, медленно идущие вперед ломаными линиями”. Они движутся прямо на немецкие окопы, покрытые дымом. Затем облако дыма поглощает атакующих, и больше ничего не видно.

Вскоре разносится слух о большой победе, о прорыве кавалерии. Всех охватывает волнение. Но почему же полк Арно не получает приказа о нападении? Он так и выжидает в своем лесу. Что случилось?

♦

Через три дня, во вторник 28 сентября, наступление захлебнулось. Оно оборвалось на второй линии вражеских позиций; сыграли свою роль и подоспевшие немецкие резервы. (Еще одно доказательство тому, что солдаты на поезде передвигаются быстрее, чем солдаты на марше.) Французы отвоевали примерно три километра земли ценой свыше 145 тысяч убитых, раненых, пропавших без вести и взятых в плен. Полку Арно так и не пришлось атаковать Буа‑де‑Виль.

71.

Среда, 6 октября 1915 года

Флоренс Фармборо покидает Минск и мучится зубной болью

Снова неспокойно. Ночи все длиннее, все холоднее. Коренной зуб давно уже не давал покоя Флоренс Фармборо, но сегодня пульсирующая боль совершенно замучила ее. Она сидит в своей повозке, молча, съежившись, спрятав лицо под вуалью, которая обычно защищает ее от солнца и пыли.

Три дня назад они покинули Минск: улицы города кишели военными в форме, а в витринах магазинов красовались дорогие товары. Город стал для нее настоящим откровением, он сиял белым и розовым – цветами, которые они успели позабыть, месяцами видя вокруг одни оттенки коричневого: земля под ногами, дорога, военная форма. Стесняясь и гордясь одновременно, медсестры могли сравнить себя – в мешковатых, уродливой расцветки платьях, с загрубевшими, покрасневшими руками, усталыми обветренными лицами – с хорошо одетыми и накрашенными светскими дамами Минска. И теперь они уехали оттуда, вернулись к знакомым залпам артиллерийских орудий, к гулу самолетов в небе, оставив позади еще зеленые поля, леса, окрасившиеся в золото, багрянец и все оттенки ржавчины.

Большое отступление русских на самом деле закончилось. Воюющие стороны в ожидании зимы начали окапываться. И теперь воинская часть Флоренс маршировала гораздо медленнее. За день длинная колонна повозок, запряженных лошадьми, покрывала в лучшем случае километров тридцать. Они были рады, что больше не спасались бегством; они вновь надеялись на лучшее.

На окружавших их полях, в траншеях были заметны следы отступления. Повсюду валялись трупы домашнего скота: животных взяли с собой, чтобы они не достались врагу, но не все выдержали тягот длительного перехода. Она видела дохлых коров, поросят, овец. И в ней пробудилось воспоминание:

Я вспомнила, как однажды в первые месяцы отступления увидела, как упала лошадь; думаю, это случилось на ужасных песчаных дорогах в Молодиче. Мужчины быстро освободили животное, тянувшее пушку, и оставили его лежать на обочине, не проронив ни слова сожаления по поводу случившегося. Проходя мимо, я видела, как тяжело раздувались бока лошади, как она смотрела на нас, как в ее глазах застыло то же выражение, что и у человеческого существа, оставленного страдать и умирать в одиночестве.

И вот остановка. Длинная колонна останавливается. Они подошли к месту, где дорога упиралась в поросший елками торфяник. Несколько повозок из второй части застряли. Их медленно вытянули назад. На дорогу набросали лапника, чтобы сделать ее надежнее.

Движение возобновилось, и Флоренс вновь погрузилась в свое одиночество, ее занимало лишь одно – пульсирующая зубная боль. Лишь один раз она подняла вуаль. Это случилось, когда они въехали в зону страшного зловония. Вокруг послышались возмущенные голоса. Оказалось, они проезжали мимо кучи из двух десятков трупов, большинство из них – лошади, лежавшие там несколько недель и отравлявшие воздух.

