ГЛАВА 111 1 page

МЕТОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ (ВЗАИМООТНОШЕНИЕ «ОБЪЯСНЕНИЯ» И «ПОНИМАНИЯ» В ПСИХОЛОГИИ)

Достаточно часто психологу приходится слышать от специалистов других областей, прежде всего естествен-нотехнических, что психология вовсе не наука, посколь­ку не располагает строгими объективными методами ис­следования. Когда же психология стремится к формали­зации методов и достигает известного уровня этой фор­мализации, то сразу же появляются обвинения — на этот раз со стороны представителей гуманитарных об­ластей,— которые говорят о принципиальной невозмож­ности однозначного определения человеческой личнос­ти. Но дело не ограничивается критикой извне, по сути та же борьба, борьба двух подходов: одного — стре­мящегося к формализации, другого — выступающего принципиально против таковой, происходит и в самой психологии. Л. С. Выготский, характеризуя кризис пси­хологии начала века, писал, что он вообще привел «к понятию о двух психологиях». Мысль о разделении этих «двух психологии» была особенно ясно высказана не­мецким психологом Э. Шпрангером, который резко от­делил друг от друга психологию как науку естественную, занимающуюся по преимуществу элементарными про­цессами, и психологию как науку о духе. Последняя, по его мнению, не может пользоваться какими-либо иными методами, нежели целостное постижение, вчувст-вование, сопереживание, понимание (отсюда и наиболее распространенное название такого подхода — «пони­мающая психология»). Было бы весьма поучительно проследить, как развивались и трансформировались эти два подхода в истории психологии, но, поскольку такая задача выходит за рамки содержания данной кни­ги, ограничимся лишь констатацией, что в западной психологии наиболее последовательным выражением первого подхода стал бихевиоризм, сводящий все к

фиксируемым поведенческим реакциям, а второго экзистенциальная психология, ставящая во главу угла акты понимания и вчувствования. Общая критика этих направлений достаточно полно представлена в отечест­венной науке, поэтому нет нужды повторять ее здесь. Следует отметить, однако, что эта критика выглядит пока сугубо негативной: она отвергает аргументы чужих школ, но не предлагает своих решений действительно острого, принципиального вопроса о том, может ли пси­хология научно, т. е. строго и объективно, определять, измерять, исследовать то, что по сути своей не имеет меры, границ, то, что трансцендирует, преодолевая в своем развитии любые «заранее установленные масшта­бы».

К сожалению, этот вопрос часто и не ставится сов­ременными психологами. Большинство из них, априори считая себя представителями естественнонаучного на­правления (о некоторых исторических причинах такой приверженности мы говорили в гл. I), строят свои ис­следовательские программы, применяют методики, об­рабатывают результаты и делают выводы так, будто че­ловек есть фиксированный объект наподобие физиче­ского. Но именно этот подход, прежде всего в отноше­нии личности, и вызывает наиболее резкую критику М. М. Бахтин, например, отвергая возможность одно­значного определения личности, писал: «...подлинная жизнь личности совершается как бы в точке этого несов­падения человека с самим собой, в точке выхода его за пределы всего, что он есть как вещное бытие, которое можно подсмотреть, определить и предсказать помимо его воли, «заочно». Подлинная жизнь личности доступ­на только диалогическому проникновению в нее, которо­му она сама ответно и свободно раскрывает себя. Прав­да о человеке в чужих устах, не обращенная к нему диа­логически, т. е. заочная правда, становится унижающей и умертвляющей его ложью, если касается его «святая святых», т. е. «человека в человеке»» '.

Очевидно, однако, что безусловное согласие с таким мнением означало бы по сути приговор многим, претен­дующим на объективность методам в психологии лич­ности. «Трудно найти,— пишет по поводу приведенных слов М. М. Бахтина А. В. Петровский,—другое столь сильно и лаконично выраженное обвинительное заклю­чение, предъявленное детерминистической психологии, которая в своей экспериментальной практике, минуя

13'"

интроспекцию, пытается получить (подсмотреть, пред­сказать, определить) эту заочную правду о личности другого человека, исследуя как раз то ее «вещное бы­тие», которое Бахтин... объявляет «унижающей и умерт­вляющей ложью»» 2. Далее, принципиально возражая Бахтину, Петровский утверждает, что как раз при опоре на «вещное бытие», только принимая во внимание его реалии, возможно объективное познание личности, в том числе и «диалогическое проникновение» в ее глубины.

