Хронология 2 page

Время от времени слышался слабый рокот далеких взрывов. Где‑то у горизонта от пальмовых рощ поднимался густой дым. Там находился Эль‑Кут и его осажденные защитники.

♦

Один из таких защитников в окруженном городе – Эдуард Мосли. В настоящее время он болен, у него дизентерия. Этим утром пробуждение стало просто ужасным. Помимо неизбежной диареи, у него разболелись крестец и голова, поднялась высокая температура. Врачи рекомендуют лишь одно – диету. Комментарий Мосли: “С таким же успехом они могли бы порекомендовать морское путешествие”. В Эль‑Куте постепенно, но неумолимо сокращаются запасы продовольствия. Те, кто любой ценой хотел избежать больничной койки, пытались держаться на ногах при помощи опиума или других снадобий, например, смеси касторового масла и chlorodyne, известного болеутоляющего препарата со вкусом мяты, в состав которого входили опиум, каннабис и хлороформ[152].

Обстановка в Эль‑Куте остается неизменной. Все ждут подкрепления. Некоторые охвачены нетерпением, другие более сдержанны, почти апатичны, теряют надежду на скорое спасение. Называют их в шутку siegy или dugoutish [153]. Кольцо блокады все сжимается. Сегодня их бомбил вражеский самолет. Мосли: “Круг замкнулся. Нас обстреливают со всех сторон, даже с воздуха”. Сегодня всех потрясла новость о том, что дома, в Великобритании, люди ничего не знают о происходящем в Месопотамии; полагают, что корпус впал в какую‑то зимнюю спячку”.

Мосли отмечает в своем дневнике:

Дочитал сегодня роман. Как бы там ни было, но хорошо, что я снова затосковал по Англии. Мы все тоскуем по чему‑то; и великое благословение цивилизации в том, что она дает нам возможность утолить тоску. Боже мой! Чего бы я не отдал сейчас за стакан молока и пудинг. Температура держится на отметке 39,4 градуса, меня знобит. Попытаюсь уснуть. Шаги часовых сотрясают крышу над моей головой. Идет семидесятый день блокады.

92.

Понедельник, 14 февраля 1916 года

Крестен Андресен сидит в Монтиньи и думает о мире

То ли зима, то ли весна. Покрытые льдом лужи. Светло‑коричневые краски ландшафта. Уже несколько месяцев продолжается затишье, и он этому рад. Андресен успел побывать на передовой, но он там не воевал, а копал. Днем они прятались в каком‑нибудь подвале, прислушиваясь к разрывам снарядов; ночью отправлялись на линию фронта и все рыли, рыли. Позиции расширяются и углубляются, и вид этих многокилометровых окопов с пухнущим проволочным заграждением не столько впечатлял, сколько наводил тоску. Он говорил другим и самому себе, что невозможно достичь какого‑то решения силой оружия, – чем больше проходит времени, тем надежнее укрепляются оборонительные рубежи. Он также слышал, что немецкие и французские солдаты заключили нечто вроде молчаливого соглашения: просто оставить друг друга в покое, пока есть такая возможность. Тем не менее то и дело вспыхивали жестокие бои, которые, впрочем, так же быстро заканчивались, – логика событий оставалась для него непостижимой.

Если не считать рытья окопов по ночам, Крестен Андресен вел вполне сносную жизнь. Он избегал неприятностей и опасностей. И все же по‑прежнему тосковал по дому. Андресен старался держаться подальше от своих немецких товарищей, считая их пропойцами, и с трудом выносил монотонные, серые будни. Иногда они подшучивали друг над другом, подсыпая перцу в чьи‑нибудь “свиные рыла” – так на солдатском жаргоне назывались противогазы. Когда выдавалось время, он ходил к другим датчанам, пообщаться, поговорить. Он прочитал Мольера и подружился с обозной лошадью. После того как пришла новость о капитуляции Черногории перед Австро‑Венгрией, все принялись рассуждать о том, что это первый шаг, за которым последуют остальные, что к Пасхе должны заключить мир, может, чуть позднее. И так далее.

