Хронология 1 page. 1/1 Начало третьей битвы за Варшаву

1/1 Начало третьей битвы за Варшаву. Битва закончилась промежуточной победой русских.

январь Затяжные бои между русскими и австро‑венграми в Галиции и Карпатах, вплоть до апреля.

4/1 Османское наступление на Кавказе прервано в связи с катастрофой у Сарыкамыша.

14/1 Британские войска вторгаются в немецкую Юго‑Западную Африку.

3/2 Османские войска ведут наступление на Суэцкий канал, атака отражена.

8/3 Британское наступление у Нёв‑Шапеля. Длилось неделю, принесло незначительные успехи.

22/3 Крепость Перемышль в Галиции, осажденная русскими, капитулирует.

25/4 Британские войска высаживаются на полуострове Галлиполи, с целью открыть путь на Босфор.

апрель В Османской империи начинается массовая резня армян.

28/4 На востоке начинается масштабное и успешное наступление немцев и австро‑венгров.

7/5 Американский пассажирский лайнер “Лузитания” торпедирован немецкой подводной лодкой.

23/5 Италия объявляет Австро‑Венгрии войну и вторгается в Тироль и Далмацию.

23/6 Начало первого итальянского наступления у реки Изонцо. Незначительные успехи.

9/7 Немецкая Юго‑Западная Африка капитулирует.

15/7 Начало масштабного отступления русских на востоке.

18/7 Начало второго итальянского наступления у Изонцо. Незначительные успехи.

5/8 Русские войска занимают Варшаву.

19/9 Начало вторжения немцев и австро‑венгров в Сербию.

25/9 Начало масштабного англо‑французского наступления на западе. Незначительные успехи.

26/9 Британский корпус начинает продвигаться вверх по Тигру.

3/10 Англо‑французская армия высаживается в Салониках, чтобы оказать помощь сербам.

9/10 Падение Белграда. Начало разгрома сербов.

11/10 Болгария объявляет Сербии войну и тотчас нападает на нее.

18/10 Третье итальянское наступление у Изонцо. Никаких успехов.

11/10 Начало четвертого итальянского наступления у Изонцо. Незначительные успехи.

22/11 Сражение под Ктесифоном. Британское продвижение к Багдаду остановлено.

5/12 Британский корпус на пути к Багдаду окружен в Эль‑Куте.

10/12 Начало эвакуации союзников с полуострова Галлиполи.

29.

Начало января 1915 года

Владимир Литтауэр ведет беседы на ничейной земле под Пилькалленом

Зимняя стужа, зимняя тишина. Немецкий улан осторожно пробирается по морозному полю. Его пика украшена белым флагом. Никто не стреляет. Улан подъезжает ближе. Что это? Дивизия Литтауэра по‑прежнему находится в восточной части Восточной Пруссии. На фронте затишье, по крайней мере теперь. Неподалеку от них – Шталлупёнен, поле августовских сражений, но сейчас этот месяц трагизма, надежд и летнего тепла далеко позади.

Как и на других фронтах, временная передышка заставила здесь солдат утихомириться. Словно бы ожил мирный образ мыслей, чувств и реакций, или, может, солдаты будто пробудились от угара, вспомнили о старой цивилизованной Европе, той Европе, от которой их отделяло меньше полугода, но которая, как и августовское тепло, казалась теперь такой далекой[58].

И в точности как на других фронтах, все началось с практических вещей. Линия обороны состояла здесь не столько из окопов, сколько из дозоров, расположенных где‑нибудь в многочисленных крестьянских домах[59]. На открытой восточно‑прусской равнине довольно трудно обеспечивать эти опорные пункты, не привлекая к себе внимания врага. Полевые кухни ездят долгим, обходным маршрутом, чтобы привезти солдатам горячую еду. Однако между немцами и русскими со временем возникло что‑то вроде негласного соглашения, подразумевавшего, что они не будут стрелять по полевым кухням друг друга. И те могли совершенно открыто переезжать от поста к посту, посреди дня, не вызывая на себя вражеского огня.

