Хронология 2 page. В промежутках между боями они хоронили своих погибших товарищей за деревушкой, расположенной прямо у линии фронта

В промежутках между боями они хоронили своих погибших товарищей за деревушкой, расположенной прямо у линии фронта. Настроение у него становилось все более мрачным, пессимистическим. Он пишет в своем дневнике: “Кто из нас сможет вернуться домой, когда все это закончится?”

В потемках он ощущал какое‑то движение. Темная линия перемещалась по направлению к ним. Фон Герих схватил трубку полевого телефона и приказал артиллерии немедленно открыть заградительный огонь. Темная линия все приближалась. Еще ближе. Ни единого выстрела или выкрика. Вот над окопом засвистели картечные гранаты. Они попадали в цель, взрываясь прямо поверх темной линии (“трах‑трах‑трах”). Цепь красных огней озарила ночное небо. Фон Герих выкрикивает приказ своим солдатам открыть огонь. Темная линия перед ними замедлила шаг, повернула, исчезла вдали.

Остаток ночи прошел спокойно.

Утром фон Герих попытался встать, но тут же упал. Обнаружилось, что он перестал чувствовать свою левую ногу. А потом и левая рука странным образом онемела. Может, это психическая реакция, ведь конечности не повреждены. Командир батальона хочет, чтобы фон Герих остался на своем посту. Но тот непреклонен. Он подозревает, что его парализовало из‑за той самой контузии[71]в лоб, которую он получил несколько дней назад. Он трогательно простился со своей ротой, многие, включая его самого, расплакались, и он благословил солдат. Затем его перенесли в штаб части, где им занялся врач, подтвердивший, что он нуждается в лечении. Фон Герих с облечением вздохнул: “Я отправляюсь домой со спокойной совестью”.

В этот пасмурный февральский день фон Гериха увезли на шаткой крестьянской телеге в военно‑полевой госпиталь в Ломже. Там его ожидали неприятности, хотя и меньшего масштаба.

Он конечно же рассчитывал отдохнуть, но это оказалось невозможным. После недавних сражений госпиталь забит ранеными. Коек на всех не хватает. Немало народу вынуждено лежать на соломе. Среди раненых много тяжелых, они стонут, плачут, причитают – и умирают. Как ни парадоксально, но это зрелище оказалось ему в новинку. Разумеется, он видел умирающих на поле боя, видел страшные раны, но у него никогда не было сил или времени долго задерживать на этом свое внимание[72]. Раненых как можно скорее уносили с поля боя, так что он не замечал их страданий. А его пугали не раны. Его пугало страдание.

Смеркается. На соломе неподалеку от фон Гериха лежит человек, перевернувшись на живот. Ему отстрелило часть черепной коробки. В зияющей ране виден мозг. Корчась от боли, человек рвет руками солому и слабым, жалобным голосом повторяет одну и ту же фразу: “Мама, дай воды, мама, дай воды”. Фон Герих потрясен:

Я всегда был сторонником войны, войны беспощадной, войны, порождающей настоящих мужчин, когда от каждого в отдельности и от всего народа в целом требуется лучшее, благороднейшее, на что только они способны. Но теперь, когда я вижу этого несчастного рядом со мной, я проклинаю войну за все те страдания, которые она с собой несет. Или, может, это моя контузия сделала меня таким чувствительным?

Всю ночь напролет этот человек просил маму принести воды.

37.

Воскресенье, 28 февраля 1915 года

Рене Арно постигает на Сомме логику написания истории

Прохладное весеннее утро. Солнце еще не взошло, но прапорщик Рене Арно уже на ногах. В полутьме он совершает привычный обход окопов, от поста к посту, проверяет часовых, сменяющихся каждые два часа, а заодно и следит за врагом: вдруг что‑то готовится. Всем известно, что сейчас лучшее время суток для внезапного нападения. Хотя на берегах Соммы такое случается не часто.

