ГЛАВА 111 2 page

В контексте данной книги перед нами стоит пробле­ма более частная — обосновать способы объективного исследования не всего многообразия личностного раз­вития, а его отклонений, аномалий. И хотя последние не могут быть поняты, о чем неоднократно говорилось, без общепсихологического представления о норме, лич­ностном здоровье и т. п., исследования аномального развития имеют свою специфику и даже свои извест­ные преимущества перед исследованиями развития нор­мального. Эти преимущества состоят в том, что ано­мальное развитие протекает обычно в рамках достаточ­но ограниченных по сравнению с нормой (см. гл. II, § 3). И следовательно, оно менее вариативно, менее свободно (вспомним формулу: болезнь есть ограничение сво­боды) и соответственно более поддается обзору и одно­значному определению, нежели развитие нормальное. Кроме того, описания нормы, ее реального поведения, как мы видели, крайне бедны: психолог, который за­хочет такие сведения получить, должен обращаться либо к художественной литературе со всеми ограниче­ниями этого подхода, о которых речь шла выше, либо к жизнеописаниям «великих людей», зная при этом, что, несмотря на всю документальность подобных описаний, они, как правило, носят явный отпечаток субъективных восприятии и воззрений биографов. Причина дефицита сведений понятна: внутренний мир, основные мотивы, помыслы нормального человека обычно закрыты, спря­таны от постороннего взгляда и вмешательства.

Всякая болезнь ставит человека в новые, стеснен­ные, неудобные для него положения, толкает его к рас­крытию своего страдания, поискам помощи. Когда же это страдание психическое, то речь идет не о чем ином, как о раскрытии внутреннего мира пациента, о его, час­то сокровенных, особенностях души. Разумеется, само-

анализ и жалобы больного, тем более больного психи­чески, далеко не всегда объективны и отражают под­линную подоплеку страдания, но даже в таком виде они представляют собой ценнейший для понимания ано­мального развития личности материал. К этому надо добавить и то, что необычные, отклоняющиеся от при­вычного акты поведения легче наблюдать, выделить, нежели стертые формы поведения обычного.

Как следствие отмеченных особенностей объектив­ные описания аномального развития личности пред­ставлены несомненно богаче, нежели описания разви­тия нормального. Как правило, они выполнены не пси­хологами, а психиатрами, и надо признать, что многие из этих описаний сделаны с такой замечательной точ­ностью, образностью, что дают самое наглядное, вы­пуклое представление о разных оттенках и ступенях психических отклонений. Причем в отличие от собствен­но художественных описаний, разобранных выше, речь идет при этом не о собирательных образах, не о резуль­татах «мысленных экспериментов», а о конкретных слу­чаях и наблюдениях над реальными людьми, что значи­тельно повышает объективную научную ценность ма­териала. Многие психиатры по праву гордятся архивом своей науки, открыто порой противопоставляя его су­хим и маловыразительным текстам психологических сочинений и учебников, считая, что именно психиатрия должна вырасти со временем в «практическое челове­коведение». Пожалуй, наиболее определенно высказы­вался в этом духе известный немецкий психиатр Г. Гру-ле. «Можно очень внимательно слушать психологичес­кие лекции и изучать труды по психологии и, однако, ни на йоту не приблизиться к действительному знанию людей, подобно тому как есть ученые-искусствоведы, которые обладают богатыми знаниями в области наук об искусстве и, однако, ни разу в своей жизни не были осчастливлены действительным эстетическим пережи­ванием. Пониманию душевного своеобразия ближне­го надо учиться не от психологии... Изучать практичес­кое человековедение в настоящее время можно толь­ко путем опыта, и именно того, который собирается под руководством психиатрии... только у психиатра есть материал, на котором можно учиться по-настоящему пониманию человека; кроме психиатров такой же ма­териал можно найти, пожалуй, еще только у воспита­телей и учителей... Часто в каком-нибудь положении