Андресен пишет в дневнике:

Недавнее наступление полностью остановлено, воцарилось затишье. Давно уже я не слышал грохота пушек. Думаю, что к августу война будет закончена. Но сразу вернуться домой не удастся. Наверняка в старом мире возникнет ужасный хаос. Мне кажется, что жизнь на время замрет, чтобы затем зацвести с новой силой.

93.

Четверг, 2 марта 1916 года

Пал Келемен наблюдает за женщиной на вокзале в Босански‑Брод

Лихорадка и усталость, которые донимали его в последнее время, наконец получили объяснение: у него малярия. Не в тяжелой форме, но все равно он нуждался в лечении. Разумеется, он очень обрадовался, узнав, что будет помещен в венгерский госпиталь. Моросил мелкий весенний дождик, когда Келемен попрощался со своими товарищами‑офицерами и солдатами, причем прощание было очень трогательным – его сержант даже прослезился. А затем он покинул лагерь в этом заболоченном месте под Каттаро и отправился на военном транспортном корабле во Фьюме[154].

Они шли вдоль побережья Далмации, потушив огни, под ледяным ветром, мимо опаснейшего места в Адриатическом море – там, где море превращалось в мешок, заделанный гигантским итальянским минным заграждением у Отранто. Сам он не понимал, почему экипаж с трудом скрывал волнение; он “не мог понять, что все еще находятся люди, у которых при мысли об опасности начинают блестеть глаза; и что все еще бьет ключом такая живая, упрямая энергия”. Пока остальные топтались на промерзшей палубе, нервно ища глазами итальянские мины, Келемен сидел в одиночестве в пустой офицерской столовой и пил красное вино “Vöslauer Goldeck”.

А сегодня он сидит и ждет поезда в Босански‑Брод. Это железнодорожный узел, и здесь полно солдат[155]. По улицам снуют грузовики, на вокзале можно увидеть паровозы и вагоны всевозможных типов и моделей. Повсюду уложены большие штабеля продуктовых консервов и боеприпасов. Старые бородатые ополченцы в замызганной форме занимаются погрузкой и разгрузкой. В привокзальном ресторане теснятся военные и государственные служащие. За одним из столиков сидит молодая женщина, и все его внимание приковано именно к ней:

На ней простое поношенное платье, вокруг шеи – нечто вроде мехового боа. Я не мог оторвать глаз от этой хрупкой, усталой женщины, от ее дорожной подушечки, шали и сумочки, коробок, стоявших на стульях, пальто, висевшего на крючке. На какой‑то миг она повернула свое безразличное лицо ко мне, потом с тем же равнодушием вернулась к своему занятию. Перед ней лежала открытка полевой почты[156]. В руке она держала ручку, но так ни слова и не написала. Может, это оттого, что я смотрю на нее, а может, ей мешает сосредоточиться шумная возня солдат: их рота отправляется на фронт. Наконец она собирается с мыслями и решительно надписывает адрес. Затем поникает головой и сидит неподвижно, с пустым взором.

Поезд с ротой солдат отходит от перрона. В ресторане эхом отдаются возгласы, крики и пение. Она приподнимает голову, но не выглядывает в окно. Я сижу, раскрыв газету, украдкой поглядывая на женщину: у нее по лицу катятся слезы. Она мешкает, прежде чем достать носовой платок, потом все‑таки достает его и осторожно проводит по щекам. Снова берет ручку и пишет еще несколько слов. В ресторан входит кондуктор, звонит в колокольчик и громогласно объявляет, что на перрон прибывает северный поезд. Женщина расплачивается, с унылым и безнадежным видом, что выдает в ней одинокую путешественницу, надевает пальто и собирает со стульев свой багаж. Внезапно она вспоминает о недописанной открытке на столе и рвет ее на мелкие части; руки в перчатках дрожат, она бросает клочки на скатерть. Носильщик провожает ее на перрон, неся ее чемодан.

94.

Суббота, 4 марта 1916 года

Рихард Штумпф видит триумфальное возвращение вспомогательного крейсера “Мёве” в Вильгельмсхафен

Безоблачная весенняя ночь. Весь германский океанский флот покачивается на зеркальной воде неподалеку от устья Эльбы. Может, теперь начнется? Все готово к бою, даже из шикарных офицерских кают выкинуто все лишнее. Офицеры носят при себе пистолеты, чтобы “суметь подкрепить приказ силой”, – это нечто новое, вызванное нарастающим недовольством личного состава.