Это спокойный район. Угроза нападения невелика. Бывает, что просвистит мимо немецкий снаряд, и тот не из самых тяжелых, лишь какой‑нибудь 77‑й, со своим характерным “шуууууууу… бум”. Разумеется, здесь есть снайперы, которые высматривают зевак; есть и проверки хода сообщения, пролегающего через пригорок и открытого для пулеметного огня со стороны немцев. Именно там и погиб его предшественник, от пулеметной очереди прямо в голову. Тогда Арно впервые увидел убитого. Когда мимо него несли тело на носилках – голова и плечи укрыты куском брезента, красные брюки скрыты под синей шинелью, – Арно, несмотря на свою неопытность, не был особенно потрясен. “Я был полон жизни и даже представить не мог себя на его месте, лежащим на носилках с тем безразличием, которое всегда распространяют вокруг себя мертвецы”.

Арно относится к тем людям, которые ликовали, узнав о начале войны. Ему тогда исполнился 21 год, но выглядел он не старше шестнадцати. Он боялся только одного: как бы не кончилась война, прежде чем он успеет попасть на фронт: “Как унизительно не участвовать в главном приключении моего поколения!”

Последний час медленно редеющей тьмы может подействовать новичку на нервы:

Когда я останавливался у края окопа и всматривался в ничейную землю, мне иногда казалось, что опоры в нашем хлипком заграждении из колючей проволоки были силуэтами немецкого патруля, пригнувшегося и готового броситься вперед. Я не отводил взгляда от этих опор и видел, как они движутся, слышал, как шинели волочатся по земле, как штыки позвякивают в ножнах… Тогда я оборачивался к часовому в окопах, и его присутствие успокаивало меня. Раз он ничего не видел, значит, ничего там и не было, – одни лишь мои галлюцинации.

Наконец пришел час, и горизонт просветлел, запели первые птицы, контуры ландшафта постепенно обозначились на фоне молочного рассвета.

Тут он услышал выстрел. Потом еще один, два, много выстрелов. Меньше чем за минуту ружейный огонь уже полыхал вдоль окопов. Арно бросился будить спящих. У входа в убежище он столкнулся с солдатами, которые уже выбегали наружу, с винтовками в руках, пытаясь надеть на себя рюкзаки. Он увидел, как красная сигнальная ракета поднялась в воздух с вражеской стороны. Он понимал, что это означает: дан сигнал для немецкой артиллерии[73]. Тотчас же вслед за этим пронесся ураган снарядов, они разрывались вокруг французских окопов. Край окопа вырисовывается на фоне огненных взрывов. Воздух наполняется “гулом, свистом и взрывами”. Разносится резкий запах газа.

Сердце стучало как бешеное, я, наверное, побледнел, меня охватил страх. Я закурил, инстинкт подсказывал мне, что сигарета поможет мне успокоиться. Потом я обратил внимание на солдат, которые скрючились на дне узкого окопа, закрыв головы рюкзаками, ожидая, когда же закончится обстрел.

Вдруг Арно осознает, что немцы уже приближаются, что они на ничейной земле. Он перепрыгивает через спины лежащих солдат, торопясь к тому месту, где из окопов хорошо видна вражеская линия. Вокруг грохот, вой и шипение. Там, впереди, он сможет вести наблюдение за немцами: “Мысль о том, что мне нужно сделать, избавила меня от страха”. Он всматривается в холм, разделяющий немецкие и французские позиции. Ничего.

Медленно затихает обстрел. И наконец совсем прекращается.

Рассеивается дым. Вновь становится тихо. Начинают поступать сообщения. Двое убитых в соседней части, пятеро – из роты справа.

Постепенно Арно воссоздает картину происшедшего. Двое приунывших часовых вздумали пальнуть по перелетным птицам, – судя по всему, это были кроншнепы, летевшие к местам своих гнездовий в Скандинавии. Выстрелы ввели в заблуждение других часовых, и те, опасаясь нападения, тоже начали стрелять. Через мгновение вдоль окопов вспыхнула перестрелка. Внезапный огонь испугал немцев, и они, ожидая атаки, отдали приказ своей артиллерии.