Н8

легче всего ориентироваться, если сознательно допус­тить преувеличение, если придумать крайний одно­сторонний случай. А какой опыт может доставить преувеличения в большем количестве и ярче, чем пси­хиатрический? Не в нем ли мы находим самые острые и глубокие чувства? Разве не он учит нас тому, как по­терявшие соразмерность страсти в своем действии неу­молимо разрушают все препятствия? Разве не он пока­зывает все степени расстройства интеллекта — от мель­чайших нарушений мысли до полного ее распада, во­ли — от полного ее уничтожения до непрерывного стрем­ления к насильственным действиям и отношения к окружающему миру — от легкой подозрительности до господствующего над всей психикой бреда?» 15

Мы привели столь длинную цитату из Груле, по­скольку в этих словах, написанных еще в начале века, достаточно ясно намечаются те тенденции, которые в дальнейшем стали определяющими для ряда психиат­рических подходов к изучению личности. Прежде все­го это все то же разведение «двух психологии» — пси­хологии «понимания» душевного своеобразия ближних и психологии «объяснения», которая относится к пер­вой как реальное эстетическое переживание — к сухим рассуждениям о нем. Предпочтение понимающей пси­хологии переросло затем в феноменологический под­ход, экзистенциальную психиатрию. Но даже у тех пси­хиатров, которые не придерживаются этих крайних направлений, роль и значение понимания, вчувство-вания в жизнь большого рассматривается как важней­шее профессиональное качество. При этом часто рас­познание и описание различных степеней и оттенков психических расстройств видятся как вполне самодос­таточная задача. Когда же необходимо перейти к стро­гому объяснению, то оно либо отбрасывается вовсе, как во многих случаях экзистенциального подхода, где сам акт сопереживания и понимания является и исход­ным моментом, и конечной целью, либо, что более рас­пространено, делается перескок к физиологическому уровню, в котором ищут непосредственные причины наблюдаемых нарушений *. В любом случае из сферы

* В последнем случае легко усмотреть прямое перенесение моделей соматических страданий на область отклонений душевной сферы. Это физиологический, фармакологический подход в психи­атрии, сводящий все к лекарственной терапии и не принимающий во внимание значимость психологических механизмов болезни.

внимания выпадает важнейшее опосредствующее зве­но, важнейший слой движения всего процесса аномаль­ного развития, а именно слой психологический, анализ тех внутренних, разыгрывающихся именно в психике (а не в биологии мозга или на поверхности внешних событий) коллизий и конфликтов, которые конечно же протекают, развертываются в определенных (в данных случаях — извращенных) биологических условиях, но не могут быть сведены к ним, равно как они являют, реализуют себя через внешне наблюдаемое или внут­ренне сопереживаемое поведение, но не могут быть пря­мо истолкованы лишь на основе этих наблюдений и сопереживаний.

Фактическое игнорирование психологических опосред-ствований приводило к тому, что, с одной стороны, пси­хиатрия отчуждалась от достижений психологии, а с другой стороны, накопленный психиатрией богатейший феноменологический материал оставался так по-настоящему и не освоенным, внешним по отношению к психологической науке.

Каковы же должны быть методы освоения психо­логических опосредствований, нахождения психологи­ческих закономерностей аномального развития? Оче­видно, исходной базой, основой поисков таких методов должны стать уже существующие, апробированные в психологической науке подходы и разработки, требую­щие, однако, в применении к специфике аномальной клиники дополнений и творческого развития. Просле­дим в этом плане возможности и судьбу наиболее ав­торитетного в позитивной науки метода — экспери­мента.

Основателем экспериментального подхода в пси­хологии личности является известный немецкий пси­холог Курт Левин. Знакомство с его работами до сих пор остается кратчайшим путем к пониманию сути ос­новных проблем эксперимента в психологии личности. Пойдем этим путем и мы. Сразу оговоримся при этом, что мы не будем касаться общей оценки К. Левина как представителя гештальтпсихологии, равно как и раз­бора конкретных положений созданной им теории лич­ности, поскольку такого рода анализ широко и полно представлен в отечественной литературе. Нас будут интересовать лишь сами истоки и возможности экспе­риментального подхода.

