Хронология 5 page. Между тем за последние дни обострилось положение у Руа, всего в десяти километрах от того участка фронта

Между тем за последние дни обострилось положение у Руа, всего в десяти километрах от того участка фронта, где стоял его полк. День и ночь они слышали звуки артобстрела; поговаривали о том, что французская пехота совершила прорыв линии фронта. Слава богу, он избежал этого кошмара. Более того. Вскоре понадобятся свободные больничные койки для новых раненых, и говорят, что всех выздоравливающих эвакуируют в Германию.

Он пока ничего не знал об этом. Большую часть воскресенья он пролежал на зеленой травке под грушевым деревом, и в теплом воздухе слышался мягкий рокот далеких пушек. Вечером он пошел на концерт послушать церковную музыку. И только когда, прихрамывая, вернулся в госпиталь, он узнал о том, что им предстоит. Андресен тут же собрал свои вещички. В Германию! Оружие и прочее военное снаряжение сложены в одну кучу, личные вещи – в другую. Выкрикнули их имена, и они получили проездные документы и по маленькой бумажной бирке, которую следовало приколоть на грудь, с именем, воинской частью, диагнозом и прочим. В одиннадцать часов был отдан приказ об отбытии.

Их посадили в автомобили, по пять человек в каждый, и этой летней ночью они отправились в путь. Навстречу им попалось несколько офицеров: они стояли у обочины и всматривались в горизонт, озаряемый артиллерийским огнем и вспышками взрывов, светом прожекторов и медленно гаснущими сигнальными ракетами. Но все это его уже не касалось.

Мы едем в Германию, и даже не знаю, как мне выразить свою радость! Только бы подальше от боев и снарядов! Скоро мы уже не услышим пушек; путь наш пролегает через плодородные пашни и милые деревушки. Я просто сияю от радости, я счастлив – воскресный покой и звон колоколов. Домой! Домой!

В Шони они должны были пересесть на другой транспорт. Остаток пути надо будет ехать конечно же по железной дороге. Их собрали в большом парке, а потом врач осмотрел их. Когда подошла очередь Андресена, доктор изучил его документы и резко сорвал с его груди бумажную бирку. Дальше он не поедет. Андресен полностью здоров и может через пару дней отправляться назад на фронт.

Андресена постигло неимоверное разочарование; все вдруг стало “черным‑черно”.

Вернувшись затем в парк, он увидел, что все построились и зовут его. Снова выкрикивают его имя. Конечно же он едет в Германию! Но едва он встал в строй, как заметили, что у него нет бумажной бирки на груди. И ему приказано выйти из строя. “Прощай, свобода! Прощай, дом! Я снова иду на войну!”

55.

Пятница, и июня 1915 года

Флоренс Фармборо слышит разговоры о прорыве у Сана

Уже третья неделя в Молодиче. Почти забыто первое паническое отступление у Горлице. После тех дней в начале мая 3‑я армия понесла немыслимые потери – 200 тысяч человек, из них 140 тысяч попали в плен, – но сегодня заняты прочные позиции на берегу широкой реки Сан. Наконец прибыло подкрепление. Из Ставки получен приказ: здесь и именно здесь должны быть окончательно остановлены немцы и австрийцы. Больше никаких отступлений![113]Вдоль реки идут бои, каждая из сторон где‑то локально переходит в наступление[114]. Поздно вечером Флоренс впервые увидела множество пленных немцев, одетых в серое. Они брели по дороге, освещаемые лунным светом, в своих остроконечных касках, их сопровождали верховые казаки. Ширились разговоры о больших потерях врага. Это вселяло надежду.

Там, где находилась Флоренс, боев практически не велось, и это лишь подтверждало то, что кризис преодолен. Теперь оставалось время и для других занятий – постирать в реке, отпраздновать вступление Италии в войну или собственные именины. Девушка много времени бродила по тихому, зеленеющему лесу, собирала весенние цветы. За исключением случаев тифа и холеры, в госпитале стало так спокойно, что некоторые медсестры в нетерпении начали поговаривать о переходе в другое место, где можно принести больше пользы. Их начальник постарался успокоить их, намекнув на то, что госпиталь скоро переведут – может, в 8‑ю армию под Лемберг, а может, и на Кавказ. (С кавказского фронта приходили обнадеживающие новости, которых так долго ждали: русские соединения начали продвигаться на юг, через османскую границу, их подстегивали известия о восстании и беспорядках на турецкой стороне.)