На следующий день был дописан официальный эпилог. В сообщении французской армии можно было прочитать следующее: “Немецкое наступление около Бекура, вблизи Альбера, было полностью подавлено нашим огнем”. Комментарий Арно был таков: “Вот так пишется история”.

♦

В тот же день, 28 февраля, Уильям Генри Докинз пишет своей матери:

На неделе я получил твое письмо от 26 января, и, возможно, оно окажется последним здесь, в Египте, так как мы скоро отправляемся в путь. Никто не знает куда. Днем в Александрию уже отправились 3rd Bde, 3rd Fd Amb, 1st Fd Coy, 4th ASC, u в течение двух недель мы должны, последовать за ними. Думаю, что пунктом назначения будут Дарданеллы, но, может, нас отправят куда‑нибудь во Францию, Турцию, Сирию или Черногорию. Как бы там ни было, мы наконец перемещаемся.

38.

Вторник, 2 марта 1915 года

Владимир Литтауэр осматривает поле боя в лесу под Августовом

С темного неба падает снег. Они скачут по дороге, но не узнают этих мест. Им немного не по себе, тем более что они готовятся к наступлению. Где‑то там, в снежном вихре, находятся немцы.

После обеда снегопад постепенно редеет и прекращается. Горизонт расчистился. И тогда они увидели, что происходит вокруг. Почти в двух километрах от них скачут вражеские кавалеристы. Похоже, они всю дорогу гонялись друг за другом. Но бой так и не начался. Отступающим немцам позволено удалиться.

Сгущаются сумерки. Деревья обступают их все плотнее. Они в Августовском лесу. Здесь девять дней назад шли тяжелые бои, когда немцы окружили и разбили наголову XX корпус Булгакова[74]. Теперь же победители ретировались, оставив за собой тихое, пустынное поле боя. Впрочем, не такое уж и пустынное.

Колонна всадников движется вперед, и Литтауэр видит какие‑то странные поленницы, словно вдоль лесной дороги нагромождены дрова. И все же что‑то не сходится. Это явно не дрова, судя по их размерам, и вообще не похоже на древесину. Один корнет скачет к поленницам и сразу же поворачивает обратно: нет, это не дрова, это штабеля человеческих тел.

Местные жители должны были похоронить погибших. Но им пока не удалось завершить этот ритуал. Лес стал местом жесточайшего кровопролития. Воинские соединения схлестнулись друг с другом в страшной суматохе, то и дело вспыхивали ближние бои, совершенно хаотичные, в то время как окруженные русские части теснились на маленьком пятачке, совершая отчаянные попытки прорыва. Литтауэр был потрясен. Он никогда не видел ничего подобного:

Некоторые островки полей и лесов были буквально устланы трупами – и немцев, и русских. В ходе прошлого сражения в этих местах немецкие и русские солдаты явно преследовали друг друга по пятам и полегли будто слои пирога. Невозможно было разобрать, где свои, а где враги, и небольшие группы обстреливались с самых неожиданных направлений и с близкого расстояния.

Литтауэр скачет дальше, в ужасе вглядываясь в леденящие кровь застывшие картины. Вот он видит батарею: люди и кони застыли в своих обычных позах, все они мертвы. Он видит пехотную роту, которая полегла образцовым строем: всю ее скосил пулеметный огонь, все мертвы. Видит полдюжины санитаров, лежащих в ряд с нагруженными носилками, и они все тоже мертвы. Видит лежащих в куче немцев, одетых в серое: они тщетно пытались спрятаться под каменным мостиком, но все они теперь мертвы. Видит обоз русского полка:

Все кони и все люди были убиты при переправе через мост. Последней в этом ряду оказалась повозка священника. Он тоже погиб, сидя в своей повозке.