Литтауэр только что получил новое назначение: командир взвода связи полка. Горький опыт первых месяцев войны, когда постоянно прерывалась связь, что вызывало хаос, заставил ответственных за это дело наконец уразуметь, что пренебрегать коммуникациями недопустимо. Количество солдат было увеличено с двадцати до шестидесяти, и тогда как гелиографы не использовались и лежали в обозе мертвым грузом, то вместо этого многократно возросло число полевых телефонов с соответствующим оборудованием. Несмотря на это, потребности в связи были еще не удовлетворены. Литтауэр купил на свои личные деньги дополнительные телефоны, шведского производства, и подарил их полку[60]. Солдаты его были недисциплинированными и вороватыми, впечатления они не производили: “тощие лошади, плохенькие седла, узда связана веревкой”, – но зато они умели читать и писать.

Немецкий улан с белым флагом добирается до русского дозора. Он передает письмо, адресованное офицерам полка. С собой у него посылка. В письме содержатся учтивые приветствия, в посылке – коньяк и сигары. Литтауэр вместе с остальными сразу пишут ответное письмо, столь же учтивое, в котором приглашают немецких офицеров встретиться на ничейной земле. Затем гусар с белым флагом скачет к немцам, увозя им это письмо, а также ответный дар – водку и сигареты.

Позже, вечером, три русских и три немецких офицера‑кавалериста встречаются на промерзшей ничейной земле. Один из них – Литтауэр. Русские и немцы ведут вежливую беседу. О войне не упоминают, говорят в основном о спорте, особенно о предстоящих этим летом конных состязаниях. У кого‑то с собой фотоаппарат. Они фотографируются. Прежде чем разойтись, договариваются о встрече на завтра. Русские принесут закуски, немцы – коньяк.

Вечером новый командир дивизии Литтауэра узнал о том, что произошло. И запретил офицерам дальнейшее братание.

На следующий день, когда показались немцы, со стороны русских раздались предупредительные выстрелы. Встреч больше не было. Литтауэр чувствовал себя отвратительно:

Обстрел немцев (пусть и поверх голов) заставил нас почувствовать себя людьми, которые ведут себя неблагородно. Мы были огорчены и хотели бы при случае объясниться с ними.

30.

Воскресенье, 17 января 1915 года

Рихард Штумпф драит палубу на “Гельголанде” у берегов Гельголанда

Холодное, свинцовое море. Напряженное ожидание сменяется зевотой. Они ни разу не участвовали в бою, ни разу не видели врага. Правда, во время сражения у острова Гельголанд в конце августа они слышали далекую канонаду, и только. Штумпф описывает это как “черный день” в своей жизни и жизни всего экипажа. Они почти приблизились к бою, когда на Рождество опять‑таки слышали звуки британских дирижаблей. Но “Гельголанд” окутало пеленой тумана, и его нельзя было атаковать, и все же один из дирижаблей сбросил бомбы на дальний крейсер и на грузовое судно, так что где‑то на борту возник пожар. С корабля Штумпфа тоже произвели выстрелы в сторону звуков, разумеется вслепую, но тем более решительно.

Дело не в том, что “Гельголанд” и другие немецкие корабли старались держаться подальше от врага. Немецкие стратеги предпочитали тщательно выбирать, с кем из превосходящего численностью британского флота можно вступить в бой. Повседневная грубая работа возлагалась на подлодки, которые должны были помешать снабжению Британских островов и, шаг за шагом, ослабить противника[61]. Внушительные морские сражения не планировались; адмиралы с обеих сторон прекрасно понимали, что в противном случае они могут проиграть войну за полдня. Отсутствие побед на море Германия компенсировала по‑своему. В начале войны то там, то сям в мировом океане стали появляться легкие немецкие эскадры, иногда они принадлежали немецким колониям. И вскоре началась примечательная игра в кошки‑мышки между этими неуловимыми корсарами и неповоротливым британским флотом[62]. Тогда как основной немецкий флот до сей поры довольствовался патрулированием собственных территориальных вод, чтобы защищать свою страну от вражеского десанта и совершать единичные вылазки, подобные булавочным уколам, у британского побережья в Северном море[63].

После Рождества “Гельголанд” нес патрульную службу через день, – занятие утомительное, часто означавшее бессонные ночи. Кроме того, оно было невероятно однообразным. Штумпф записывает в своем дневнике: “Не происходит ничего, достойного упоминания. Если бы я записывал свои дела ежедневно, то пришлось бы писать одно и то же”.