Никто не знал, что будет. Согласно последнему приказу, им следовало примкнуть к 62‑й дивизии, находившейся где‑то поблизости.

♦

В это самое время Лаура де Турчинович с тремя детьми находились на борту трансатлантического лайнера, направлявшегося из Роттердама в Нью‑Йорк. Спокойствие и надежность, которые обеспечила им Голландия, сменились плеском волн и тем чувством изолированности, которое порождает только море. Вместе с ними плыли американские медсестры Красного Креста, но Лаура обнаружила, что все они были прогермански настроены, и старалась избегать их. На борту был также врач, он осмотрел ее детей: они чувствуют себя “на удивление хорошо”, и им нужны только “покой для нервов и правильное питание для тела”. Несмотря на то что они оставили позади Европу, а вместе с ней и войну, Лауру не покидало беспокойство: словно бы страх превратился в дурную привычку. Из Голландии ей удалось послать в Петроград телеграмму мужу Станиславу: она сообщала ему, что все они живы‑здоровы и едут в США. Но жив ли сам Станислав? (Давно уже она не получала от него никаких новостей.) И знает ли кто‑то, куда направляется Лаура? Что знают они сами об этом? “Чем ближе мы подплывали к Америке, тем более одинокой я себя ощущала”.

72.

Воскресенье, 31 октября 1915 года

Пал Келемен видит, как вешают сербского партизана

Вторгаясь в Сербию, Центральные державы действовали согласно строго намеченному плану, что воспринималось с одобрением, по крайней мере, местным общественным мнением. В прошлом году австро‑венгерская армия трижды вторгалась в соседнюю страну и трижды получала отпор. Но теперь все было иначе. 6 октября объединенные армии Германии и Австро‑Венгрии перешли в наступление, 8 октября был взят Белград (кстати, в третий раз с августа прошлого года), 11 октября в страну вторглась еще и болгарская армия. И сейчас разбитое сербское войско было вынуждено отступать, а кроме того, над ним нависла угроза окружения. Отступали не только военные: огромные массы гражданского населения бежали вслед за ними на юг[132].

Среди их преследователей были Пал Келемен и его гусары. В сырую октябрьскую погоду они стремительно продвигались вперед. Подчас не вылезали из седла по нескольку суток. Они скакали мимо горящих, разоренных домов, по дорогам, забитым беженцами – больше всего женщинами всех возрастов и детьми. Они направлялись к гремевшим вдали орудийным залпам.

В это воскресенье эскадрон остановился у развалин сербского трактира. Вокруг сотни раненых лежали на глинистой земле. Шли бои с отступающим вражеским арьергардом, но не здесь, а за горными хребтами. Поэтому показалось странным, что после обеда сюда явился солдат, раненный в ногу: его обстреляли из хижины. Через полтора часа пожаловал еще один раненый, на этот раз в живот: он был обстрелян из той же самой хижины.

Послали патруль. Через некоторое время патрульные привели с собой какого‑то человека, среднего роста, плохо одетого. Руки его были связаны. За ним следовали, по всей видимости, его близкие и соседи: женщины, дети, несколько стариков. Пал Келемен записывает в своем дневнике:

Через переводчика этого человека допросили, выслушали также свидетелей. Оказалось, что он, невзирая на многочисленные предупреждения односельчан, без стеснения палил по нашим солдатам. Когда он оглядывал людей, собравшихся вокруг него, казалось, что он какой‑то дикарь, попавший в село из другого мира. Ему вынесли приговор: казнь через повешение[133].

Один мясник, резавший свиней в Вене, а теперь служивший поваром, с радостью вызвался исполнить роль палача. Он взял длинную веревку, раздобыл пустой ящик, который служил возвышением. Сербскому партизану разрешили прочесть последнюю молитву, но он ответил, что не нуждается в этом. Женщины зарыдали, дети захныкали, застыв на месте от ужаса, а солдаты окружили дерево, вроде бы настороженно, но глаза у них при этом загорелись.