Сейчас три часа дня. Флоренс Фармборо сидит у входа в свою палатку, отдыхая после рабочего дня. Вокруг все спокойно. Она смотрит, как четверо несут на носилках мертвецов, чтобы похоронить их на импровизированном кладбище, на ближайшем поле. Она слышит щелкающие звуки пары аистов, которые вьют себе гнездо на соломенной крыше крестьянского дома. Человек из второй передвижной санчасти подходит к ней и вручает письмо, адресованное их врачу. Она мимоходом спрашивает, как у них дела. Человек, “сдерживая эмоции”, рассказывает, что утром на них опять сыпалась гранатная картечь и что они готовят наступление. Немцы прорвались через Сан!

Новость ошеломляет ее, она сомневается в том, что это правда. Конечно же можно расслышать грохот тяжелой артиллерии вдали, но когда она ближе к ужину недоверчиво принялась расспрашивать других, они тоже ничего не знали. Поужинав, она вернулась к своей благоухающей цветами палатке и встретила там Анну, другую сестру милосердия. И та устало подтвердила ужасную новость. Да, это правда, немцы прорвались через Сан:

Говорят, они переплывают реку, их целые толпы, и никто не может остановить их. У нас есть люди, но нет никаких средств. Во всем полку нет боеприпасов, и только отдельные артиллерийские батареи еще в состоянии стрелять.

Анна добавляет: “Наши армии будут перебиты, и мы находимся всего в одном дне пути от русской границы”. Она представляет себе оккупированную, опустошенную Россию, и этот образ сражает ее. Анна падает на постель, закрывает лицо руками и рыдает навзрыд. Флоренс пытается успокоить ее: “Аннушка, не плачь; это недостойно твоей натуры”. Анна отнимает руки от лица и мрачно смотрит на Флоренс: “Натуры! При чем здесь натура?” Слова полились неудержимым потоком: “А разве в природе Божией допустить это уничтожение? Мы теряем в этой кровавой бойне не только свою натуру, наша душа погибает!” Она продолжает плакать. Флоренс умолкает: “Я не пыталась больше ее утешить; мне нечего было ей сказать”.

Но вот получено окончательное подтверждение, в форме приказа готовиться к маршу. Они начали собираться, но внезапно прибыла большая группа раненых:

Увидев их, мы поняли, что сбылись наши худшие опасения; раненые были совершенно растерянны, на их лицах застыл страх, и он заглушал даже сильную боль, а в глазах стояло такое выражение, что вопросы были излишни.

Стемнело. Далекий пушечный грохот стих, отгремел, умолк. Артиллерийская батарея расположилась на ближайшем поле. Флоренс вместе с другими складывает палатки в ночном тумане. С дороги доносится шум. Подойдя поближе, Флоренс видит, что на дороге полным‑полно всадников, казаков. Видит, как мимо пробегает крестьянский мальчик и исчезает в лесу. Она слышит крики и ругань. Казаки едут от двора к двору и забирают с собой всю живность: поросят, коров, кур; они забирают и всех мужчин, связывают их[115]. Флоренс видит, как казаки сбивают с ног молодого парня, а женщина пронзительно кричит над ним.

Потом казаки исчезают вдали со своей добычей – и живностью, и людьми. Женский плач не умолкает. И когда Флоренс и остальные из санчасти отправляются в темноту, взгромоздившись на нагруженные повозки, жалобные крики долго еще сопровождают их в пути. Стоит чудесная звездная ночь.

56.

Пятница, 18 июня 1915 года

Рафаэль де Ногалес становится свидетелем массовой резни в Саирте

Они несколько задержались, и он был рад этому. Их взорам предстает пасторальная идиллия. На зеленых лугах мирно пасутся стада коров и буйволов, а у источника, под бирюзовым небом, отдыхают несколько одногорбых верблюдов‑дромадеров. Город Саирт производит мирное впечатление: лабиринт длинных белых домов, из которого вздымались шесть узких минаретов, “словно алебастровые иглы”.

Они подъезжают поближе.

И тут взгляд Рафаэля де Ногалеса падает на холм.