Для того чтобы разобраться в общей методологии

экспериментального подхода, К. Левин обращается к истории естественных наук, и прежде всего к эталон­ной для его времени науке — физике *. Согласно фи­зическим представлениям, заложенным Аристотелем, закономерность связывалась исключительно с повто­ряемостью, наблюдаемой регулярностью тех или иных явлений. Отсюда строгая классификация наблюдаемых явлений, отнесение их к тем или иным рядам, классам считались магистральными для определения закона. Скажем, такого наблюдения, что легкие материи (дым, например) поднимаются вверх, было достаточно, что­бы приписать им «восходящую тенденцию», имманент­но присущее им «внутреннее стремление» к определен­ной цели. Отдельный класс составляло (и, следователь­но, имело собственный закон) движение тел небесных («высшие движения») и отдельный класс — движение тел земных.

Эти прочно установившиеся и казавшиеся в течение веков столь очевидными и наглядными тенденции и способы понимания явлений физического мира были поставлены под сомнение Галилеем. Согласно его воз­зрениям, один и тот же закон определяет разнообраз­ные формы движения: и движение звезд, и падение кам­ня, и полет птицы. Это усмотрение внутреннего един­ства физического мира требовало пересмотра того стро­гого деления всех объектов на классы, которое занима­ло столь важное положение в аристотелевской физике. Поэтому теряли свое значение и разного рода логи­ческие дихотомии, контрарные пары: сухое — влажное, горячее — холодное у т. п. Жесткие классификации сменялись рядом непрерывных, опосредующих друг друга этапов, переходов. Лишалось в связи с этим поч­вы и представление об имманентно, изначала прису­щих физическим явлениям целях.

Эти преобразования, с одной стороны, кардиналь­но изменили прежние представления о характере и сущ­ности научного закона, а с другой — послужили осно­ванием для начала собственно экспериментального под­хода к изучению действительности. В самом деле, если для Аристотеля отдельный случай, выпадающий по ка­ким-либо параметрам из однородного класса, не мог быть принят во внимание и находился буквально «вне

* Наиболее последовательно Левин излагает свои взгляды в специальных методологических работах 16, на которые мы и будем в основном опираться при изложении его взглядов.

закона» (ибо закон отождествлялся с регулярностью и включение предмета в класс полностью определяло его сущность и природу), то для Галилея закон уже не отождествлялся с регулярностью, частотностью наблю­даемых явлений (скажем, формула свободного паде­ния выводилась и рассматривалась вне зависимости от того, часто или нет наблюдается такое падение). За­кон апеллировал, следовательно, не только к случаям, реализованным в действительности, но и к тем, которые не были реализованы или реализованы лишь частич­но, не в полной мере. Отсюда значимость для познания закона, в принципе любого индивидуального случая, любого, даже выпадающего из класса явления, отсю­да же и необходимость эксперимента как создания ис­кусственных условий, которые позволяют приблизить­ся к фактам, имеющим связь с законом.

Перейдя после этого исторического экскурса к пси­хологии мотивационных процессов, К. Левин справед­ливо констатировал, что здесь не произошло кардиналь­ного, галилеевского переворота и господствующие ме­тодологические представления могли быть смело отне­сены к аристотелевским. Разработки психологии нахо­дятся под «роковым влиянием» представлений об обя­зательной регулярности, повторяемости процессов как условии выявления их психологических закономернос­тей. В результате все усилия психологов сводятся лишь к отшлифовке и расширению методов статистики, стрем­лению «показать общие черты через вычисление сред­них величин». Закономерность связывается тем самым с регулярностью, частотой, а индивидуальность про­тивостоит этому как антитеза.

Следствия из такого положения дел в психологии, по мнению К. Левина, по крайней мере двояки. С одной стороны, у большинства профессиональных психологов исчезает стремление понять индивидуальный, единич­ный путь конкретного человека, его живую уникальную судьбу. А с другой — как реакция на засилье частот­ного, статистического подхода частью психологов по­стулируется необходимость свободной интуиции, пости­жения и эмпатии как единственно возможных методов изучения конкретного человека *. Эти, казалось бы, противоположные пути сходны, однако, в одном: в

* Здесь Левин очень точно, на наш взгляд, указывает на одну из важнейших причин, лежащих в основе разделения «двух психо­логии», о которых мы уже говорили выше.