Два солдата поставили серба на ящик. Он держался стойко, но взгляд его был свиреп, как у безумца. Ему на шею набросили петлю, выбили ящик из‑под ног. Веревка оказалась слишком длинной, и мясник исправил положение дополнительным резким рывком. Лицо партизана исказилось. По телу пробежали судороги. Вот он умирает. Язык вываливается изо рта, члены коченеют, и он медленно покачивается на веревке.

В сумерках зрители расходятся: сперва исчезают солдаты, вслед за ними – гражданские лица. Позднее Келемен видит двух солдат, бредущих по дороге. Они замечают тело, раскачивающееся на осеннем ветру, подходят к нему и начинают зубоскалить. Один ударяет покойника прикладом винтовки, после чего они отдают ему честь и удаляются.

73.

Воскресенье, 7 ноября 1915 года

Рихард Штумпф слушает в Киле два акта из “Лоэнгрина”

Стоит прекрасный солнечный ноябрьский день. “Гельголанд” заходит в Кильский канал, и сразу же среди членов экипажа начинают циркулировать слухи. Тяжелые бои идут вокруг Риги; может, их пошлют в Балтийское море, чтобы оказать поддержку? А может, англичане уже на пути сюда, в проливе Большой Бельт? Или же нейтральная Дания будет втянута в войну? Может, речь идет о… еще одних торпедных учениях? Штумпф надеется на последнее, “тогда я не буду снова разочарован”.

Настроение на борту подавленное. Штумпф вместе с другими устали от безделья, от плохой еды, от суровой дисциплины, от офицерской дедовщины. На корабле есть особый штрафной отряд, и каждый день можно наблюдать, как два‑три десятка матросов бегают кругами по кораблю с винтовками и в полной выкладке. Малейшая оплошность приводит к наказанию: грязный тазик, забытый носок, отлучка в туалет в неположенное время, неуместный комментарий. Штумпф пишет в дневнике:

Боевой дух команды настолько упал, что мы были бы счастливы получить в брюхо торпеду. Чего мы и желали нашим ненавистным офицерам. Если бы кто‑то позволил себе высказать подобные вещи полтора года назад, его бы поколотили. Но джинн выпущен из бутылки, и только наше хорошее воспитание не позволяет творить нам то, что происходит на русском Балтийском флоте[134]. Мы‑то понимаем, что нам есть что терять, кроме своих цепей.

Когда они проходят через канал, Штумпф провожает взглядом леса и холмы, расцвеченные всеми оттенками желтого, красного, коричневого. Скоро выпадет снег.

К вечеру они прибывают в Киль. Он отмечает про себя, что со светомаскировкой дела обстоят уже не так строго, как раньше. Что бы это значило? Или это еще один признак того, что наблюдаются некоторые послабления – по сравнению с первым годом войны, отмеченным серьезностью и решительностью? Экипаж отпущен на берег. (Действительно, их ждут не сражения, а несколько дней торпедных учений.) Рихард Штумпф торопится в городской театр и успевает послушать два последних акта вагнеровского “Лоэнгрина”. Потом он напишет в дневнике:

Как жаль, что я не могу сходить куда‑нибудь еще. Подобные театральные постановки позволяют почувствовать себя человеческим существом, а не презренным рабочим скотом.

74.

Пятница, 12 ноября 1915 года

Олива Кинг и свет в Гевгелии

Ей очень не хочется покидать Францию. В письме к мачехе от середины октября сквозят нотки уныния:

Иногда я сомневаюсь, что смогу когда‑нибудь вернуться домой, боюсь, что эта проклятая война никогда не кончится. Она никак не прекратится, напротив, все ширится и ширится, в нее втягивается все больше стран, дела идут все хуже и хуже. Что же до нас, то мы не ведаем, куда нас отправят.