Этот день тоже был похож на прочие.

Сперва Штумпф вместе с другими матросами драил палубу. Потом они начищали до блеска все латунные детали. В конце последовал педантичный осмотр формы. Последнее приводит Штумпфа в ярость. Он записывает в дневнике:

Несмотря на то что мы из‑за всеобщей нехватки шерсти долго не имели возможности заменить изношенные вещи, командир дивизиона[64]исследует каждую морщинку и каждое пятнышко на нашей форме. Он отвергает любую попытку объяснения, неизменно отвечая: “Плохое оправдание!” Боже, как я устал от такого поведения на флоте. Большинство это уже не волнует. Мы рады, что не все офицеры таковы.

Штумпф стискивает зубы по время “отвратительного осмотра” и желает про себя, чтобы вражеский самолет “сбросил бомбу на голову зануды командира”. Он утешает себя тем, что после обеда будет свободен.

И тут поступает приказ: “Гельголанд” должен вернуться в Вильгельмсхафен для постановки в сухой док. “Черт побери, – пишет он, – еще одно испорченное воскресенье”. Война продолжается наперекор ожиданиям Штумпфа. Вечер был потрачен на возню в шлюзах. В синих сумерках попытки двинуться дальше провалились, и они подошли к берегу на ночь.

31.

Пятница, 22 января 1915 года

Ученик пекаря посещает Эльфриду Кур в Шнайдемюле

Уже поздно. В дверь звонят. Эльфрида открывает. На морозе, в темноте стоит ученик пекаря, в белой рабочей одежде и деревянных башмаках, покрытый мучной пылью. Он протягивает девочке закрытую корзинку. В ней лежат свежеиспеченные хлебцы, еще горячие, только что из печи. Обычно они получают свежий хлеб по утрам, а сейчас вроде вечер? Мальчик смеется: “Теперь все по‑другому, фройляйн”. И рассказывает, что ввели новые государственные ограничения на использование муки и что теперь нельзя печь по ночам. Но расстраиваться здесь нечего, вот он наконец сможет спать, как все нормальные люди. И побежал дальше, крикнув ей: “Это из‑за войны!”

Бабушка одобрила нововведение. Немцы едят слишком уж много хлеба. В газетах появились строгие предупреждения о запрете использовать зерно на корм скоту: “Каждый, кто скармливает зерно скоту, совершает преступление против Отечества и понесет наказание”. В хозяйственной жизни Германии возникла необходимость серьезных изменений: теперь калории следует получать не из мяса, а из исконной вегетарианской пищи. (В зерне, например, его в четыре раза больше, чем при пересчете на мясо.) Нет, не мясо, а овощи должны отныне царить на обеденном столе немцев. В этих краях две трети населения работают на земле. Но это не значит, что все живут в равных условиях. Мелкие крестьяне и сельскохозяйственные рабочие уже почувствовали на себе, что времена меняются к худшему, тогда как зажиточные крестьяне справлялись превосходно. Эльфрида слышала разговоры о том, что богатые крестьяне, несмотря на все запреты, продолжают кормить своих коров и лошадей зерном; это было заметно по упитанности скота и его лоснящейся шерсти.

Нет, богатые крестьяне и помещики еще не почувствовали на себе тягот войны:

Каждое утро они едят на завтрак чудесный пшеничный хлеб, иногда с изюмом и миндалем, а еще яйца, колбасу, сыр, копченую ветчину, копченого гуся, варенье разных сортов и еще много всего другого. Каждый, кто хочет, может попить свежего молока, кофе или чаю. А в чай они кладут фруктовое желе ложками.

К негодованию и зависти Эльфриды при мысли о том, как ведут себя богачи, примешивались в тот день угрызения совести. Ведь и она в некоторой степени провинилась перед Отечеством. Девочка очень любила лошадей и иногда украдкой угощала их хлебушком или яблоком. Но теперь лошадей встречалось не так много, как бывало перед войной; всех их забрали в армию, кроме тех, без которых было не обойтись в сельском хозяйстве.

32.