обоих случаях поле индивидуальности отделяется от экспериментального исследования, и то, что не случает­ся несколько раз, рассматривается как находящееся за сферой того, что может быть рационально понято.

С этими положениями тесно связано и важное раз­личение между правилом и законом, которое К. Левин предлагал ввести в психологию. Обычно «закон» по­нимается в психологии как «правило», для которого доказательство состоит в том, чтобы показать возмож­но большее количество одинаковых случаев, следуя формуле индукции: «от многих случаев — на все слу­чаи». Это направление ведет к накоплению как мож­но большего числа сходных случаев, с тем чтобы уве­личить вероятность ожидаемого события и уменьшить рассеяние (дисперсию) получаемых данных. Между тем значение эксперимента в познании закона зависит не от реализации возможно большего числа одинаковых случаев, а от систематического варьирования, анализа условий при осуществлении различных случаев. И если при экспериментировании должно найти место повто­рение, то вовсе не потому, что перенесение обобщения конкретного исследуемого события на аналогичные слу­чаи сомнительно, а потому, что возможна следующая ошибка: действительно ли те условия, которые мы ука­зали при формировании закона, существовали в дан­ном конкретном случае? В целом же исходящие из эксперимента заключения необходимо делать не по принципу: «от многих случаев — на все случаи», а по принципу: «от одного конкретного случая — на все аналогичные случаи». Переход от опытов в отдельных случаях к всеобщему и обязательному закону (в про­тивовес вероятностному правилу) соответствует переходу от «примера» к «типу» и принципиально несравним с пе­реходом от отдельных членов множества ко всему множеству. Отсюда перспективы экспериментальной психологии Левин усматривал не в накоплении одно­родных данных и выделении на этой основе средне­статистических и вероятностных показателей, а в глу­боком качественном анализе отдельных случаев и эк­спериментов.

Мы достаточно подробно остановились на методо­логических исследованиях К. Левина, поскольку выво­ды из рассмотренных выше положений отнюдь не ста­ли принадлежностью лишь истории психологии, но яв­ляются актуальными и в настоящее время. Действи-

тельно, современная научная психология личности пош­ла в основном по пути собирания, классификации фак­тов и их математической, статистической обработки, тем самым, во-первых, во многом закрыв себе возмож­ность понимания реальных жизненных событий (ко­торые в конечном счете всегда единичны) и, во-вторых, сузив зону понимания психологического закона до ве­роятностно определяемых «правил» поведения. Харак­теризуя многие современные исследования в области мотивации и личности, А. В. Петровский называет их «коллекционерскими», поскольку задача психолога в рамках этого подхода сводится к накоплению фактов и их каталогизации 17. Подводя итог огромному коли­честву исследований самооценки личности в зарубеж­ной психологии, Л. Уэлс и Г. Марвслл используют то же определение, говоря о них как о «коллекции» без общего осмысления '8. Все эти характеристики являют­ся не чем иным, как определениями типично аристоте­левского подхода, которому свойственно стремление к собирательству, классификации, коллекционированию фактов.

Другим моментом, явно перекликающимся с изло­женными положениями К. Левина, является характер современного увлечения формализованными метода­ми, математической обработкой. Мы уже писали в прошлой главе, что это увлечение стало настолько рас­пространенным и приняло такие формы, что вызывает беспокойство многих психологов. Разумеется, речь идет не о том, чтобы отрицать важность дифференциального подхода или применения статистических методов, а о том, что подобные исследования, полученные с их по­мощью данные и математическая обработка начина­ют рассматриваться как достаточные для построения психологии личности. Не случайно поэтому, подводя итоги положению дел в современной психологии лич­ности, А. Н. Леонтьев вынужден был констатировать, что отношение между общей и дифференциальной пси­хологией оказалось камнем преткновения для этой об­ласти, причем выход из создавшейся ситуации видел­ся прежде всего в развитии общей психологии личности как ориентирующей конкретно-дифференциальные ис­следования *.

* Ту же мысль последовательно проводил Левин, который, в частности, не уставал повторять своим ученикам: «Эксперимент без теории глух и слеп» 19.