Этим утверждением, при всей его авторитетности, не снимается, однако, едва ли не главная проблема:

если возможна «заочная правда о личности» (а это действительно необходимое условие научности психоло­гии), то какова должна быть эта правда, чтобы она со­гласовывалась, не противоречила трансцендирующей, не имеющей фиксированных границ природе человече­ского развития, чтобы, будучи высказанной, не оберну­лась, как предупреждал Бахтин, обманом, уводящим и ложным суждением, ибо человек, которого мы опреде­лили сегодня, завтра или в любой другой день способен измениться, перейти установленные нами для не.го огра­ничения, совпадения с самим собой, и тогда выходит, что мы при всех наших стремлениях к объективности описали, следовательно, не его реального, движущегося, живого, а мертвый слепок с одного лишь варианта, пово­рота, изгиба его жизненного пути, может быть, к тому же и случайного, временно возникшего, не имеющего к нему, изменившемуся, непосредственного актуального касательства.

Решение проблемы, на наш взгляд, заключается в достаточно четком различении понятий «личность» и «человек», определении личности как способа организа­ции присвоения человеческой сущности и исходя из это­го — сосредоточении внимания преимущественно не на готовых, сложившихся свойствах личности, а на меха­низмах их формирования, становления, непрекращаю­щегося движения. Тогда данные исследования (полу­ченные или путем изучения конкретных продуктов дея­тельности, «вещного бытия», или анализа диалоги­ческих форм общения, или применения лабораторных экспериментов и т. п.) могут стать одновременно и объективными, и не противоречащими трансцендирую­щей, изменяющейся природе человека, ибо в такого ро­да исследованиях мы будем стремиться фиксировать, овеществлять, ставить границы и определять масштабы

не развития человека как такового, которое не имеет фиксированной, заранее установленной границы и масштаба *, но психологическим механизмам, путям, которые опосредствуют это развитие, существенно влияя на его ход и направление. Что же касается неиз­бежно возникающего, движущего, а следовательно, и неустранимого противоречия между «вещным» (конеч­ным) и «смысловым» (потенциально бесконечным), то оно в свете сказанного не есть препятствие объектив­ному познанию личности, обходить которое надо посту­лированным современной академической психологией возвеличиванием осязаемого «вещного» в ущерб неяс­ному смысловому (в противовес «понимающей психоло­гии», феноменологическим, экзистенциальным подходам или литературоведческим толкам о превалировании второго над первым). Следует не избегать, не маскиро­вать это противоречие, а, напротив, выделить и зафикси­ровать его как первую объективную данность, как важ­нейший внутренний механизм личности, который подра­зумевает преодоление, отрицание овеществленных форм бытия через изменение смыслового восприятия, равно как изменение смыслового восприятия обусловливается изменившимися формами бытия вещного.

Но для исследования личности, прежде всего такого, которое ставит задачей понимание ее реального жиз­ненного движения, необходимо накопление достаточно­го эмпирического материала, данных о клинике, т. е. подробного, систематического описания изменений ин­тересующих нас личностных феноменов. Здесь мы сразу сталкиваемся, однако, с серьезными трудностями. Дело в том, что клиника нормального поведения человека (без анализа которого, как мы знаем, нельзя должным образом понять и развития аномального) оставалась, как ни странно, по сути закрытой для научной психоло­гии личности. Это касалось даже такой наиболее изу­ченной ее отрасли, как детская психология, которой, по словам Д. Б. Эльконина и Т. В. Драгуновой, явно не хватало клиники детского развития, т. е. описания «од­них и тех же детей на протяжении всего возрастного

* Кстати, постулируя феномен несовпадения с самим собой, М. М. Бахтин говорит, в строгом смысле, не о личности, а о человеке:

«Человек никогда не совпадает с самим собой. К нему нельзя приме­нить формулу тождества: А есть А» 3. Эти слова по сути целиком со­гласуются с Марксовым определением человека как безмасштабного существа.