Они остановились на постой в деревне. Дома были переполнены тяжело раненными русскими, которых не тронули уходившие немцы. У некоторых раны кишели червями. Зловоние стояло невыносимое. Литтауэр не смог находиться в доме. Он лег спать во дворе, прямо в снегу.

39.

Среда, 3 марта 1915 года

Андрей Лобанов‑Ростовский и метель под Ломжей

Зима скоро заканчивается. А вместе с ней и февральское наступление немцев. В обоих случаях речь идет о феноменах, которые совершенно непредсказуемы, несмотря на законы метеорологии и планы стратегов. И когда полк Лобанова‑Ростовского готовится к бою – последнему или предпоследнему, неизвестно, – чтобы занять малюсенький пригорок на линии фронта, или уничтожить вражескую позицию, или совершить иной замысел, во всей полноте просматривающийся лишь на штабных картах масштаба 1:84 000, – начинается сильная метель.

Эту зиму в северо‑западной Польше можно назвать ужасной во многих отношениях. Последнее наступление Гинденбурга не имело особого эффекта. Линия фронта у русских в северо‑западной Польше передвигалась совсем чуть‑чуть то туда, то сюда, но в целом оставалась неизменной.

Андрей Лобанов‑Ростовский служил в гвардейской дивизии – том типе надежных элитных соединений, которые использовались в роли “пожарных” и которых посылали на самые опасные участки. Но он вновь избежал тяжелых боев. Сперва заболел, в Варшаве, затем пересаживался с поезда на поезд и ехал то в одном, то в другом направлении, пока генералы решали, где же его дивизия нужнее всего: “То, что военное начальство так шарахалось и не могло принять конкретного решения, свидетельствовало о том, что ситуация менялась каждую минуту”. В конце концов они остановились в Ломже. Дивизия отправилась на линию фронта, к северо‑западу от города, прочерченную на карте. “И когда приблизился враг, эта линия действительно стала фронтом”.

Приближался конец зимы, а с ним и конец зимних боев. Теперь уже речь шла о сражении “местного значения”. Метель не должна была помешать наступлению русских, согласно плану. И снова Лобанов‑Ростовский лишь зритель; в данной ситуации он как сапер не востребован. Он считал чудовищным, что война или, скорее, генералы не желают смириться перед силами природы: “Звуки артподготовки и пушечного огня смешивались с воем ветра и снежной бурей”. Потери оказались чрезвычайно велики, даже по меркам этой войны, ибо многие раненые просто погибли от переохлаждения. А те из них, кто выжил в снежной буре и при низких минусовых температурах, получили обморожения. Госпитали были переполнены солдатами с ампутированными конечностями.

Андрей Лобанов‑Ростовский чувствовал себя прескверно. Его угнетало бездействие и вечное ожидание. Он называет пассивность и отсутствие действий “чрезвычайно угнетающими”. Монотонность жизни нарушалась только тогда, когда немецкие аэропланы пролетали над ними, как правило на рассвете или поздно вечером, и сбрасывали на них бомбы.

40.

Воскресенье, 7 марта 1915 года

Крестен Андресен рисует в Кюи осла

Полковой священник поздравил их в своей проповеди с тем, что все они живут в это судьбоносное время. Затем они пропели “Твердыня наша – вечный Бог”, пропустив при этом второй стих, ибо он мог быть истолкован как сомнение в силе оружия[75]. Прошло несколько странных месяцев. Бои гремели где‑то вдали, и то редко. За все время пребывания на фронте Андресен сделал лишь три выстрела, причем он был уверен, что пули улетели в никуда, застряв в заграждении перед их позициями. Когда наступало затишье, в нем иногда возникало чувство нереальности происходящего, которое рано или поздно завладеет всеми участниками событий и которое мешало осознать, что действительно идет война.