Но помимо несогласованности общего и дифферен­циального подходов приверженность аристотелевскому пути тесно связана с сохранением, консервацией в пси­хологии личности еще ряда недостаточно отрефлекси-рованных противопоставлений, в основном производ­ных от этого главного. Прежде всего это касается со­отношения между качественным и количественным спо­собами обработки материала, между измерением и ин­туицией, между экспериментальными и клиническими методами или, если выразиться наиболее обобщенно, соотношения и противопоставления исследовательских линий уже отмеченных двух психологии личности — психологии академической, но бесконечно далекой от реальной жизни и психологии понимающей, но не спо­собной, более того, часто принципиально отвергающей строгие «овеществляющие» объяснения (иначе говоря, психологии научной, но не жизненной и психологии жиз­ненной, но не научной). Понятно, что путь преодоле­ния этого разрыва, включение в сферу психологии науч­ной не только выхолощенных, заформализованных (ес­ли не сказать заформалиненных) и отрывочных черт, но и личности как целостного и живого образования тесно зависит от возможности построения адекватных методов исследования, сочетающих в себе как доста­точную строгость результатов, так и предоставление естественной свободы проявлениям личности, живое, диалогическое с ней общение. Таким образом, мы вновь вернулись к тому же самому кардинальному вопросу, перед которым нас ранее поставили рассмотрение ху­дожественной литературы как метода психологии лич­ности и анализ возможностей клинического подхода к личности, а именно — сможет ли научная психология найти адекватное, отвечающее ее требованиям понима­ние душевной жизни, соответствующие этой задаче спо­собы и методы анализа.

Казалось бы, после важных методологических пре­образований К. Левина открылась наконец возмож­ность для уверенного позитивного ответа на этот во­прос, для перехода к анализу индивидуальных слу­чаев, реального поведения реальных субъектов. При­чем в качестве основного метода такого анализа пред­лагался наиболее объективный, признанно-авторитет­ный метод научного познания — эксперимент. И дей­ствительно, первые опыты применения эксперименталь­ного подхода К- Левином и его учениками были чрез-

вычайно обнадеживающими. Почему же эксперимент, так много обещавший, был в дальнейшем столь явно оттеснен опросниками, тестами и другими способами познания, в основном тяготеющими к аристотелевско­му подходу?

Объяснить это, видимо, следует прежде всего тем, что главного обещания эксперимент все же не выпол­нил — реальный человек так и не вошел в сферу его изучения. В экспериментальных условиях действовал, выбирал решение человек здесь-и-теперь, без прошло­го и будущего, вне социального и жизненного контек­ста, вне живой истории его борьбы за присвоение че­ловеческой сущности. Это обстоятельство обычно свя­зывают с ограниченностью психологической концеп­ции, которой придерживался Левин. Думается, одна­ко, что дело обусловлено не только этим. Действитель­но, Левин, как хорошо известно, был представителем гештальтпсихологии, и конкретные психологические гипотезы, которые он пытался проверять с помощью эксперимента, носили отпечаток всех присущих дан­ной теории недостатков. Но достойно удивления и наводит на размышления другое — что эксперимент как метод исследования личности, основы которого бы­ли заложены Левином, не предоставил возможности другим использовавшим его исследователям, исходив­шим из иных теоретических позиций, подойти к изу­чению живой человеческой личности. Очевидно, поэ­тому, что какие-то причины неудач эксперимента сле­дует искать и в нем самом, в его собственных ограни­чениях, которые надо снять или обойти, для того чтобы получить новый импульс к его использованию в поз­нании личности.

Чтобы обнаружить эти ограничения, проследим судь­бу эксперимента после утверждения его Левином в качестве метода. В психологии личности эта судьба све­лась, как мы уже говорили, к короткому периоду рас­цвета, а затем к дальнейшему прозябанию в качестве «бедного родственника», теснимого более почитаемыми тестами, опросниками и тому подобными методами. Зато, как это часто бывает в истории науки, метод, не нашедший должного признания в «своем отечестве», был с успехом применен в областях смежных. Таких областей можно назвать по крайней мере три.