Женщины из Госпиталя шотландских женщин прослышали, что их посылают на корабле на Балканы, где в нейтральной Греции, в Салониках, высадился в начале октября англо‑французский корпус под командованием Мориса Сарреля, и прибыл он туда весьма спешно, но почти без всякого оружия, хотя и намеревался оказать помощь сербам, открыв новый фронт[135]. Кинг сперва не хотела ехать. Ее громоздкая санитарная машина слишком тяжела и неповоротлива для плохих местных дорог.

Три недели плыли Кинг и другие женщины госпиталя на корабле в Грецию. Одно санитарное судно, направлявшееся в тот же пункт назначения, было потоплено немецкой подлодкой. В Салониках царил совершеннейший хаос – военный, политический, практический. Один приказ отменял предыдущий в этом “море черной грязи”, которое представляли собой городские улицы. В ноябре женщин отправили на поезде в Гевгелию, на границе между Грецией и Сербией, чтобы они организовали там полевой госпиталь. На этот раз они взяли с собой палатки, правда без колышек; и когда палатки в спешке поставили на каменистую почву, они держались очень плохо. Денно и нощно делался обход, заново вбивались колышки, натягивались ослабевшие веревки. В основном она занималась только этим. Другим делом была стирка и дезинфекция одежды пациентов. Она уже больше не боялась вшей. И ей уже было не так холодно мыться в реке.

В столовой у них электричество, его подачу обеспечивает тот же агрегат, который использовался и для рентгена, но свет выключался в половине восьмого вечера. Из‑за угрозы пожара запрещалось разжигать открытое пламя в палатках, так что не оставалось ничего другого, как ложиться спать. Темнело рано. Уже к пяти часам наступала непроглядная тьма. Вместе с тем светало задолго до шести утра. Каждый день она наслаждалась восходом солнца. Окружавшие их горы напоминали бархат винного цвета, а вершины загорались на рассвете розовым огнем.

Олива Кинг поймала себя на ощущении того, что она счастлива. В этот день она написала отцу: “Место очень приятное, горы сияют светом, а воздух свеж и целителен. Каждый день мы работаем как волы и, проголодавшись, едим как волки”.

75.

Воскресенье, 14 ноября 1915 года

Пал Келемен посещает офицерский бордель в Ужице

Поход увенчался победой. Сербия оккупирована. Сараево отмщено. И теперь победители намерены получить причитающиеся им лавры. В этот вечер Келемен вместе с несколькими своими сослуживцами посещают бордель для офицеров. Он находится в Ужице, небольшом городке у реки Джетиня. Келемен записывает в дневнике:

Темный зальчик, ковры, картины на стенах. Сутулый штатский бренчит на пианино. Четыре столика в четырех углах. Четыре девочки. Двое заигрывают с лейтенантом‑артиллеристом.

За другим столом сидят несколько армейских офицеров и пьют черный кофе. Под лампой, рядом с гусарами‑ополченцами, сидит прапорщик и читает старую газету.

Такая картина открывается перед нами, когда мы входим в бордель. Мы садимся за свободный столик и заказываем красного вина; но, попробовав его на вкус, решаем заказать кофе. Мой кадет, Могай, безуспешно пытается завести в углу патефон. Должно быть, сломалась пружина.

Одна из девочек покидает комнату, затем возвращается снова. Перепрыгнув через стул, она плюхается на колени к корнету. Другая, брюнетка в красном платье, лежит, растянувшись на скамье, и смотрит на меня.

Время идет. Пианист с порочным лицом все играет. Я узнаю мелодию: когда‑то я уже слышал ее, дома, у девушки, когда я зашел попрощаться. С тех пор прошла целая вечность.

Я встаю и ухожу. Если они думают, что мне стало плохо от вина, то они ошибаются.

76.