Наверное, именно тишина и покой заставят его почувствовать – речь идет именно о чувствах, – что все в этом мире непостижимым образом движется к своему концу. Во всяком случае, он мечтал о мире. Андресену снились странные сны по ночам. Как вчера ночью: ему снилось, что он гуляет по улицам Лондона, одетый в свой лучший костюм, сшитый к конфирмации; потом внезапно переносится в дом своего детства и накрывает там на стол, готовясь обедать.

Пение птиц, жаркое синее небо раскинулось над землей, где из сухого желто‑коричневого начинает прорастать сочное ярко‑зеленое. Весна пришла в Пикардию. Зацвели крокусы, в лесу распустились фиалка и белокрыльник, а прямо посреди недавних руин Андресен обнаружил морозники и подснежники. Обычно весна была временем сева, но не здесь и не сейчас. Разумеется, Андресен мог услышать звуки паровой молотилки, доносившиеся из деревни. Но зерно, которое там перемалывалось, не пригодится французскому крестьянину, – ведь ему даже запретили вспахать собственную землю; причем запрет этот выглядел еще суровее с учетом того, что он был введен тогда, когда крестьяне уже успели вспахать большую часть, – оказалось, совершенно напрасно.

Андресену было искренне жаль тех французов, которые все еще оставались в деревнях прямо за линией фронта. Их рацион отличался

…чудовищным однообразием. Мэр раздавал жителям по нескольку караваев, размером с колесо тачки, испеченных из пшеницы пополам с рожью. Обычно они питались всухомятку, иногда съедали по маленькому кусочку мяса или по паре печеных картофелин. В остальном жили на молоке да на бобах со свеклой.

Андресен, сам выросший в деревне, хорошо понимал страдания французских крестьян, которым трудно было смириться с бездумным расточительством на войне. В начале своего пребывания в этих краях солдаты каждую ночь застилали спальные места новой, необмолоченной пшеницей с полей. А в разбомбленном Лассиньи некоторые улицы были устланы толстым слоем необмолоченного овса, для того чтобы приглушить шум от повозок.

Возможно, все та же сельская натура заговорила в Андресене, когда ему полюбился маленький ослик по кличке Паптист, стоявший на одном из дворов в Кюи. Любовь оказалась безответной: ослик сердито кричал, когда к нему приближались, и готов был лягнуть непрошеного гостя. Андресен находил осла необычайно комичным в своей глупости и врожденной лени и в это воскресенье решил написать его портрет: ослик стоит на лужайке и наслаждается весенним теплом. Когда рисунок будет готов, он пошлет его своим, домой.

Ослик был не единственным его знакомым. В Кюи он также подружился с двумя француженками, блондинкой и брюнеткой. Они были беженками из близлежащей деревни, которая оказалась на ничейной земле. Скорее всего, это знакомство состоялось потому, что он датчанин, а не немец. У брюнетки имелась одиннадцатилетняя дочь, Сюзанн, – звали ее Су, – и она величала Андресена “Крестен‑датчанин”. Брюнетка не видела своего мужа с конца августа. “Она очень опечалена”.

На днях они спросили у меня, когда снова наступит мир, но я, как и они, мало что знал. Я утешал их как мог, они плакали над своей несчастной жизнью. А вообще их редко можно было увидеть плачущими, хотя они имели на это полное право.

Андресен помог брюнетке написать в отделение Красного Креста в Женеве, чтобы получить сведения о ее пропавшем муже. Еще он подарил Су куколку по имени Лотта, и девочка радостно возила ее, посадив в пустую коробку из‑под сигар. Андресен решил смастерить для куклы игрушечную карету.

41.