С утра несколько турецких офицеров, с весьма довольным видом, откровенно поведали ему о том, что приготовления в Битлисе завершились и что все ждут только приказа о начале резни в Саирте. Следует поторопиться, если он хочет увидеть все своими глазами.

Но они не успели.

Холм высился прямо у дороги. Он весь был покрыт… чем‑то. Вскоре он понял чем. Склоны холма

были покрыты тысячами полураздетых и еще истекающих кровью людских тел, они лежали кучами, сплетаясь друг с другом в последнем объятии смерти. Отцы, братья, сыновья, внуки устилали землю, сраженные пулями или ятаганами своих палачей. Из перерезанных глоток вместе с горячей кровью вытекла жизнь этих людей. Целые стаи грифов сидели на кучах трупов, выклевывали глаза умершим и умирающим, – глаза, в которых еще стояло выражение страха и невыразимой боли, – а тем временем гиены вонзали острые клыки во внутренности, еще пульсирующие жизнью.

Поле трупов тянулось до самой дороги, и, пробираясь вперед на своих лошадях, они вынуждены были перескакивать через “горы тел”. Ошеломленный, потрясенный, де Ногалес въезжает в Саирт. Полиция и мусульманская часть населения города алчно грабят дома христиан. Он встречает некоторых представителей местной власти, в том числе начальника городской жандармерии, который самолично руководил резней. И снова де Ногалес удостоверился в том, что массовое убийство всех христиан старше двенадцати лет вовсе не было спонтанным погромом, – напротив, это была тщательно спланированная, управляемая центральными властями операция.

Он отправился на ночлег в один из разграбленных домов; теперь он понимал, что вырезали не только армян, но и христиан других национальностей, ибо дом этот принадлежал прежде сирийской семье. Он был начисто разорен, в нем валялась лишь пара сломанных стульев. От былых владельцев не осталось и следа, помимо английского словаря и крохотного образа Пресвятой Девы Марии в углу. На полу и стенах виднелись пятна крови.

Позже, когда де Ногалес сидел у офицерской столовой вместе с другими офицерами, такими вежливыми, такими любезными, кошмар продолжался. Он был в ужасе, но ничего не мог поделать. Натянуто улыбаясь, он изображал согласие. Толпа тащила мимо него тела нескольких детей и стариков. Головы убитых стукались о булыжник мостовой. Стоящие вокруг люди плюют на тела или осыпают их проклятиями. Де Ногалес видит также группу жандармов: они ведут старика благообразного вида:

Его черная ряса и пурпурного цвета шапочка свидетельствовали о том, что это несторианский епископ[116]. Капли крови выступили на его челе, кровь струилась по щекам, словно кровавые слезы мученика. Проходя мимо, он остановил на мне свой взгляд, будто понимал, что я тоже христианин, а потом побрел дальше, прочь от ужасного холма.

На закате Рафаэль де Ногалес покинул Саирт в сопровождении своего албанского денщика, рослого и крепкого Тасима, и еще семи конных жандармов. Де Ногалес боялся за свою жизнь. Ходили слухи, что начальство намерено его ликвидировать, ибо усомнилось в его лояльности. Путь их лежал по бездорожью, на юг. Он направлялся в Алеппо. Там он собрался уволиться из османской армии.

57.

Вторник, 22 июня 1915 года

Лаура де Турчинович слышит, как празднуют в Сувалках падение Лемберга

Летний вечер. Лаура купает детей. Звонит церковный колокол. Затем к нему присоединяется другой, потом еще третий, много колоколов. Кажется, будто звонят во всех храмах Сувалок. Теплый воздух наполнен их мелодичным звоном. Что это?

Как обычно, они почти ничего не знают о том, что происходит на полях сражений. Война для них не столько событие, за которым надо следить, сколько состояние, которое приходится терпеть. Но это не означает, что сражения не имеют для них значения. Напротив, Лаура де Турчинович и все ее окружение давно уже втайне надеялись на русский прорыв, на возвращение русской армии, на освобождение. Но в последнее время они слышали, как гром сражений усиливался вдали, а затем становился все слабее и в конце концов совсем утих. Поползли слухи о победе немцев. Что же происходит?