Во-первых, это социальная психология, начала экс­периментального подхода которой были заложены Ле-

вином (проблемы групповой динамики, типы лидерс­кого поведения и т. д.) *. Во-вторых, это детская пси­хология, прежде всего психология дошкольника, где от­носительная легкость организации игры, т. е. ведущей для ребенка деятельности, изменение ее различных условий создают уникальную возможность для экспе­риментальной проверки психологических гипотез. На­конец, в-третьих, это область патопсихологии. Экспе­риментальная патопсихология была основана в СССР бывшей сотрудницей Левина — Б. В. Зейгарник, ко­торая перенесла на психологическое изучение больного многие принципы левиновской школы: внимание к про­цессу, а не только к результату выполнения, варьи­рование условий внутри одной и той же ситуации, постоянное общение экспериментатора и испытуемо­го и т. п. Общая направленность патопсихологического эксперимента была в основном обращена к изучению познавательной сферы, тонкостей патологии мышления, при этом каждый полученный результат ставился в контекст определенного поведения, от-ношения к опыту, всей ситуации эксперимента, оценкам эксперимента­тора и другим, по сути мотивационным, личностным компонентам. Иными словами, по сравнению с левиновс-кими опытами здесь как бы сменились фигура и фон:

если для Левина главными были поведенческие реак­ции и стоящие за ними механизмы, тогда как позна­вательные, интеллектуально-мнестические способности испытуемых оставались фоном, то в опытах Б. В. Зей­гарник и ее школы последнее стало «фигурой», основ­ным объектом внимания, а личностные реакции — фо­ном исследования. Помимо этого в школе Зейгарник были непосредственно повторены многие опыты Леви­на в применении к различным вариантам психических отклонений.

Однако дальнейшее продвижение в каждой из пе­речисленных областей обнаружило и ряд недостатков, тормозов, ограничений применяемого эксперименталь­ного подхода, главным из которых продолжала оста­ваться оторванность от жизненных реалий и контекс-

* Б. В. Зейгарник в своих лекциях о Левине, которые она в те­чение долгих лет читала на факультете психологии МГУ, любила шутить: «Подобно тому как, по словам Достоевского, вся русская классическая литература вышла из «Шинели» Гоголя, так и вся американская социальная психология вышла из работ Левина». До­ля истины в этой шутке весьма велика.

тов, тех самых, которые с такой тонкостью описывали в это время писатели или клиницисты-феноменологи. Иначе говоря, разделение двух психологии роковым образом останавливало продвижение и здесь. «Экспе­рименты в вакууме» — так охарактеризовал современ­ную социальную психологию известный исследователь в этой области Анри Тешфел 20, подчеркивая их ос­новную черту — оторванность от жизни. Что касается экспериментальной детской психологии, то она, по сви­детельству американского психолога Ури Бронфенбрен-нера, постепенно превратилась в «науку об искусствен­ном поведении детей, помещенных в искусственные ситуации с необычно ведущими себя взрослыми» 2'.

Явные ограничения обнаружило и патопсихологи-ческое экспериментирование. Как мы говорили, описа­ние личностных особенностей служило здесь в основ­ном лишь фоном, оттеняющим те или иные характери­стики интеллектуально-мнестической деятельности больного; что касается попыток перенесения левиновс-ких опытов на изучение патологического материала, то эти попытки, несмотря на смену теоретических по­зиций, продолжали нести общий для экспериментиро­вания в области личности недостаток — оторванность от реальных смысложизненных контекстов. С особой остротой этот недостаток обнаружился, когда практи­ка поставила перед психологией задачу коррекции мо-тивационных аномалий, что потребовало перехода от сугубо диагностических задач, от анализа познаватель­ной сферы к анализу конкретных личностных особен­ностей, к построению новых, более приближенных к жизненной реальности методов исследования.

Итак, дальнейшее продвижение в исследовании личности подразумевало нахождение способов сбли­жения «двух психологии», внесения конкретных смы­сложизненных контекстов в опытное изучение личности, или, что то же, придание анализу реального жизнен­ного материала статуса объективности и научности.