Среда, 3 февраля 1915 года

Мишель Корде встречает в Париже героя

Еще один обед. Самый именитый гость за столом – без сомнения, известный писатель, искатель приключений, путешественник и академик Пьер Лоти[65], самый странный – лейтенант Симон, в гражданской жизни – учитель французского в Англии и переводчик. Да, переводчик: Симон перевел одну книгу с английского на французский язык, но популярной она не стала, ибо в ней рассказывалось о немце (Гёте). Несмотря на свои ничтожно малые заслуги в литературе, лейтенант упорно бился за положение героя вечера. Как‑никак он ветеран сражения у Марны, где он потерял глаз и был ранен в руку. За окнами – прохладный Париж.

Сражение у Марны уже окружено особым ореолом. Причина понятна: именно там были остановлены казавшиеся непобедимыми немецкие армии, там был спасен Париж и исчезла угроза поражения в войне. (Кроме того, победа у Марны стала утешением после огромного разочарования по поводу провала дорогостоящего наступления французов в немецкой Лотарингии в самом начале войны.) Но была и еще одна причина. Поле боя было доступно. Зона боевых действий обычно являлась строго закрытой для гражданских лиц, требовалось специальное разрешение, чтобы просто позвонить туда по телефону. (Иногда даже у высокопоставленных политиков возникали трудности, когда они намеревались выехать на фронт, а они охотно просились туда, потому что это выглядело достойным поступком, и к тому же они могли нарядиться в костюмы собственного изобретения, напоминавшие военную форму. Однажды, когда Бриан приехал на фронт, его приняли за шофера.) И тем не менее места у Марны, где проходили бои, были открыты для всех желающих и находились в удобной близости от Парижа. Поэтому они скоро стали местом паломничества. Люди приезжали туда, собирали осколки, усеявшие поле после боев, увозили домой в качестве сувениров разные предметы: это были каски, фуражки, пуговицы, гильзы от патронов, осколки гранат, картечь. Те, кто был не в состоянии совершить поездку на поле, мог вместо этого купить что‑нибудь на память на некоторых рынках, где только что собранные сувениры продавались прямо в корзинах.

Лейтенант Симон принялся описывать свои впечатления и то, как он был ранен в сражении. Тут Корде в замешательстве увидел, что гости за столом сидят рассеянные и почти не слушают рассказчика. Истории о героях и драматических военных событиях тоже подвержены инфляции. И тогда он вспомнил об офицере, которому ампутировали обе ноги и который сказал потом: “Ну вот, теперь я герой. А через год стану просто калекой”.

По‑прежнему немыслимо сказать: скорее заключили бы уже мир. Услышав подобное, все хором кричат: “Возмутительно!” Народ снова стал заполнять рестораны[66].

33.

Суббота, 6 февраля 1915 года

Уильям Генри Докинз сидит у пирамид и пишет письмо матери

“Дорогая мама, – пишет он, – к сожалению, на этой неделе почты не было, поскольку не хватает почтовых кораблей”. Почтовая связь с австралийскими войсками в Египте крайне ненадежна. Три недели назад они получили письма, которые ждали с ноября: прибыло сразу 176 мешков с почтой. Сперва – ничего, потом – слишком много, трудно на все ответить. Теперь – снова ничего.

Но Докинз получил письмо с новостями из дома: он знает, что все живы‑здоровы, что мама водила близняшек к дантисту, что цветы, посланные им знакомой девушке, не дошли, что цены в Австралии растут. Настроение у него хорошее. Хотя он по‑прежнему питает неприязнь и к самой ситуации, и к Египту; продолжаются бесконечные учения, и еще их застигла первая в этом году песчаная буря. Они по‑прежнему не знают, что же дальше, – отправят ли их в Европу или оставят в Египте.

Война медленно подползает все ближе, но пока ее все еще не видно и не слышно. Примерно неделю назад британские самолеты‑разведчики обнаружили османские воинские соединения, двигавшиеся через Синайскую пустыню к Суэцкому каналу; а три дня назад произошло долгожданное сражение. Два батальона австралийской пехоты были посланы в качестве подкрепления в самое пекло – Исмаилию, – и вскоре атака была отбита[67]. Многие, среди них – Докинз, немного завидовали тем, кто отправился к Суэцкому каналу, и в письме к матери угадывается философия басни о лисе и винограде:

У канала произошла стычка, но дома ты конечно же сама почитаешь сообщения об этом. Четверг стал для нас памятным днем, когда на защиту канала отправились первые соединения. Это были 7‑й и 8‑й батальоны. Уильям Гамильтон[68]служит в 7‑м батальоне, и еще мой старый командир, майор МакНиколл. Все им завидовали, но я лично сомневаюсь, что операция доставит им удовольствие, – ведь так утомительно дожидаться этих турок, из которых и солдаты‑то совсем никудышные.