Пятница, 12 марта 1915 года

Рафаэль де Ногалес прибывает в гарнизон Эрзурума

Во время затянувшегося и изнурительного похода через заснеженные горы самое большое впечатление на него произвело то, что нигде не было видно деревьев. И нет никаких птиц. Он‑то думал, что встретит хотя бы воронов или грифов, а может, других каких птиц, питающихся падалью, ибо в конце пути он мог лицезреть последствия великой катастрофы у Сары‑камыша, – тысячи окоченелых трупов лошадей и верблюдов. “Поистине это несчастная страна, если даже хищные птицы покинули ее”.

Однако в нем не было заметно ни тени раскаяния. Он получил то, что хотел.

Когда в августе разразилась война, многие захотели в ней поучаствовать, долгими и трудными путями добираясь до Европы. Пожалуй, путь Рафаэля де Ногалеса оказался одним из самых длинных. И уж точно самым трудным. Если кто‑то и заслужил титул “международного авантюриста”, так это он. Родился Рафаэль в Венесуэле, в старинной семье конкистадоров и корсаров (его дед сражался за независимость страны), вырос и получил образование в Германии. Он всегда был одержим жаждой приключений.

Рафаэль Инчоспе де Ногалес Мендес не был увлечен идеями безудержного национализма или утопическими энергиями, которые привели в движение миллионы людей. Не собирался он к тому времени и доказывать что‑то – себе или другим. Бесстрашный, нетерпеливый, беспечный, он давно был готов к жизни в непрестанном движении. Так, он сражался в испано‑американской войне 1898 года, участвовал (не на той стороне) в перевороте 1902 года в Венесуэле, за что был вынужден эмигрировать из страны; сражался добровольцем в Русско‑японской войне 1904 года (где был ранен); промывал золото на Аляске (считается одним из основателей города Фербенкса), был ковбоем в Аризоне. Сейчас Рафаэлю де Ногалесу 36 лет, он энергичен, обаятелен, горд, закален, образован, темноволос и невысок ростом, с овальным лицом, оттопыренными ушами и глубоко посаженными глазами. Своим внешним видом де Ногалес сильно напоминает Эркюля Пуаро: прекрасно одет и носит небольшие, изящно подстриженные усы.

Едва услышав о начале войны, он сел на почтовый пароход, идущий в Европу, твердо решив участвовать в сражениях. Судно называлось “Кайенна”. Когда же он извилистыми путями добрался наконец до Кале, перед ним предстала трагическая картина. Улицы города были заполнены беженцами, в основном женщинами и детьми, они несли “жалкие остатки” своего имущества, которые удалось спасти. Время от времени по улицам маршировали солдаты или громыхала артиллерийская батарея, и прохожие жались к стенам домов. Навстречу ехали машины, забитые ранеными в самой разной военной форме: “Похоже, где‑то шли бои, но бог знает где”. Ему особенно запомнились два звука. Во‑первых, угрожающий гул аэропланов, круживших у них над головами, “отливающих сталью, похожих на орлов”. Во‑вторых, непрерывный стук тысяч людей в деревянных башмаках о булыжные мостовые. Все гостиницы были переполнены. Первую ночь де Ногалесу пришлось провести сидя в кресле.

В силу своего воспитания он был склонен всегда вставать на сторону больших держав, однако новость о том, что немецкие войска растоптали одну из своих маленьких стран‑соседей, заставила его “пожертвовать личными симпатиями и предложить свои услуги маленькой, но героической Бельгии”. Оказалось, что это легче сказать, чем сделать. Потому что маленькая, но героическая Бельгия вежливо отказалась от предложения. Тогда он обратился к французским властям, но и они отказались принять его на службу в армию, после чего он, раздосадованный и обиженный, получил совет попробовать обратиться… к Черногории. Дело закончилось тем, что его арестовали в горах как шпиона. Сербские и русские власти тоже отклонили его предложение, разумеется в самой вежливой форме, но все же. Русский дипломат, которого он встретил в Болгарии, намекнул, что, возможно, ему стоит попробовать в Японии, “может, они…”. Негодование и отчаяние де Ногалеса были так велики, что он чуть не потерял сознание прямо в роскошно обставленном зале русского посольства в Софии.