периода с фиксацией их поведения, деятельности и взаимоотношений с окружающими во всех основных сферах жизни» 4. Что касается клиники взрослой жизни человека, то она была представлена в сочинениях по психологии и вовсе отрывочно. В отечественной науке, пожалуй, один Б. Г. Ананьев систематически и настой­чиво выступал с призывом широко развернуть исследо­вания возрастной психологии зрелости или взрослости 5, но в его собственных работах и в работах его учеников нашла отражение в основном психофизиологическая, а не собственно внутриличностная, мотивационно-смы-словая динамика взрослости.

В последнее время интерес к развитию личности, перипетиям ее жизненного пути стал заметно активизи­роваться, что определяется не только внутренней логи­кой движения науки, но и насущными требованиями практики, в особенности в области воспитания и кор­рекции личности. Но, как мы уже говорили, приступить к развертыванию этого анализа оказывается по сути невозможным без наличия исходного ориентирующего материала — систематического описания интересую­щих нас феноменов поведения.

Пожалуй, первый, самый очевидный выход из соз­давшегося затруднения — рекомендовать обращение к уже существующим жизнеописаниям, и прежде всего к богатейшему материалу художественной литературы. Нельзя сказать, что такое обращение — редкость для психологии: примеры из художественной литературы можно встретить на страницах самых солидных обще­теоретических исследований. Однако использование ху­дожественного образа как метода психологического исследования, определение его возможностей и ограни­чений не нашли должного отражения в научной литера­туре, в том числе в той, которая непосредственно обра­щена к психологии искусства. Обычно в подобного рода работах делается попытка раскрытия тайн литературно­го творчества, искусства вообще с помощью гипотез научной психологии. Нас же сейчас интересует обратная задача — понять, чем и с какой стороны накопленные в литературе образы и описания могут быть полезны для психологии.

В качестве примера немногих исключений можно назвать статью Г. Олпорта 6, в которой.обсуждается проблема существования двух подходов — психологи­ческого и художественного — к пониманию личности и

)38

делается ряд ценных для психологии выводов, из кото­рых отдельные мы используем ниже, и небольшую, но яркую заметку Б. М. Теплова, где тонкому психологи­ческому разбору известных пушкинских образов — Татьяны, Германна, Моцарта, Сальери — предпосланы слова, до сих пор не утратившие своей актуальности и остроты: «Анализ художественной литературы обычно не указывается в числе методов психологического ис­следования. И фактически психологи этим методом не пользуются». Между тем автор «глубоко убежден, что художественная литература содержит неисчерпаемые запасы материалов, без которых не может обойтись научная психология...» 7. Полностью солидаризируясь с этими словами, остановимся, ввиду недостаточности специальных разработок, подробнее на этом вопросе. - Действительно, в художественных произведениях находим самые разнообразные характеры и модели по­ведения людей во всевозможных жизненных ситуациях. Развернутые и яркие описания эволюции человеческой души, истории ее возвышений и деградации, удивитель­ных побед духа и его же постыдных поражений, рас­смотрение путей, ведущих к подвигу и подвижничеству, и путей, приводящих к падению и прозябанию, показ внутренней логики и цепи внешних событий, толкающих человека на преступление и предательство или, напро­тив, к раскаянию, самоотречению и жертве, описание дум и смятения человека перед казнью или самоубий­ством, описание радости и просветления при неожидан­ном избавлении от гибели, раскрытие многообразия любовных перипетий и семейных тайн, отношений меж­ду детьми и родителями, начальниками и подчиненными, учителями и учениками — все это и многое другое, что наполняет человеческую жизнь от рождения до смерти, вдумчивый психолог (как и любой вдумчивый читатель) найдет в художественной литературе.