Она продолжала надеяться. При звоне колоколов у Лауры в первую очередь мелькнула шальная мысль о том, что русские наконец прорвали линию фронта и немцы ударили во все колокола, чтобы показать, что они окружены, чтобы предупредить своих солдат в Сувалках и вокруг города. К ней в дом вбегает подруга, едва переводя дух, возбужденная, в ее глазах теплится надежда. Что случилось?

Уложив детей в постель, они с подругой решают выяснить, в чем дело. Они выходят на балкон, выглядывают на улицу. В лучах закатного солнца они видят немецких солдат: те поют и кричат “ура”. Они откровенно разочарованы: “Мы столь стремительно лишились всякой надежды, что нам было совсем неинтересно, что произошло”. Но что же там все‑таки происходит?

Один немец – ассистент больницы видит ее на балконе и радостно кричит: “Лемберг пал!”

Так значит, этот австро‑венгерский город, который находился в руках русских с сентября прошлого года, теперь снова отвоеван. Большая победа для Центральных держав, почти, но только почти, затмившая прошлогоднее поражение Австро‑Венгрии в Галиции. Но также и личная катастрофа для Лауры де Турчинович. В Лемберге служит ее муж Станислав[117]. От него давно нет никаких вестей. Не случилось ли чего?

Ее терзают неизвестность и страх. Жив ли Станислав? Может, его взяли в плен? Или он сбежал? “А колокола все звонили и звонили, и казалось, что они вбивают человека в землю”.

58.

Среда, 14 июля 1915 года

Мишель Корде празднует в Париже День взятия Бастилии

Летний пасмурный день, временами солнце проглядывает в разрывы облаков. Мишель Корде записывает в своем дневнике:

Притихшие толпы людей. Раненые мужчины, у некоторых ампутированы конечности, солдаты в увольнении, выгоревшие на солнце шинели. Сколько зрителей, столько и собирающих пожертвования на разные благотворительные цели. Мимо маршируют полки со своими духовыми оркестрами. Подумать только, все эти люди направляются прямиком на бойню.

На площади Звезды он замечает министра иностранных дел Делькассе, прибывшего в открытом автомобиле. Делькассе приложил неимоверные усилия, чтобы убедить Италию вступить в войну, так что сейчас он рассчитывал на крики “ура!” в свой адрес[118]. Но люди по‑прежнему безмолвствуют. Корде истолковывает это молчание как неосознанный протест против войны и вместе с тем подозревает, что народ ликовал бы при известии о победах (один официант в министерстве поведал ему, что флажки, которыми отмечалась линия фронта на карте военных действий, покрылись паутиной). Раздаются звуки “Марсельезы”, и горе тому, кто не обнажил свою голову. Высоко в небе гудят самолеты.

Президент Пуанкаре произносит речь. Он вновь агрессивно, эмоционально и напыщенно говорит о войне “до самого конца”. (Всем известна напыщенная риторика Пуанкаре. В мае была опубликована его статья, и некоторые сочли, что это банальнейшая пародия, но оказалось, статья была подлинная.) Президент сформулировал и высшую цель войны, а именно “предотвращение кошмара немецкого шовинизма”. Корде: “Прозвучало предупреждение о зловещих результатах, к которым может привести односторонний мир. В таком случае он обрекает нашу страну на столь затяжную борьбу, что она может оказаться смертельной”.

В виде исключения войну можно ощутить и в Париже. Почти ощутить.

59.

Суббота, 24 июля 1915 года

Павел фон Герих получает контрприказ под Островом

Прохладная летняя ночь. Во тьме мелькают чьи‑то фигуры. Грохотание, металлический скрежет, перешептывание. Время уже за полночь. Пару часов назад они получили приказ о форсировании реки, а потому вся работа по возведению укреплений была прервана, и вместо этого в колючей проволоке просто проделали дыру, с тем чтобы через нее пройти на штурм врага. Тут зазвонил полевой телефон. Контрприказ: наступление отменяется! Все вокруг вздыхают с облегчением, и фон Герих тоже, ибо он очень скептически относился к идее штурма: “Что мы выиграем от того, что оставим наши отличные позиции и займем новые на другом берегу реки?” Однако стратегия – не его дело. “Ответственность несут другие, а я лишь подчиняюсь приказу”. И теперь они заняты тем, что снова чинят свои заграждения.

Звонит полевой телефон. Контрприказ: начать наступление в два часа!