Суббота, 27 ноября 1915 года

Крестен Андресен идет на день рождения в Ленсе

Холодный ветер, дождь. Голые ветки деревьев. Все вокруг серое, невыразимо серое: погода, их собственная военная форма, разбавленный кофе. Зато у них свободный день. Они могут вернуться из увольнительной только вечером, так что Андресен решил навестить своих друзей‑земляков из 2‑й роты. Давно уже он не говорил по‑датски. Он чувствовал себя одиноко.

Наступает день, за ним приходит ночь, – да, жизнь в окопах имеет свое разнообразие. Он и сам успел это заметить. А он все копает и копает, в основном по ночам, и все у подножия пресловутой горы Лоретто, которую наконец одолели французы во время майского наступления. На фронте наступило затишье. В дневное время и немцы, и французы передвигаются совершенно открыто, в пределах видимости друг друга. И никто друг в друга не стреляет. (Говорят, что наиболее отважные даже посещают вражеские окопы.)

Это пример негласного соглашения, которое местами бытовало на войне: живи и дай жить другим; вы нам не мешаете, и мы вам не мешаем[136]. Но такое случалось только днем. Ночи всегда тревожнее, опаснее, непредсказуемее. Темнота порождает неопределенность, а неопределенность порождает страх. Это, как пишет Андресен в своем дневнике, все равно что рассказ о “человеке, который менял обличье: днем – человек, ночью – дикий зверь”. Убивают, как правило, ночью.

Они стоят в Ленсе, небольшом шахтерском городке. Ему здесь нравится, ведь в городе всегда найдется что посмотреть и поделать, не то что в деревне. Андресен идет по Рю‑де‑ла‑Батай, и вот что случается.

Снаряды.

Снаряды со свистом проносятся мимо. Один из них попадает в дом, прямо перед Андресеном, и тот видит, как большая часть крыши взлетает на воздух метров на десять. Он видит, как из соседнего дома выбегают люди. Видит, как большой осколок снаряда падает в водосточную канаву. Как брызжет во все стороны вода. Сперва его словно парализовало, потом он сказал себе: “Ты должен бежать”. И он побежал, сквозь горячий от ударной волны воздух, сквозь грохот новых взрывов, раздающийся со всех сторон. Он спасся.

Андресен осмелился выглянуть из своего укрытия, когда уже начало смеркаться. Вокруг тишина. По улицам идут прохожие. Люди убирают осколки разбившихся оконных стекол. В одном месте он видит солдата, стоящего на часах возле кучи соломы. Там прямым попаданием снаряда убило двух солдат и лошадь, разорвав их буквально на куски. Чтобы скрыть кошмарное зрелище, на останки набросали соломы. Андресен замечает, что ближайшая стена дома залита кровью. Он вздрагивает, торопится дальше и натыкается на что‑то похожее на маску, валяющееся на тротуаре.

В конце концов Андресен добирается до 2‑й роты. Один датчанин, Ленгер, празднует свой день рождения и угощает всех кофе и домашними пирожками. Наконец‑то Андресену удается поговорить по‑датски. К сожалению, ему скоро пора уходить.

В девять часов вечера они вновь заступили на работу – копать всю ночь окопы. Сперва он подумал, что они идут маршем в Ангр, деревеньку, где они работали все прошлые ночи, но он ошибся. Ночь стояла холодная, ясная, в небе светила луна. Они остановились в совершенно другом месте, неподалеку от хребта Вими. И принялись рыть там совершенно новый окоп. Слева от них то и дело взлетали в небо сигнальные ракеты. В их серебристом свете гора казалась покрытой снегом.

77.

Воскресенье, 28 ноября 1915 года

Эдуард Мосли встречает в Азизие отступающий британский корпус

Место ничем не примечательное: всего лишь излучина реки да горстка глинобитных хижин: это Азизие. Он плыл на плоскодонке из окруженной пальмами Басры по реке Тигр. Видел Курну, Кала‑Салих, Амару и Эль‑Кут. Много раз слышал про Азизие. Некоторые говорили, что именно там стоит британский корпус в Месопотамии, или Силы D, как его называли официально. А по мнению других, корпус находился под Багдадом и рискованная операция по захвату большого города должна вот‑вот совершиться.