Ночью корабли поднимают якоря. Рихард Штумпф слышит знакомые звуки, в том числе и те, которые производят вибрации трех паровых двигателей. Они распространяются подобно бьющемуся пульсу по металлическому корпусу судна. Но он не узнает направления. Вместо привычного северного курса, в пустынное Северное море, вся эта масса стальных кораблей, затемненных, неслышных, направляется на северо‑запад, мимо Восточно‑Фризских островов, вдоль побережья. Странно.

Наступило утро, теплое, ясное и солнечное. Штумпф стоит на вахте, на мостике линейного корабля. Он действительно доволен: погодой, своим заданием, жизнью, – почти доволен. Причина кроется не только в погоде и в том, что флот наконец будет что‑то делать. Сегодня утром на доске объявлений, рядом с радиорубкой, была вывешена копия телеграммы от главнокомандующего флотом, адресованная вспомогательному крейсеру “Мёве” и состоявшая из трех слов: “Добро пожаловать домой!”

Всем известен вспомогательный крейсер “Мёве”. Он отличился в “войне на море”, как ее понимали и Штумпф, и миллионы других немцев: смелые маневры на просторах мирового океана, противостояние стихиям, победа над превосходящими силами противника.

“Мёве” начинал свою жизнь как “Пунго” и был самым заурядным небольшим транспортным судном, перевозившим бананы из германской колонии в Камеруне, пока не разразилась война. Не прошло и нескольких дней, как французские войска, а за ними и британские, вторглись в эту колонию[157]. Захватчики и здесь надеялись на быструю победу. Во время неуклюжей и затянувшейся военной кампании, которая длилась весь 1915‑й год, немцы оставили свои позиции, одну за другой[158]. И как только стало ясно, что настал конец торговле бананами с Камеруном, по крайней мере на время войны, так осенью 1915 года “Пунго” был переоборудован в “Мёве” – рейдерский корабль для действий на коммуникациях противника. Германский флот имел примерно дюжину подобных кораблей: внешне они походили на обычные морские транспорты из нейтральных стран (в основном скандинавских), но имели на своем борту тяжелое вооружение – мины и замаскированные пушки. Их главной мишенью стали торговые суда союзников. Страх и паника, которые они наводили, никак не соответствовали их реальному количеству. Все участники военных действий ощущали некую неловкость, видя, как эти неказистые суда топили больше кораблей, чем весь большой, дорогостоящий и мощный флот, вместе взятый.

Тот факт, что большие линейные корабли в ожидании томились в порту, ничего не предпринимая, вызывало немало насмешек среди гражданских лиц. Этот флот, внушительных размеров, – до войны он поедал треть всего военного бюджета, – совершенно пассивен, даже непригоден к использованию, как шептались некоторые. Бывший главнокомандующий флотом, снятый со своего поста за чрезмерную осторожность, обычно получал в свой адрес язвительные замечания от прохожих на улице, в основном женщин. Следующие строки можно было увидеть нацарапанными на стенах или услышать от уличных мальчишек на улицах Вильгельмсхафена:

Lieb’ Vaterland magts ruhig sein,

Die Flotte schläft im Hafen ein[159].

В этой ситуации “Мёве” как бы восполнял очевидную недостачу подвигов на флоте. Он вышел в море в декабре, под шведским флагом, и на его счету сегодня как минимум один рискованный поход. Он заминировал фарватер вблизи от крупнейшей британской военно‑морской базы, Скапа‑Флоу, и тем самым отправил на дно старый линейный корабль “Кинг Эдуард VII”. Затем он отправился вокруг Ирландии, к французским берегам, обогнул Испанию и Канарские острова, наконец пересек Атлантический океан и подошел к берегам Бразилии. И все это время на своем пути он сбрасывал мины или останавливал торговые суда союзников. За три месяца он захватил 15 кораблей: 13 из них были потоплены, а 2 взяты в плен и отведены в порт[160].