Они снова начинают проделывать проходы в собственном проволочном заграждении. Как раз к назначенному времени работа завершена. Солдаты строятся, готовясь к бою. Снова звонит телефон. Контрприказ: отменить наступление! Фон Герих рад, что оно вновь отменяется, но вместе с тем и раздосадован: “Старая песенка. Мы не успели укрепиться, разрушили прежние заграждения и без толку нервируем солдат”.

После четырехмесячного лечения в Петрограде, Гельсингфорсе и Фридрихсгаме Павел фон Герих вернулся на фронт. Его полк стоял теперь под Островом, в Центральной Польше, и пытался сдержать стремительное продвижение немцев, – а может, стремительным стоило назвать отступление русских? Фон Герих был отныне командиром второго батальона лейб‑гвардии Егерского полка. И он уже снова ранен: несколько дней назад ему в голову опять попал осколок снаряда или картечь, и вновь была кровавая рана, рвота и невыносимая головная боль. Отчаянно не хватает боеприпасов, особенно в артиллерии. Солдаты сидят на щах и чае. Последнее время шли проливные дожди. Погода была непривычно холодной для июля. В лесу валялись тела погибших.

Взошло солнце. Никаких новых контрприказов. Фон Герих переводит дух.

Позднее немецкая артиллерия начинает палить по соединению, соседнему с батальоном фон Гериха. Как обычно, русская артиллерия молчит. Но так ли это? Они слышат пушечный грохот у себя за спиной. Русские картечные гранаты со свистом проносятся мимо, взрываются рядом с окопом фон Гериха. Одна пуля ударяется о правое колено фон Гериха. У него сильный ушиб, коленка распухает. Ему накладывают компресс и повязку, и он хромает дальше. Многие русские орудия порядком изношены, так что, стреляя из них, можно промахнуться.

♦

На следующий день снова пошел дождь. В остальном все было тихо. Прибыл командир полка. Он доверительно сообщил фон Гериху, что наступление последних дней стоило их армии жизней и тысяч солдат и 150 офицеров, причем они не отвоевали ни единой пяди земли. И еще что командир корпуса отстранен за то, что протестовал против бессмысленных боев.

60.

Четверг, 29 июля 1915 года

Эльфрида Кур слушает ночную песнь в Шнайдемюле

Жарко. Темно. Летняя ночь. Она не знает, почему ей не спится. Может, из‑за яркого света луны? Из‑за жары она легла спать в шезлонге на веранде. Вокруг тишина, совершенно тихо. Слышится только тиканье напольных часов в гостиной. Внезапно она услыхала пение, слабое, но благозвучное, – оно доносилось с вокзала. Она напрягла слух, но мелодия была ей неизвестна; прислушалась к словам. В пение включается все больше и больше голосов. И вот уже песнь звучит громче: “Es ist bestimmt in Gottes Rat, Dass man vom Liebsten, das man hat, muss scheiden” [119].

Пение все громче, звуки возносятся к звездному ночному небу, а Эльфрида съеживается в комочек. Мы всегда неохотно расстаемся с детством, расстаемся с ним постепенно, шаг за шагом, и Эльфрида в эту ночь поняла вдруг такое, что непостижимо для ребенка и что опечалило бы взрослого. Она съежилась на своем шезлонге и заплакала:

Почему солдаты поют посреди ночи? И почему именно так? Это ведь не солдатская песня. И солдаты ли это? Может, в эту ночь в наш город привезли солдатские гробы? А в поезде ехали матери и отцы, вдовы, сироты, невесты? И они плачут, как я?

Из бабушкиной спальни послышались звуки; словно кто‑то сморкался. Эльфрида встала, осторожно вошла к бабушке и обратилась к ней с мольбой: “Можно я заберусь к тебе в постель ненадолго?” Бабушка, поколебавшись, откинула одеяло: “Давай”. Девочка прижимается к бабушкиной груди и всхлипывает. Та утыкается лбом в ее волосы, и Эльфрида чувствует, что бабушка тоже плачет.

Никто из них не объясняет, почему плачет, никто не извиняется и не задает никаких вопросов.

61.

Суббота, 7 августа 1915 года

София Бочарская покидает окруженную Варшаву

Ей не спится, и она идет на позднюю прогулку с подругой и офицером полевого госпиталя. На улицах Варшавы тихо и безлюдно. Это хороший знак. Но у нее перед глазами все еще сцены, которые предстали взору несколькими часами раньше.