К этому, особенно в контексте данной книги, необхо­димо добавить, что художественные описания и образы вовсе не ограничены кругом обыденно понимаемой нор­мы как некоей среднестатистической середины, но, на­против, нередко стремятся к прорыву этого круга, к по­стижению внутренней сути случаев исключительных, отклоняющихся как в сторону героического, возвышен­ного, так и в сторону низменного, извращенного. Не обходит при этом литература и явных психических ано­малий. Среди множества описаний симптомов аномаль-

ного поведения и душевной патологии видное место за­нимают те, первооткрывателями которых были писате­ли. Комментируя этот факт, врач-психиатр М. И. Буянов пишет в рецензии на словарь психиатрических терминов В. М. Блейхера: «На первый взгляд нет ничего более чуждого литературе и искусству, нежели медицинские термины. Большинству читателей-неспециалистов они представляются чем-то вроде китайской грамоты. Одна­ко стоит даже очень не сведущему в медицине человеку заглянуть в словарь Блейхера, как он с удивлением об­наружит множество знакомых имен и словосочетаний, давным-давно вошедших в его интеллектуальный ба­гаж. Фактически в этом словаре отражена вся мировая литература. Тут и синдромы Отелло, Алисы в стране чу­дес, Мюнхаузена, Пиквикский синдром, и геростратизм, и комплексы Эдипа, Антигоны и других героев древних мифов... Писатели и художники первыми поведали нам о многих нарушениях и отклонениях психики, за иссле­дование которых медики принимались, как правило, спустя десятилетия. В «Записках сумасшедшего» Гоголь убедительно показал этапы бреда, описанные учеными только через полвека. Феномен двойника, поч­ти исчерпывающе проанализированный Гофманом, Эд­гаром По и особенно Ф. М. Достоевским, узаконен в медицине спустя 77 лет после выхода повести «Двой­ник»... Подобных фактов можно привести много» *.

Беглому и далеко не полному перечню достижений литературы в области познания личности научная пси­хология может пока противопоставить лишь несисте­матизированные и отрывочные исследования, да и то чаще всего по узким и ограниченным аспектам внутри изолированных проблем. Поэтому первое, что мы долж­ны констатировать,— это богатство описаний, которое содержится в художественной литературе, и, следова­тельно, возможность использования этих описаний в психологии.

* Новый мир. 1985. № 1. С. 261. К приведенным словам доба­вим лишь, что не следует думать, что открытия писателей делают излишними все дальнейшие наблюдения и описания рассмотренных ими личностных аномалий. Напротив, без этих дальнейших скру­пулезных научных наблюдений объективность сделанных открытий не была бы подтверждена, не говоря уже об анализе многих сторон, которые остаются в тени писательского видения. Все это требует не смешивать продукцию писателя и, скажем, психиатра в отношении описаний даже одних и тех же явлений (ниже мы будем специально говорить о специфике психиатрических наблюдений).

Это использование может идти в свою очередь по разным каналам. Можно по совету Олпорта выяснять, как определенные воздействия на человека приводят к определенным («эквивалентным») ответам. Литерату­ра, однако, дает нечто большее, чем материал для тако­го рода «жизненного бихевиоризма». Она позволяет увидеть и рассмотреть те случаи, когда определенные воздействия не приводят к ожидаемым реакциям, т. е. рассмотреть человека в его. свободном, далеко не всегда программируемом развитии.

На материале художественной литературы можно выделить типичные варианты внутри- и межличностных коллизий, в которые вступает человек на протяжении жизни. Утверждается, например, что во всей мировой литературе наличествует не более 36 определяющих сю­жетов, а по еще более строгим подсчетам — всего 12. Даже в области вымысла — волшебных сказок мира — число сюжетов остается весьма ограниченным 8. Рас­смотрение эти» родовых сюжетов человеческой жизни с позиций научной психологии было бы чрезвычайно важно для построения типологии личности, типологии лич­ностных конфликтов, стилей и способов их разрешения. Но признание родовых сюжетов ведет к еще более слож­ной проблеме — поиску законов, их определяющих. Здесь собственно литература уже кончается, и начи­нается философско-психологический анализ. Пока в этой области известны в основном лишь психоаналити­ческие изыскания 3. Фрейда, К. Юнга и др., которые сегодня вряд ли могут полно удовлетворить нас. Одна­ко, если кто-то не так решал проблему, это вовсе не оз­начает ее дискредитации и отмены поиска новых под­ходов. Заметим еще, что число законов, определяющих основные сюжеты жизни, также, по-видимому, весьма ограниченно. Л. Н. Толстой писал: «Есть малое число клавиш, различная последовательность их, есть все раз­нообразие как личностей людей, так и семей историчес­ких. Везде те же сказки, те же муки, тот же деспотизм, те же войны и т. д. и т. д. Сравнение с клавишами. Все те же. Музыка разная, но результат один и тот же... По­пытка найти эти вечные клавиши» 9.