Они уже собрались было сесть обедать, когда с левого борта раздались ликующие возгласы. Штумпф с другими поспешили туда. В лучах мартовского солнца маленький “Мёве”, качаясь, продвигался вперед меж рядами больших серых линейных кораблей. На его мачте реяли флаги всех пятнадцати кораблей, которых он захватил или потопил. Старший офицер провозглашает здравицу, и все подхватывают ее, “неистово, изо всех сил”. На низеньком “Мёве” выстроился весь экипаж, и в ответ летит радостное громкое “ура”. Штумпф с удивлением отмечает, что “на палубе стоят несколько негров в синих рубашках и красных шапочках и – просто невероятно! – тоже кричат “ура”.

А потом началось потрясающее действо. В качестве приветствия весь эскадрон совершает великолепный в своей синхронности поворот:

Это было неописуемое зрелище. Чуть в отдалении в золотых солнечных лучах сверкал остров Гельголанд, море было изумрудного цвета, и впечатление было такое, будто пятьдесят древних чудовищ исполняли свой триумфальный танец вокруг возвратившегося “Мёве”. Я искренне сожалел о том, что у меня нет фотоаппарата.

Триумф как исключение. Позднее весь первый эскадрон снова входит в порт Вильгельмсхафена. Там они грузят уголь для бункеровки до восьми вечера. И сразу же снова уходят. Судя по слухам, что‑то действительно назревает.

♦

Через пару дней Рихард Штумпф запишет в своем дневнике:

И вновь никакого сражения! Я пишу эти строки, в то время как мы возвратились в устье Яде, целые и невредимые, не сделав ни единого выстрела! Надеяться больше не на что! Наш боевой дух упал до нулевой отметки.

95.

Среда, 8 марта 1916 года

Эдуард Мосли слышит звуки атаки под Эд‑Дуджайлом

Наконец‑то подоспело подкрепление! Еще ночью, когда их разбудил чудовищный взрыв, они поняли: что‑то происходит. Мосли сказали, что это, наверное, плавучая мина, предназначавшаяся для моста Шатт‑аль‑Хай, в тылу у османской армии, которая напоролась на мель и взорвалась. Вновь стало тихо, и он лег. Через несколько часов его разбудил огонь, ведущийся совсем близко. Он выглянул. Уже рассвело.

Сперва Мосли подумал, что это их собственная артиллерия в Эль‑Куте. Потом решил, что османская артиллерия обстреливает британское подкрепление, которое, согласно последним донесениям, находится всего в тридцати километрах отсюда, на северном берегу Тигра. Он взобрался на крышу посмотреть. Вдали вспышки огня. Это орудия британцев, они палят по турецким позициям в Эд‑Дуджайле, на южном берегу реки. Отсюда всего двенадцать – тринадцать километров. Очевидно, подкрепление тайно переправилось через реку, совершило ночной марш‑бросок и теперь пошло в прорыв.

Всех, кто оказался в окружении, охватило неимоверное волнение. При свете дня можно было уже рассмотреть, как османские части форсированным маршем движутся туда, где для них возникла угроза. Мосли знал, что планировалось поддержать пришедших на помощь британцев и совершить вылазку, либо на севере, либо на юге, в зависимости от того, на какой стороне реки произойдет бой. Но он что‑то не слышит приказа о планируемой операции. Около девяти утра он видит длинные ряды голов, возвышающихся из османских окопов: они движутся на юго‑восток.

Между тем гром сражения нарастает, и одновременно османские соединения все стягиваются и стягиваются к Эд‑Дуджайлу.

А потом становится тихо. На горизонте больше не вспыхивают взрывы.

Мосли решил, что тишина наступила оттого, что британская пехота достигла цели своего наступления и завязала ближний бой, с использованием холодного оружия.

По‑прежнему тихо. Окруженных охватывает тревога. Что там случилось? Почему тянут с приказом о вылазке?

Идут часы. Ничего не происходит. Пушки вокруг Эд‑Дуджайла молчат.

Наступает вечер.

Вокруг тишина.

96.

Четверг, 9 марта 1916 года

Отец Уильяма Генри Докинза забирает вещи погибшего сына

В этот день Артур Докинз получает посылку, пришедшую кораблем, через фирму “Томас Кук и сыновья”, от австралийских военных властей в Египте. В посылке лежат личные вещи Уильяма Генри Докинза. Вот они:

1 карманный фонарик с батарейкой

1 Библия

1 кожаный бумажник

1 книжка карманного формата

1 дневник

1 ножницы

1 ремень

3 складных ножа.