Рафаэль де Ногалес просто не знал, куда ему податься. Возвращаться домой он не хотел. Но не мог он “и ничего не делать, ведь это означало бы гибель если не от голода, то уж точно от тоски”. Случайная встреча с турецким послом в Софии решила дело: де Ногалес завербовался в армию противника. В начале января он записался на службу в турецкой армии, а спустя три недели покинул Константинополь[76]и отправился на фронт на Кавказ.

Оставив позади белые горы, они скачут мимо маленьких фортов, составляющих внешнюю часть крепости. Над ними серое небо, оно накрыло “эту Богом забытую землю словно свинцовой крышкой”. То там, то сям они видят только что вырытые окопы, – а может, это братские могилы? Ему попадаются окоченелые трупы. Он видит, как их грызут собаки. (Позже они узнают об эпидемии тифа.) Наконец они вступают в Эрзурум. Город имеет непритязательный вид: узкие улочки, заваленные снегом. Но, несмотря на мороз, в Эрзуруме кипит жизнь: на базаре рядами сидят купцы в шубах, скрестив ноги, и курят “свой вечный кальян”; в гарнизоне непрерывное движение: воинские части, посыльные, караваны с грузом оружия. Здесь расположена штаб‑квартира Третьей армии или того, что от нее осталось.

После обеда де Ногалес прибывает к коменданту крепости, полковнику.

Военные действия приостановлены из‑за мороза и глубокого снега. Никто не осмелится затеять еще одну зимнюю кампанию после катастрофы начала года, когда 150 тысяч солдат отправились в поход и только 18 тысяч вернулись обратно. Даже русские, гордые такой великой и неожиданной победой, заняли выжидательные позиции в неприступных горах прямо напротив города Кёпрюкёй.

Время от времени слышится далекий гул русской артиллерии. Этот гул эхом отдается между гор, и сверху, с Арарата, иногда сходят лавины: “Гигантские белые ледяные массы ползут вниз и падают с гребня на гребень, со скалы на скалу, пока с неимоверным грохотом не обрушиваются на тихие берега Аракса”.

42.

Четверг, 18 марта 1915 года

Пал Келемен оглядывается в пустом школьном классе в Карпатах

Рана, полученная той ночью в ущелье, оказалась пустяковой. И теперь он снова на фронте, после того как подлечился в госпитале в Будапеште и прошел реабилитацию, занимаясь закупкой лошадей для армии[77]в венгерском приграничном городе Маргита, где, кстати, успел закрутить роман с девушкой из буржуазной семьи, строгих правил, потрясающе стройной и высокой, – впрочем, роман так ничем и не увенчался.

Блуждания по карпатским ущельям и перевалам утомляли монотонностью и отсутствием конкретных результатов. За последние месяцы обе стороны отвоевали себе какие‑то кусочки территорий, то там, то сям, потеряв при этом гигантское количество людей, в первую очередь из‑за морозов, болезней и нехватки еды[78]. Келемен и сам ощущал запах, разносившийся окрест: старые трупы оттаивают на весеннем солнышке, а к ним прибавляются все новые и новые. Мало кто говорил теперь о скором окончании войны.

Воинская часть Келемена находится сейчас за линией фронта и выполняет в основном полицейские функции, охраняя длинные, извивающиеся колонны обозов с пропитанием, которые постоянно ползут по этим слякотным дорогам. Это было легким занятием. И безопасным. Он вовсе не рвался на передовую. Со своими гусарами он часто останавливался на постой в пустых школах венгерских деревень. Так было и сегодня. Пал Келемен записывает в своем дневнике:

В разрушенных школьных классах, заваленных соломой и превращенных в грязные стойла, парты стоят как испуганное стадо животных, рассеянных, загнанных, разбредшихся кто куда, а чернильницы напоминают оторванные от одежды пуговицы и лежат будто мусор по углам и оконным нишам.