Как и прежде, сложно понять, что происходит. Немцы все наступали, это всем известно, но насколько плохи дела на самом деле? Ее подруга получила от своего жениха открытку и мудреную телеграмму, где он прощался с ней и желал ей счастья. Подруга ничего не поняла. Что он имел в виду?

Они поужинали в прекрасном отеле. За столиками можно было увидеть влюбленные пары. Затем они, оживленно болтая, поднялись на лифте на башню отеля, чтобы полюбоваться красивым видом. Оказавшись наверху, они умолкли. Подруга всхлипнула, и ее всхлип “заметался вокруг, словно в ловушке”, а потом воскликнула: “Уйдем отсюда, я не хочу этого видеть, уйдем скорее!” Они бросили взгляд на город, и перед ними открылось страшное зрелище:

Варшава оказалась в кольце огня и дыма. Наша армия, отступая, зажгла костры, и широкая, неровная линия опустошения опоясала весь город. Мы увидели место, которое мы проходили, запах горящих деревьев щекотал нам ноздри. Было очень тихо, только дымные облака от разорвавшихся картечных гранат витали в воздухе.

И все‑таки они выжидали.

Компания спустилась к реке, посмотрела, как на берегу роют окопы. Удивленный их появлением офицер подошел к ним этой летней ночью и сказал, что немцы приближаются. Скоро будут взорваны мосты через Вислу.

Они в спешке бросились назад. Им потребовалось десять минут, чтобы поднять остальных. Те сохраняли наигранное спокойствие, лежа одетыми в постели. Они еще не успевают покинуть место расположения части, как появляются два офицера, а с ними жена якобы высокопоставленного чиновника: они просят вывезти ее из города. Бочарская неприязненно отмечает про себя, что женщина накрашена.

И тут началось. Взрывом на железнодорожном вокзале выбило оконные стекла. Осколки со звоном посыпались по всей комнате. Снова раздался грохот, – может, это бомбы с воздуха? Бочарская видит, как водонапорная башня взрывается, взлетает на воздух и через секунду с треском рушится на землю. Отблеск пожара окрашивает комнату в красный цвет. В углу стоит жена чиновника и припудривается.

На улицах, прежде совершенно пустынных, теперь полно народу. Все бегут в одном направлении – на северо‑восток. На машинах Бочарская вместе с остальными смогли быстро преодолеть на первый взгляд бесконечную вереницу телег и повозок, запряженных лошадьми. Но когда они подъехали к большой выездной дороге, стало теснее, и скорость поубавилась.

Около пяти утра они выехали из Варшавы. Навстречу им попадались крестьяне; они направлялись в город, торговать на рынке: вели коров, телят, поросят, женщины держали на руках гусей, головки сыра. Тут в воздухе раздался оглушительный взрыв. Все взоры обратились на окутанный дымом город. Там взорвали мосты. Крестьяне нехотя поворачивают свои тележки и вливаются в тесный поток беженцев.

Стоит чудесный теплый августовский день.

В три часа дня они добираются до Новоминска, где Бочарской и остальным удается поспать два часа. Затем их будят. Новый приказ: часть должна отправиться назад, на запад, чтобы на полпути к Варшаве разбить полевой госпиталь. Они едут назад. В доме близ железной дороги устанавливают оборудование, раскладывают свои инструменты. Самая большая комната в доме отведена под операционную.

Солнце клонится к закату. В ясном небе зажигаются звезды. Раненые еще не поступали, так что они стоят возле дома и наблюдают в сумерках за потоком отступающих. Проезжает артиллерия, ее мимолетно освещают фары спешащих мимо автомобилей. “Пушки, с впряженными в них шестью лошадьми, с солдатами, сидящими на телегах с боеприпасами, создавали причудливые силуэты”. В ночном небе на западе возникает вытянутый, похожий на сигару, летательный аппарат, он медленно‑медленно приближается к ним: это цеппелин. Какой он длины? Наверное, больше ста пятидесяти метров, может, двести. Обычные самолеты многими воспринимались как курьез, – чересчур хрупкие, чтобы использоваться для чего‑то другого, кроме слежения, и чересчур маленькие, технически ненадежные, чтобы представлять собой серьезную угрозу. Другое дело – цеппелины: они пугали своей грузоподъемностью, дальностью полета и своими размерами[120]. Они могли плыть в воздухе совершенно бесшумно, а потом остановиться, зависнуть в воздухе и сбросить бомбы. Их называли иногда ночными чудовищами.