♦

В тот же день, в три часа дня в Эль‑Куте, Эдуард Мосли записывает в своем дневнике:

К нам так и не смогло пробиться подкрепление. До нас дошла неофициальная информация. Все мы знаем, что это была “важная попытка”, а не какая‑то второстепенная операция. Мы испытываем разочарование, но это как‑то привычно, ведь у нас остались одни разочарования.

97.

Суббота, 11 марта 1916 года

Ангус Бьюкенен и туман на Килиманджаро

Они протаптывают себе дорогу вперед. Не строят ее, а прокладывают всей тяжестью своего веса. Колонна состоит из четырех‑пяти тысяч солдат, нескольких тысяч мулов и лошадей, множества пушек, повозок с боеприпасами и еще со всевозможными запасами, да к тому же с машинами, которые скользят в самом хвосте. Колонна движется неспешно.

В начале марша, когда они еще шагали по песчаной равнине, Бьюкенен оглядывался назад и в клубах пыли видел оставляемые ими следы: они напоминали “тонкую вьющуюся линию, прочерченную в пустыне, на еще не завершенной карте”. Авангарду пришлось ввязываться в одиночные, кратковременные стычки с врагом. По дороге они нашли брошенный в спешке немецкий лагерь и сожгли его.

Теперь надо завоевать германскую Восточную Африку.

На бумаге все выглядит как крупная и впечатляющая операция. В точности как в Европе, планируется атаковать немцев одновременно с нескольких сторон: британцы должны нанести удар из Северной Родезии, бельгийцы – оккупировать район к северу от озера Танганьика, португальцы, как ожидается, нападут с юга – уже два дня как Германия и Португалия находятся в состоянии войны. Но главная операция развернется на северо‑востоке германской Восточной Африки, вокруг Килиманджаро. Цель – провести классическую операцию по окружению, а затем уничтожить врага. Колонна, в которой шагает Бьюкенен и другие королевские стрелки, должна будет атаковать с севера и выступить в роли наковальни, удерживая отступающие немецкие войска, с тем чтобы молот – главная ударная сила[161], которая приблизится с запада, – смог разбить их наголову. Обе колонны продвигались в Моши. (Этот небольшой городок являлся конечной станцией на длинной железной дороге, построенной немцами из Танги.) Такова была логика большой европейской войны, приспособленная к африканской географии.

Дерзкие планы нанести молниеносный удар в спину врага пока что обернулись тягостным неровным продвижением по незнакомой местности. Когда же колонна вступила в буш, то скорость ее продвижения и вовсе упала. К тому же они оказались в районе распространения мухи цеце, а специально завезенные сюда мулы и лошади были особенно чувствительны к болезни. Животных буквально косило – жертв было не счесть[162]. (Кому пришла в голову мысль использовать здесь этих мулов и лошадей? Во всяком случае, не знатоку этой части Африки.) Весь день они брели мимо дохлых и еще издыхающих тягловых и верховых животных, лежавших у края протоптанной дороги. После гибели животное буквально за 24 часа превращалось “в кишащую массу личинок мух – зрелище отвратительное”. (Это, кстати, касалось и погибших солдат.) Запах и впрямь невообразимый.

Другая неутешительная новость – приближающийся сезон дождей. Прошлой ночью уже моросило. А у солдат ни одеял, ни палаток (все упаковано где‑то в далеком обозе), так что Бьюкенену и остальным пришлось поспать всего три часа, под открытым небом, на голой земле, замерзшим и промокшим. Выносливость достается гораздо труднее, чем храбрость.

Весь день они шли на юг, слева от них белела вершина Килиманджаро. С наступлением сумерек они наконец выбрались из буша и вышли на открытую местность. Тогда колонна повернула на восток, к большой горе. Где‑то вдали виднелась конечная цель их пути, Моши. Название городка означало на суахили “дым”, намекая на облачную завесу, постоянно окружающую эту гору высотой 5895 метров. На закате послышались звуки выстрелов. Колонна остановилась. Авангард наткнулся на вражеских разведчиков. Но в бой вступать так и не пришлось, те, как обычно, бесследно исчезли. После короткого ожидания колонна вновь пришла в движение.