Важным примером, который может извлечь из лите­ратуры психология, является рассмотрение личности в движении, в постоянном развитии как форме ее суще­ствования. Особенно интересны в этом плане произве­дения, прослеживающие весь жизненный путь личности,

!4'

смену поколений, развернутые семейные истории и т. п. Что же касается научной психологии, то Олпорт в упо­мянутой статье еще в 30-х годах говорил о необходи­мости такого «длительного интереса к личности». Но призыв этот до сих пор остается малореализованным, поскольку психология чаще предпочитает рассматри­вать личность в данный момент, как неизменно тож­дественную самой себе, раз выявленному в ней набору черт и качеств. Даже так называемые лонгитюдные исследования строятся обычно по принципу «попереч­ных срезов» на пути развития личности, оставляя без внимания внутренние связующие законы самого этого движения.

К сказанному следует добавить, что художествен­ному видению свойственно рассмотрение любой черты в совокупности взаимосвязей с другими чертами и качест­вами личности. В художественном произведении разы­грывается всегда не просто тема (ревность, попусти­тельство, мещанство), но всегда тема с вариациями, подразумевающими возможность иных толкований, иных и часто неоднозначных исходов и перспектив ее развития. Психология пока что довольствуется в основ­ном констатацией отдельных черт, параметров и очень редко последующим прослеживанием их изменений в ограниченном жизненном промежутке, т. е. выхваты-ванием малых фрагментов разветвленной сети бытия личности.

Еще один момент, который хотелось бы выделить, относится прежде всего к самосознанию и самовоспита­нию психолога-профессионала. Л. Н. Толстой в разгово­ре с А. М. Горьким заметил, что писатель может оши­баться в чем угодно, выдумывать все, кроме психоло­гии,— психология должна быть точной 10. И литература не только всегда стремилась к этой точности, но, что самое поразительное, достигала ее. Поразительное не с точки зрения рядового читателя, который привык видеть в писателе учителя жизни, а с точки зрения профессио­нального психолога, поскольку он давно и сознательно отказался от веры в возможность точного психологи­ческого знания на материалах наблюдений, пережива­ний, бесед и т. п. Все это рассматривалось как атрибуты «житейской психологии», тогда как научной психоло­гии — и соответственно научному психологу — приста­ло опираться лишь на эксперимент, опросники, тесты, семантические дифференциалы, математически выве-

Г

ренные корреляции и т. п. Думается, что постоянно де­монстрируемая художниками принципиальная способ­ность достаточно точного познания человека путем на­блюдения, размышления и сопереживания должна, с од­ной стороны, поубавить спесь у некоторых профессиона­лов-психологов, снисходительно, сверху вниз, смотря­щих на «житейских психологов», «психологов-любите­лей» вроде Толстого и Достоевского, а с другой — под­нять веру психологов в возможность своего видения мира личности, в возможность достаточно точного и объективного понимания, постижения этого мира без обязательной (и просто-напросто далеко не всегда вы­полнимой по ходу конкретного исследования) пошаго­вой опоры на тесты, опросники, узколабораторные экс­перименты. Надо ли говорить при этом, что автор име­ет в виду не перечеркивание или умаление достижений экспериментального и тестового подходов, а лишь более сбалансированный взгляд на роль наблюдения и про­фессиональной интуиции в психологическом познании.