Для решения требовалось по крайней мере сле­дующее: 1) доступ к этому жизненному материалу, к получению необходимых данных об интересующих нас феноменах, формах и особенностях их протекания; 2) нахождение адекватных способов «прочтения» этих эмпирических данных, перевода их с языка феномено­логических описаний на язык научной психологии и построение на этой основе соответствующих гипотез

о внутренних механизмах процесса; 3) обеспечение воз­можности осуществления необходимых для проверки наших гипотез вариаций условий (независимых пере­менных) исследуемого процесса; 4) построение целост­ной психологической модели, в которой могли бы быть обобщены полученные результаты проверки гипотез, рассмотрения отдельных сторон и механизмов изучае­мого явления; 5) нахождение достаточно надежных способов проверки адекватности построенных моделей, возможностей их теоретического и практического при­менения.

Выполнение этой программы сразу наталкивается на ряд труднопреодолимых препятствий, особенно в применении к так называемому нормальному разви­тию. Трудности начинаются с первого же пункта — получения необходимых эмпирических данных и описа­ний. Выше мы не раз говорили, насколько бедна пси­хология такими данными, насколько они недостаточны для начала соответствующих исследований и в то же время какие значительные ограничения лежат на воз­можностях привлечения в этом отношении богатейше­го архива литературно-художественных исследований. Еще более серьезные препятствия возникают на пути выполнения третьего пункта. Искусственные вариации условий протекания жизненного процесса, нужные нам для проверки психологических гипотез, весьма ограни­ченны, причем не только и даже не столько из-за огра­ниченности самих принципиальных возможностей и способов такого вмешательства, сколько из-за элемен­тарных этических соображений — нравственного запре­та сколь-нибудь серьезно, а тем паче кардинально ме­нять ход личностного развития ради внешних по от­ношению к этому развитию, в данном случае чисто на­учных, опытных целей.

Эти и целый ряд других ограничений в значитель­ной степени снимаются, когда мы переходим к анализу аномального развития. Мы уже упоминали, что описа­ния отклонений в развитии личности представлены зна­чительно богаче, чем описания развития нормального. Парадокс современных представлений о личности как раз и состоит в том, что мы куда больше знаем, по крайней мере в сугубо эмпирическом плане, о ее анома­лиях, нежели о том, что есть личность нормальная. Но пожалуй, наиболее важное преимущество состоит в том, что область аномального развития дает уникальную

возможность проследить влияние самых различных ва­риаций условий на ход и качество внутриличностных процессов. Варьирование условий, введение действия «независимых переменных», порой кардинальным обра­зом меняющих судьбу человека, осуществляются при этом отнюдь не лабораторным, оторванным от кон­текста жизни путем (что, впрочем, было бы и невозмож­но), но характером событий самой реальной жизни, будь то внезапная болезнь, сдвиг социальных обстоя­тельств, нарушение отдельных психических функций и т. п. По сути даже с достаточно строгой научной точки зрения можно сказать, что речь идет об эксперименте, отличающемся от лабораторного тем, что вмешатель­ство в исследуемый процесс организуется и осуществля­ется не самим исследователем, а обстоятельствами, на­ми фиксируемыми как случившиеся, данные. Искус­ство состоит здесь, следовательно, не в создании и варьировании стимульных ситуаций, а во-первых, в вы­боре из представляемого патологией широчайшего диа­пазона и точной фиксации условий, необходимых для проверки интересующих нас гипотез, и, во-вторых, в «чтении», интерпретации происшедшего жизненного эк­сперимента. Сразу оговоримся, что подобный экспери­мент (его можно вполне подвести под рубрику того, что в литературе обозначается как «эксперимент, на кото­рый можно ссылаться» или «эксперимент уже случив­шийся» 22) отнюдь не противоречит эксперименту тра­диционному, лабораторному. Более того, и это надо подчеркнуть сразу, они дополняют и даже подразуме­вают один другого, ибо лабораторное поведение не мо­жет быть до конца понято вне жизненного контекста, равно как существенные психологические детали не­редко оказываются пропущенными в анализе жизнен­ного эксперимента и могут быть восполнены лишь в тонком лабораторном опыте.

Date: 2015-09-25; view: 307; Нарушение авторских прав