Около девяти вечера они разбили лагерь на берегу реки Санджа. Далеко в темноте, между их бивуаком и Моши, виднеются огни. За семь дней они прошагали километров семьдесят. Ночью слышны одиночные выстрелы: это у часовых сдают нервы. В остальном все спокойно.

Наковальня более‑менее на месте. Но куда девался молот?

♦

На следующий день стало ясно, что немецкие соединения ускользнули из ловушки и исчезли где‑то на юге, причем на редкость оперативно, стройными рядами и без потерь. Моши взяли. Немецкая часть населения бежала, в городе оставались только африканцы, греки и купцы из Гоа. Операция закончилась провалом.

В понедельник весь день шел дождь, во вторник тоже.

98.

Суббота, 18 марта 1916 года

София Бочарская слышит канонаду Эверта у озера Нарочь

Все уже давно наслышаны о грядущем русском наступлении, и в этом как раз заключается проблема. Ведь если о планах известно даже кашеварам, то существует вероятность того, что информация достигла ушей немцев тоже. Тем не менее наступление неизбежно. На Западном фронте, как всем известно, развернулись бои под Верденом, и русское командование обещало оказать французам помощь.

Нет худа без добра. У Софии и остальных в полевом госпитале имеется достаточно времени на подготовку. И когда рев ураганного огня пронесся в воздухе, они как раз закончили работы в новом, большом помещении госпиталя, на 500 больничных коек. Если мест не хватит, есть куда разместить раненых на носилках. Если же и носилки закончатся, то соломы уж точно хватит. Похоже, они подготовились серьезно. В маленьком заснеженном городишке, где они стояли, повсюду можно увидеть палатки: сюда будут поступать раненые, как только начнется наступление.

И они уже поступают.

Вначале все шло хорошо. София была среди тех, кто встречал санитарные машины у порога и помогал выгружать раненых. Вскоре образовалась очередь из санитарных машин; дело застопорилось. Чтобы справиться, они призвали на помощь прохожих. Но затем и весь госпиталь оказался переполнен: раненые лежали на койках, на носилках, на соломе – везде.

И вновь они пытаются воссоздать картину происходящего из обрывков новостей, услышанных разговоров, рассказов в больничных палатах. Складывается картина фантастического хаоса. Артиллерия, имея предостаточно боеприпасов, стреляет вслепую или по своим. Бездарная разведка: никто в точности не знает, где стоят резервные части немцев. Отсутствие координации: войска выступают в разное время. Суматоха: добрая половина всех приказов отменяется. Отсутствие снабжения: задние линии забиты кавалерией, тщетно ожидавшей прорыва. “Мы думали, что снаряды пробьют проволочное заграждение, – рассказывал один раненый, – но началось наступление, и снаряды полетели в нас”[163]. Бочарская работала весь день и всю ночь.

Привычный сценарий наступления и контрнаступления повторяется изо дня в день. “Они наносили удары и отражали их, били по человеческим нервам, надеждам, по человеческим телам, словно били в гонг”. Бочарская получила письмо от своего кузена Владимира, лейтенанта, но прошло еще несколько дней, прежде чем она нашла время и силы достать его из кармана фартука и прочитать. Она вскрыла письмо:

Дорогая София!

Это не наступление, это бойня. Ты уже знаешь, что оно провалилось. Нельзя винить в этом солдат. Они держались молодцами. Нельзя винить и фронтовых офицеров. Вся вина лежит на Ставке главнокомандующего. Сказать по правде, после этого наступления я утратил всякую охоту двигаться дальше. Я видел людей, рискующих тысячами человеческих жизней в надежде получить себе медали. Сегодня нет никакой возможности прорвать оборону немцев. Может, это будет осуществимо в будущем, когда в Ставке произойдут изменения. Довольно об этом. Я сейчас нахожусь в резерве, дни напролет валяюсь на траве, греясь на солнышке и слушая пение жаворонков.