И последнее, что хотелось бы отметить. У литературы психологи должны постоянно учиться ясности, выпук­лости, стереоскопичности изображения личности. Необ­ходимо, следовательно, развивать в себе вкус и внима­ние к языку как инструменту познания личности, как важнейшему условию, от которого зависит точность и полнота передачи целей, задач, результатов и общего смысла проведенного психологом исследования. Разу­меется, психолог не должен стремиться конкурировать в овладении языком с писателем — это не только тщет­но, но вовсе и не требуется. Однако надо помнить, что личность есть особый объект науки, поскольку мы не только исследуем ее, но одновременно ей же, для ее нужд и пользы адресуем результаты исследования и от нее в конечном счете ждем их оценок. Следовательно, изложение должно быть таким, чтобы личность могла в конце концов узнать себя в нем, не отвергла его как невнятицу и чужеродность. Такое положение, что впол­не понятно, требует постоянного совершенствования языка описания, в частности умения в случае необходи­мости свободно выйти за рамки «птичьего языка», по­нятного только узким специалистам.

Вместе с тем, несмотря на всю ценность художест­венного материала, следует помнить о существенных ограничениях возможностей его использования научной психологией в изучении личности, ее нормальных и ано-

мальных проявлений. Прежде всего герои художествен­ных произведений живут в определенном времени, в определенной «социальной ситуации развития», что, ра­зумеется, является не просто «декорацией» для развер­тывания внутренних закономерностей, но переменной, существенно влияющей на конкретное содержание и характер этих закономерностей. Так, описание конф­ликта барчука Николеньки с гувернером-французом, которое столь часто разбирают психологи, при всей его тонкости и глубине не может служить полным анало­гом конфликта современного подростка с учителем мас­совой школы. Изменившееся социальное поле, на кото­ром развертывается даже один и тот же по внутренней структуре конфликт, не может не влиять как на психо­логические характеристики самого конфликта, так и на человека, переживающего, оценивающего этот конф­ликт.

Следующее ограничение в использовании художест­венного материала состоит в том, что перед нами не реальные люди, а вымышленные герои. Ясно, о чем часто говорили и сами писатели, что (и это одна из важней­ших характеристик, один из признаков подлинно хоро­шего литературного произведения), раз возникнув в воображении писателя, оттолкнувшись от тех или иных прототипов, герои не терпят произвола, а, напротив, на­чинают как бы сами вершить свою судьбу, диктовать поступки, по-своему развертывать сюжет *. Однако, несмотря на все это, в художественном произведении описывается саморазвитие не реального человека, но все того же героя произведения. И поэтому, исследуя психологию личности на материале художественных произведений, мы познаем не саму жизнь, реальную «клинику» развития мотивов, потребностей, эмоций, а ее отражение в художественном видении автора.

Надо ли говорить, что это отражение не бывает бес­страстным, напротив, оно глубоко пристрастно, выра­жает определенные взгляды и идеи. Иначе говоря, худо­жественный образ всегда более или менее сдвинут, сме­щен, эксцентричен по отношению к реальности. Отсюда для правильного его восприятия необходимо, по спра­ведливому высказыванию Л. С. Выготского, «созерцать сразу и истинное положение вещей, и отклонение от

* Вспомним, например, искреннюю скорбь Флобера по поводу самоубийства мадам Бовари.

этого положения» ". Уже одно это обстоятельство огра­ничивает возможности познания душевной жизни толь­ко через художественные образы. При восприятии пос­ледних необходимо как знание реальной действитель­ности, так и (хотя бы самое общее) представление о том «коэффициенте смещения», который свойствен худо­жественной манере данного автора. Учтем также, что смещение это бывает как относительно постоянным, устойчивым, так и неожиданным, вдруг врывающимся в повествование, разрывающим (взрывающим) его прежний строй и логику. «Внезапное смещение рацио­нальной жизненной плоскости,— замечает В. Набо­ков,— может быть осуществлено различными способа­ми, и каждый великий писатель делает это по-своему» 12.