На стене висит текст национального гимна с музыкой, карта Европы. Черная доска опрокинута на учительскую кафедру. На книжной полке собраны тетрадки, хрестоматии, карандаши и мел. Все это мелочи, но весьма красноречивые, по крайней мере для меня, часами вдыхавшего одну лишь мерзость. Когда в этих школьных книжках я прочитал простые слова – земля, вода, воздух, Венгрия, имя прилагательное, имя существительное, Бог, – я обрел подобие душевного равновесия, без которого так долго носился по волнам, словно пиратский корабль, без руля и ветрил.

43.

Суббота, 3 апреля 1915 года

Харви Кушинг составляет список интересных случаев в парижском военном госпитале

Серое, черное, красное. Эти три цвета все время бросались ему в глаза, когда он вместе с другими два дня назад ехал в автобусе от Орлеанского вокзала, через реку, мимо площади Согласия, и далее прямиком в госпиталь в Нёйи. С жадным любопытством взирал он на улицы города. Весь военный транспорт был серого цвета: штабные автомобили, санитарные машины, броневики. В черное облачились все, кто носил траур: “Похоже, каждый, кто не в военной форме, одет в черное”. Красного цвета были брюки военных, кресты санитарных машин и госпиталей. Его зовут Харви Кушинг, он американец, врач из Бостона, приехал во Францию изучать военно‑полевую хирургию. Через пару дней ему исполнится 46 лет.

В это день Кушинг находится в Лицее Пастера в Париже, или, как это теперь называлось, – Американский госпиталь (Ambulance Americaine)[79]. Это частный военный госпиталь, открытый в начале войны предприимчивыми американцами, живущими в Париже, и финансируемый из разных источников. Работали здесь в основном американцы с медицинских факультетов различных университетов, добровольцы, проходившие трехмесячную службу. Некоторые приезжали из праздного любопытства, другие, как Кушинг, преследовали профессиональные цели. Ведь здесь можно увидеть ранения, которых никогда не встретишь в нейтральных и далеких от мировой политики США. Поскольку Харви Кушинг был нейрохирургом, и к тому же очень искусным[80], он конечно же надеялся многому поучиться в воюющей Франции. Собственно говоря, он еще не определил своего отношения к войне. Как умный и образованный человек, он с долей иронии воспринимал многочисленные красочные, изобилующие деталями, страшные истории о том, что немцы сделали и продолжают делать. Он считал, что видит насквозь весь этот лживый пафос. Харви Кушинг светловолосый, худощавый, невысокий. Взгляд пристальный, глаза прищурены, губы сжаты. Он производил впечатление человека, привыкшего добиваться своего.

Вчера, в Страстную пятницу, прошел его первый рабочий день в госпитале. Кушинг уже начал представлять себе, к чему сведется его работа. Он видел раненых, это были чаще всего терпеливые, молчаливые люди с рваным, искореженным телом, с инфицированными ранами, которые нужно было долго лечить. Из их ран извлекали не только пули и осколки гранат, но и еще то, что на профессиональном языке называлось побочными снарядами: куски одежды, камни, деревяшки, гильзы, остатки снаряжения, фрагменты тел других людей. Он уже понял, в чем заключаются самые серьезные проблемы. Во‑первых, множество солдат с больными, синими, отмороженными и почти не действующими ногами вследствие того, что они день и ночь стояли в ледяной слякотной воде (термина “окопные ноги” еще не существовало). Во‑вторых, много симулянтов и тех, кто из стыда или тщеславия утрирует свои проблемы. Наконец, есть “сувенирная хирургия”, когда проводится довольно рискованная операция, хотя на самом деле снаряд мог бы и остаться в теле раненого, и после такой операции пациент гордо показывает всем извлеченную из него пулю или осколок гранаты, словно боевой трофей. Кушинг качает головой.

Date: 2015-09-22; view: 276; Нарушение авторских прав