Сам он проводит время в таких занятиях, как строительство, разборка и транспортировка понтонных мостов[69]. В этот день они, кстати, свободны. Вместе с другим сослуживцем‑офицером он едет в Мемфис – посмотреть на древние руины. Наибольшее впечатление произвели на него две гигантские статуи Рамсеса II. Он пишет в письме: “Это потрясающие скульптуры, и, наверное, потребовались десятилетия для их возведения”. Теперь вечер, и он сидит в своей палатке:

Когда ты получишь это письмо, летняя жара у вас уже пойдет на спад. Надеюсь, что после сбора урожая можно будет купить муку и пшеницу подешевле. Чувствую себя измотанным, так что заканчиваю свое письмо горячим приветом всем, от Вилли до девочек.

34.

Пятница, 12 февраля 1915 года

Флоренс Фармборо проверяет в Москве свой дорожный гардероб

Теперь все позади: шесть месяцев работы в частном военном госпитале в Москве; усердная учеба на курсах медсестер (практические основы она освоила хорошо, но возникали проблемы с теорией на трудном русском языке); экзамен; торжественная церемония в православном храме (священник неверно выговаривал ее имя – “Флоренц”); попытки устроиться на службу в новый передвижной полевой госпиталь № 10 (эти попытки увенчались успехом после очередного вмешательства ее прежнего работодателя, известного кардиолога).

Фармборо пишет в своем дневнике:

Приготовления к отъезду в самом разгаре. Мне не терпится уехать, но надо еще многое сделать, да и сам госпиталь еще не до конца укомплектован. Мне уже сшили сестринскую форму, передники, капюшоны, я купила черную кожаную куртку на фланелевой подкладке. Под куртку надевается толстый жилет из овчины, его носят зимой, и называется он по‑русски “душегрейка”. Я слышала, что наш госпиталь некоторое время будет размещаться на русско‑австро‑венгерском фронте в Карпатах, придется скакать верхом, так что мой гардероб пополнился высокими сапогами и черными кожаными короткими штанами.

♦

В тот же день, 12 февраля, польские Сувалки снова были заняты немецкими войсками. На этот раз Лаура де Турчинович и ее семья не смогли бежать, так как один из близняшек заболел тифом. Ей, как никогда, не хватало сейчас ее мужа Станислава. Было холодно и много снега. Она пишет:

Вдруг я услышала шум и увидела городских оборванцев, мародеров: они искали себе еду, дрались, орали друг на друга – отвратительное зрелище! Евреи были всегда такими тихими, а теперь заважничали, загордились, распрямились, чтобы казаться повыше ростом. Мне было трудно удержаться от того, чтобы не остаться на балконе. Не в состоянии решиться на что‑то определенное, я металась между балконом и детьми.

В одиннадцать часов на улицах снова воцарилась тишина, и я увидела первую островерхую каску, показавшуюся из‑за угла: немец шел с поднятой винтовкой в руках, высматривая снайперов! За первым вскоре последовали и другие. А потом появился офицер: обогнув угол, он остановился прямо под нашими окнами.

35.

Суббота, 13 февраля 1915 года

София Бочарская вновь видит кладбище в Герардово

Морозит, зимнее небо заволокло тучами. Они поняли, что сражение утихло, ибо не слышно больше грохота взрывов и иссяк поток раненых. Закончилась неделя непрерывной работы. Бочарская и другие сестры милосердия совершенно измотаны. Их начальник хорошо понимает это и отсылает нескольких сестер, ее в том числе, из импровизированного госпиталя. Им поручено поехать в близлежащую 4‑ю дивизию и раздать солдатам подарки, которые пришли по почте из России, от частных лиц, но во время боев просто складывались в кучу.