♦

В тот же день Паоло Монелли записывает в своем дневнике:

Внезапно какая‑то чертовщина в воздухе, и вот две бомбы взрываются в пяти метрах от тебя, и ты еще не понял, ранен ты или нет. (После оглушенного состояния, длящегося вечность, вдруг слышишь откуда‑то издалека голос своего товарища, прижавшегося рядом к земле: “Монелли, ты не ранен?”– “Сейчас посмотрю”.) Но потом ты думаешь, что это обманчивое чувство, будто все звучит издалека. Военный врач в ярости швыряет кухонные тарелки вслед досаждающему самолету.

99.

Вторник, 28 марта 1916 года

Крестен Андресен встречает в Монтиньи весну и недовольство

Вроде бы наступила весна. Зазеленели бук и кустарники. Распустились почки на яблонях. В лесу зацвели анемоны и другие первоцветы. Но все еще холодно. Дует пронизывающий ветер.

У Андресена плохое настроение: “Я устал, мне все надоело, трудно собраться с духом”. И это несмотря на то, что он только что побывал дома, в десятидневном отпуске, – а может, как раз из‑за него. Первый его отпуск с начала войны. Едва он вернулся, как пришлось снова лечь в госпиталь, на этот раз с серьезной инфекцией в горле и высокой температурой. Он пока еще не участвовал в тяжелых боях: в одном письме к родственнику он почти извиняется за это, извиняется, что ему не о чем писать. (Между тем он послал домой сувениры, главным образом осколки снарядов.) Его доканывают не повседневные ужасы военных будней, а ужасное отвращение. Его служба заключалась по большей части в укреплении позиций и копании земли по ночам.

Пошел двадцатый месяц с тех пор, как он надел форму, и он потихоньку начал терять надежду на скорое заключение мира. Теперь он с горечью вспоминал, как ровно год назад думал, что война скоро закончится. Крушение былых надежд конечно же частично объясняло его подавленное состояние.

Он был далеко не одинок в своем разочаровании этой войной, которой конца не видно и которая требовала все больших расходов. Во всех воюющих странах галопировала инфляция, не хватало продовольствия, а наиболее тяжело пострадали, наряду с Россией, Германия и Австро‑Венгрия. В этом сыграла свою зловещую роль не только морская блокада союзников[164]. Снабжение было нарушено еще и из‑за административной халатности, нехватки транспорта, из‑за того, что слишком много крестьян и фермеров были призваны в армию. А те, кто остался, часто поддавались искушению продавать свою продукцию на черном рынке. Там цены в десять раз выше. (Было подсчитано, в частности, что примерно половина всех яиц и запасов свинины шла прямиком на черный рынок.) Если добавить к этому стремительный рост цен на самые обычные товары, то результатом будет катастрофа для большинства семей, особенно в городах. Все отрицательные показатели тут же поползли вверх: болезни, недоедание, детская смертность, недовольство, молодежная преступность. И все это в геометрической прогрессии.

Андресен встретил других солдат, вернувшихся из отпусков, и услышал от них поразительные истории:

Один рассказывал о якобы восстании в Бремене, где толпы женщин били витрины и штурмовали магазины. Мортенсен из Скибелунда встретил кого‑то из Гамбурга, тот вернулся из отпуска на четыре дня раньше, потому что его жене было нечем его кормить.

Да, к тому же кое‑кто из недовольных по непонятной причине излил свой гнев на Андресена. Один назвал его ура‑патриотом. Сегодня один солдат из Гамбурга, с “Vorwärts” в руках (центральным печатным органом социал‑демократов), начал выспрашивать его, какую позицию в войне занимают депутаты парламента из Южного Шлезвига. “Здесь много людей с независимыми взглядами”. Даже на фронте начали испытывать нехватку продовольствия. Крайне редко можно было намазать маслом грубый солдатский хлеб; масло заменили каким‑то безвкусным джемом, о котором солдаты распевали сатирические куплеты. (Солдатский юмор не преминул сочинить строчки, где этот джем называли “кремом Гинденбурга” или “памятным маслом кайзера Вильгельма”.)

На фронте все спокойно:

С тех пор как я вернулся, прошла неделя, и я ни разу не слышал пушечных выстрелов. Все силы стянуты к Вердену. Снова говорят о том, что форт пал, но вообще слухи ходят разные. Что с Румынией? Мне кажется, что все спокойно, но, может, это затишье перед бурей.