Таким образом, при опоре на материал художест­венной литературы следует учитывать определенные ограничения. Важно, в частности, иметь в виду особую манеру творчества каждого мастера и фокусировать внимание не на характере внешних событий, которые благодаря «коэффициенту смещения» могут быть не­правдоподобно нагромождены с точки зрения житей­ской логики, а на особенностях личности героя, раскры­вающихся в этих событиях, ибо последние и подобраны автором для того, чтобы, действуя в них, герой проявил, испытал интересующие автора особенности человека, их прочность, своеобразие, подвижность, глубину. По сути дела, и это для нас важный момент, этот прием пред­ставляет собой своеобразный «мысленный психологи­ческий эксперимент», состоящий из двух частей. Пер­вая — это воображение, сотворение героя, который имеет некоторый анамнез, историю, оправдывающую, объясняющую его таким, каков он есть к началу дейст­вия. Вторая часть состоит в собственно эксперименте с данным героем, помещенным в обстоятельства, раскры­вающие, испытывающие, изменяющие его исходные чер­ты. Разумеется, это не единственный путь построения художественного исследования. Не имея возможности углубляться более в эту тему, ограничимся следующим замечанием Новалиса: «Автор романа может поступить различным образом. Например, он может сначала из­мыслить множество эпизодов, а героя сочинить позд­нее — для осмысления их (отдельные эффекты, а затем особый принцип общего построения, изменяющий эти эффекты, придающий им специальный смысл). Или же он может сделать обратное: сперва прочно обдумать

индивидуального героя и лишь затем подобрать к нему соответствующие происшествия» 13.

Подчеркнем также, что рассматриваемые «мыслен­ные эксперименты» не просто творческое отражение художником реалий душевного мира, но и одновременно их означение, предлагаемый другим людям способ и путь переживания и осмысления, т. е. проекты психоло­гической жизни, бытия личности. Так, молодые люди конца XVIII — начала XIX в. не просто находили в «Страданиях юного Вертера» Гёте художественное опи­сание романтической любви Вертера к Лотте, но сами начали страдать, думать, мучиться и даже кончали жизнь самоубийством «по Вертеру». Речь идет, таким образом, об исследовании, «мысленном эксперименте», в котором спроектированные методом художественного творчества представления, гипотезы об особенностях, возможностях и путях развития человека проверяются самой жизнью, тем, насколько предлагаемые образы признаются обществом и отдельными людьми как дей­ствительные, реальные и верные, насколько, наконец, они меняют жизнь общества и отдельных людей, откры­вая новые горизонты и направления осмысленной ду­шевной жизни *.

Понятно, что изучение этого удивительного по силе и значимости «мысленного эксперимента» с его прямы-

* К слову сказать, в современной культуре роль «проектиров­щиков», «означителей» душевной жизни уже не принадлежит без­раздельно художникам и философам, как^в прошлом. Психология, психологическое толкование начинают проникать в широкое созна­ние и не только объясняют, но и формируют его. П. Б. Ганнушкин еще в 1933г. писал, например, что уже можно говорить об одержимых «болезнью Фрейда» не в том смысле, что это новая форма болезни, описанная Фрейдом, а в том смысле, что многие люди начинают осо­бым образом изменяться от неумеренного применения фрейдовского метода. Со времени написания этих слов влияние психологических построений (разумеется, не только фрейдовских) на формирование сознания людей возросло еще более, давая основание некоторым уче­ным называть наш век «психологическим». Действительно, сейчас все реже наблюдается стремление обозначать и объяснять свои пережи­вания в столь свойственных прошлому веку понятиях — страдание, сграсть, проступок, грех, искупление и т. д. Зато все чаще в этих слу­чаях слышится психологическая терминология — комплекс, стресс, скрытые мотивы, невроз и т.д. Подобная редукция в объяснении д^ шевной жизни не может не вызвать беспокойство, поскольку ведет к вульгаризации научного психологического метода и, что главное, способствует снятию нравственной ответственности с человека, ко­торый любому своему поступку (и проступку) легко находит расхо­жее психологическое объяснение и оправдание.

ми (от жизни) и обратными (к жизни) связями являет­ся важнейшим и, на наш взгляд, обязательным под­спорьем научной пеихологии личности. Однако из всего вышесказанного следует и другой, достаточно ясный вывод: анализ литературных данных не может быть ос­новным, а тем более единственным в познании живого движения личности человека. Его необходимо допол­нять или, вернее, делать его дополнительным к собст­венно психологическим методам исследования реально­го развития личности. Поиски этих методов — одна из насущных и ближайших задач современной психологии.

Date: 2015-09-25; view: 315; Нарушение авторских прав