Автомобиль ждет их. Они садятся в него, отправляются в путь. Обледенелая зимняя дорога выводит их из маленького городка. Они проезжают мимо военного кладбища, которое София уже видела, когда в первый раз приехала в Герардово. Она отмечает, что размеры кладбища утроились, оно превратилось в “лес из деревянных крестов”. Ее это не удивляет.

Миновала неделя, а словно целая жизнь прожита, как для этих погибших, так в некоторой степени и для самой Софии. Прежде она была незрелой идеалисткой, чуть высокомерной барышней, одной из многих, кто из чувства патриотизма, в военной горячке, записался добровольцем на медицинскую службу. Даже вопреки тому, что у нее дома начало войны не было встречено ликованием. София помнит, как к ним в имение прискакал вестовой с бумагой. Помнит, как лошадей на следующее утро отвели в деревню, чтобы выбрать из них наиболее пригодных для отправки на фронт. Помнит, как юноши в воскресных костюмах с пением покидали усадьбу, как их провожали матери и жены, как женщины в знак печали накидывали передник на голову, как их жалобные причитания звенели в осеннем воздухе. Она помнит, как взглянула вниз, в долину, окинула взглядом реку и стоявший вдали лес и как по каждой дороге двигались толпы людей, с конями, повозками, – двигались в одном направлении: “Куда ни посмотришь, всюду массы людей, и кажется, будто сама земля ожила и задвигалась”.

Бочарская поступила в одно из отделений Красного Креста. Форма сестры милосердия казалась ей шикарной. Но она почти ничего не умела. Однажды ей поручили помыть пол в операционной, и она совершенно растерялась, потому что в жизни не мыла полов. В основном она и другие медсестры проводили время в бездействии, – состояние долгого ожидания усиливало настроения апатии. Пока четырнадцать дней назад не началось немецкое наступление.

Тогда впервые в жизни она пережила ураганный огонь, правда, издалека: взрывы сливались друг с другом, стоял непрерывный рокочущий гул, трясся пол, звенели оконные стекла, и ночное небо прорезали вспышки трассирующих снарядов. Последовала еще неделя ожидания у этой глухой акустической кулисы, и наступил холодный полдень, когда ее и еще нескольких других сестер отправили в Герардово. Навстречу им по дороге тянулись нескончаемые колонны саней, везущих раненых. Кто‑то лежал на соломе, кто‑то на пестрых подушках – трофеях войны. Кучера брели рядом с санями; они подпрыгивали и притопывали, чтобы хоть как‑то согреться в январскую стужу. Наконец медсестры прибыли к зданию большой фабрики. Двор был забит санями и повозками. Санитарная машина, в которой они ехали, вынуждена была остановиться у ворот.

Одержав победу над русскими армиями, вторгшимися в Восточную Пруссию, германское командование предпринимало попытки пробиться на юг, к Варшаве и в долины Вислы. Эти попытки не всегда оказывались успешными, несмотря на то что впервые в мировой истории уже были применены отравляющие газы[70]. Последнее наступление немцев было быстро остановлено, но русская сторона, не удовлетворившись достигнутым, предприняла серию провальных контрнаступлений.

Потери русских были столь колоссальными, что их медслужба просто захлебнулась. Возле здания фабрики лежали носилки с ранеными, для которых не нашлось места внутри и которые умирали ночью от переохлаждения. В самом здании раненые лежали повсюду, даже на лестничных клетках и между станками, либо на носилках, либо на разодранных тюках с хлопком. Малочисленный медперсонал просто не успевал выносить умерших от ранений. Легкий запах гниения донесся до Бочарской, когда она вошла внутрь. Девушка едва не потеряла сознание. Вокруг было темно. По полу растекалась кровь. Со всех сторон ее звали умоляющие голоса. Чьи‑то руки тянули ее за подол. Большинство раненых были молоды, напуганы, ошеломлены; они плакали, им было холодно, они звали ее “матушкой”, хотя она была одного возраста с ними. Некоторые из них лежали в бреду. В больших залах вспыхивал свет от карманных фонарей, “похожий на блуждающий взгляд”.

Так продолжалось день за днем.