Дирижабль находится так близко, что Бочарская может разглядеть гондолу, висящую под огромным вытянутым шаром. Падает первая бомба. Она ощущает ударную волну от взрыва, дуновение внезапно сгустившегося воздуха. Страх и паника охватили всех вокруг. Вдоль колонны прокатились крики с призывом погасить фары, погасить все фары. Некоторые начали стрелять из винтовок, но были остановлены офицером. Выстрелы бесполезны.

Цеппелин исчезает в ночной темноте, оставив за собой хаос.

В эту ночь Бочарская спит на пустом операционном столе. Засыпая, она слышит топот шагов, стук копыт, рокот моторов, скрежет повозок и пушек. Мысли в ее голове путаются, смешиваются в мольбы и отчаянные надежды: “Может, отступление прекратится. И поступит приказ о взятии Варшавы. Война тогда закончится”.

♦

В тот же день Андрей Лобанов‑Ростовский находится неподалеку от Варшавы, на северо‑востоке. (Его рота покинула город еще вчера, почти без потерь, хотя им и пришлось проезжать по улицам вблизи от реки, под прицельным пулеметным огнем немцев. Они заметили, что немцы избегают стрелять по гражданским лицам, а потому Лобанов‑Ростовский раздобыл цивильные дрожки.) День выдался спокойный и использовался

для отдыха и для ревизии наших позиций и нашей техники. В штабе сообщили, что враг переправился через Вислу в нескольких местах, но пока еще не обстреливал наши войска; неподалеку появились только малочисленные конные патрули. Между тем два корпуса по обе стороны от нас ретировались быстрее, чем мы, так что в стратегическом отношении мы оказались на дне мешка.

62.

Воскресенье, 12 августа 1915 года

Андрей Лобанов‑Ростовский заспался под Чапли

Собственно говоря, ефрейтор должен был разбудить их всех в час. Когда они с остатками роты укладывались спать на крестьянском дворе, предполагалось, что они отдохнут часок‑другой в темноте, а потом сразу же возобновят свой марш. Они хорошо знали, что арьергард продолжит отступление около двух часов и потом между ними и преследовавшими их немцами уже никого не останется.

Всего пару часов на сон.

Они валились с ног от усталости. Если раньше Лобанов‑Ростовский сетовал на безделье, то теперь все было наоборот. Саперная рота работала не покладая рук во время масштабного отступления; они то взрывали за собой мосты, поджигали дома или разрушали железнодорожные линии, то помогали другим частям укреплять окопы – не только рыть землю, но и корчевать поле и ставить заграждения. Даже если кончалась колючая проволока, не было больше досок и гвоздей, даже боеприпасов, – в таком случае просто врывали в землю столбы, чтобы хоть на расстоянии обмануть немцев и представить укрепления прочнее, чем они есть на самом деле. Последние 48 часов они рыли и укрепляли окопы для пехотного полка, работая под дождем, и ужасно устали. Укрепления были готовы вовремя, и тут же пришел приказ оставить их.

Они отступают дальше.

Чувствительный Лобанов‑Ростовский не только устал, он подавлен. Вчера он прямо признался в этом своему командиру, Габриаловичу: “Мои нервы не выдержат”. Но Габриалович отнесся к его словам равнодушно, посчитав, что лейтенант просто переутомился, и перевел разговор на другую тему. Лобанов‑Ростовский беспокоился за свои книги, упакованные, по обыкновению, в спальный мешок. Это были французские романы и толстые исторические труды. Антон, верный денщик Лобанова‑Ростовского, не видел смысла в том, чтобы таскать за собой эту поклажу, тем более что именно он в основном ее и таскал. Так что Лобанову‑Ростовскому приходилось присматривать за Антоном, чтобы тот где‑нибудь не бросил драгоценные книги. Денщик особенно невзлюбил трехтомник произведений французского историка Альбера Вандаля о Наполеоне и царе Александре и старался упаковать эти книги таким образом, чтобы они выкатились по дороге.

Нет, всего пару часов сна. А потом они продолжат отступать.