Эдуарду Мосли 29 лет, он лейтенант британский полевой артиллерии. Родился в Новой Зеландии, изучал юриспруденцию в Кембридже и совсем недавно служил в части, дислоцированной в Индии. Поскольку за военные операции в Месопотамии несло ответственность в первую очередь индийское колониальное правительство, то совершенно естественно, что и подкрепление посылалось из Индии. (Большинство солдат британского корпуса составляли местные индусы.) Так что Мосли и другие, плывущие сейчас по реке, являются как раз подкреплением, заменой тем, кто погиб, ранен, пропал без вести или заболел. С фотографии на нас смотрит уверенный в себе человек, с близко посаженными глазами, аккуратными усиками, напряженным взглядом; на пальце у него кольцо с печаткой. В его облике угадывается ироничная небрежность. Он никогда прежде не проходил военную службу, никогда не попадал под обстрел.

Мосли был не из тех, кто всеми силами стремился при первом же удобном случае попасть на поле боя. Его вызвали телеграммой, в разгар военных учений. И он сразу же начал собираться, чтобы “сменить учения на реальность”. Его полковник дал ему дельные советы, а другие снабдили крепкими напитками. Здоровьем он не отличался, страдал от последствий перенесенной малярии, но не позволял слабому здоровью диктовать свои условия. Лишние вещи, вроде мотоцикла, он оставил, в ожидании мира и возвращения домой, но главное сокровище взял с собой: это был конь, красавец Дон Жуан. И вот он вместе с другими людьми в форме сел на небольшое почтовое судно, которое перевезло их через море.

Марш‑бросок Сил D на север не был ни продуман, ни особо нужен. Частично он объяснялся магией названий (как же, “Багдад пал!” – эффектный газетный заголовок, который произведет фурор в Лондоне и станет бельмом на глазу в Константинополе, Берлине и Вене), частично – обычным тщеславным лихачеством. Военные операции англичан в Персидском заливе стали проводиться сразу же после начала войны, еще до того, как в войну вступила Османская империя, и сперва имели очень ограниченную цель – сохранить нефтяные месторождения на побережье[137]. Но как часто случается, аппетит приходит во время еды. Первый легкий успех на побережье подтолкнул к новому наступлению. Когда же и оно увенчалось победой, а кроме того, османская армия показала, что в случае серьезной опасности может дать деру, были сделаны еще несколько рывков вперед, вдоль реки Тигр, пока генерал Никсон, местный главнокомандующий, остававшийся в Басре, склонившись над картой, окрыленный, не пробурчал: почему бы не попробовать взять Багдад – ведь город всего лишь в четырехстах километрах отсюда, right?

Wrong. Эти четыреста километров только на карте казались пустяковым расстоянием. Но в реальности поход затянулся, по крайней мере, для корпуса, который продвигался вперед, сквозь жужжание мух, по раскаленной жаре, по затопленным водным путям. Вместе с тем на практике линия снабжения растянулась до Басры.

Мосли уже заметил признаки того, что завоевание Багдада шло явно не по плану. Два дня назад они пропустили тяжелый шлюп со штабной частью, укрытый какими‑то тюками на случай обстрела. Значит, плавание по реке было вовсе небезопасным. Пароход, на котором ехал Мосли, повернул теперь к берегу, и он сразу понял: произошло что‑то серьезное. Люди двигались как‑то затравленно. Лошади стояли нечищеные и усталые. Повозки и упряжь покрылись пылью. Он увидел, что прямо на голой земле спят целые батальоны: на головах у солдат пробковые шлемы, и спящие лежат “неровными рядами”.