По отрывочным рассказам раненых ей удалось восстановить суровую картину случившегося. Один говорил: “Сестра, у меня до сих пор стоит перед глазами поле боя. Никакой защиты, ни единого деревца; мы были вынуждены пересечь это открытое, ровное место, и там было невесть сколько немецких пулеметов”. Другой: “Моих солдат посылали прямо на это открытое место, без штыков – о чем они думали?” Третий: “Каждый день окопы пополнялись новыми солдатами, и каждый день, к вечеру, от них оставалась лишь горстка”. Четвертый: “Мы не умеем применять гранаты, как делают немцы; мы умеем только гробить людей”. Самые тяжелые бои велись вокруг большого винно‑водочного завода, и его внутренний двор был забит трупами лошадей, попавших под огонь.

Автомобиль сворачивает на боковую дорожку. Она видит срезанные верхушки деревьев. Видит, как справа открывается вид на равнину. Перед ней заснеженное поле, изрытое снарядами, сплошь покрытое коричневыми воронками. Сопровождающий их офицер показывает вдаль. Там находится пресловутый винно‑водочный завод. Она смотрит в бинокль. И слышит “свистящий звук”, за которым немедленно следует грохот. Справа от автомобиля взрывается фонтан земли. Снова грохот. На этот раз слева. Они быстро едут вперед, вдоль аллеи, к небольшой усадьбе. Входят в дом, минуя холл с телефонистами, вступают в просторную, пустую залу, где над массивным столом склонились два офицера.

Вносят чай. София сидит рядом с тем, кто оказался командиром дивизии, – с любезным, опрятно одетым генералом Милеантом. Он выглядит вполне бодрым и объявляет сражение “большой победой русской армии”. Он добавляет: “Только моя дивизия потеряла шесть тысяч штыков”. София вздрагивает, она “и представить себе не могла описания потерь в штыках, а не в раненых и убитых”. Настроение несколько улучшается, когда приходит майор артиллерии, с супругой которого София была знакома, – “она самая элегантная дама во всем Петрограде”. Чаепитие заканчивается в приятной атмосфере. Чувствуется всеобщее облегчение. Каждый из них ощущает, что причастен к тому, что можно назвать успехом. София Бочарская чувствует, что справилась со своей ролью. За чаем они много смеялись.

36.

Вторник, 23 февраля 1915 года

Павел фон Герих ранен и покидает фронт под Карвово

Еще одна бессонная ночь. В полночь фон Гериха и остальных в этом неглубоком сыром окопе подняли отдаленные взрывы снарядов и треск оружейных выстрелов. Так, значит, новая попытка немецкого наступления. На этот раз они атакуют 9‑ю Сибирскую стрелковую дивизию, удерживающую позиции слева от полка фон Гериха. Тому не пришлось долго ждать; вот они, световые сигналы его форпостов: красное – белое, красное – белое.

Так что здесь тоже планируется нападение. Ну что же, они готовы к этому.

Полк фон Гериха стоит здесь уже пять дней. Неясно, что происходит в действительности, их спешно перебросили на этот участок фронта, под Карвово, в ста пятидесяти километрах к северо‑востоку от Варшавы, прямо на границе с Восточной Пруссией. Немцы перешли здесь в контрнаступление и одерживали победу. Ходили слухи, что многие русские части попали в окружение в густых лесах под Августовом, к северу от них.

Погода не радовала. Сильные морозы сменились оттепелью. Начались дожди, и снег совсем растаял: их наспех вырытый окоп на дециметр был заполнен водой. Они постоянно находились в сырости, страшно мерзли холодными ночами. Сидели на одном чае и отварной картошке. На них то и дело наступала немецкая пехота, а артобстрел был таким мощным, что фон Герих не видел прежде ничего подобного. Его солдаты на грани паники. Однажды ему уже пришлось угрожать им револьвером, чтобы предотвратить бегство с передовой.

В довершение всего фон Герих был несколько раз ранен. Взрывом снаряда его подбросило в воздух, и один осколок попал ему в левую часть шеи: позже он выковырял острый кусочек металла с помощью карандаша. В другой раз, когда он стоял на коленках на краю окопа, корректируя огонь своей артиллерии, ему в лоб угодил осколок снаряда, но в этот момент фон Герих повернул голову, так что этот осколок не проник внутрь, а лишь сильно ударил его, оставив обширную кровавую рану: форма была вся выпачкана в крови. С тех пор его мучили головные боли.