Как ты смела обмануть меня?!

Сразу скажу, тюрьма не лучшее место, чтобы ее описывать, поэтому воздержусь. Достопримечательностей здесь немного, и все они не идут ни в какое сравнение с апартаментами Лувра, где мне дважды удалось побывать. Даже с инсталляциями или с перформансами, на которые нынче мода. Эти я бы с огромным моим удовольствием описала, чтобы доставить читателям эстетическое наслаждение. А вот интерьер моего нового места жительства, право слово, того не заслуживает. Хотя мне сразу намекнули, что за деньги можно устроиться и получше. А за большие деньги так и вовсе хорошо. Я обещала подумать.

Сокамерницы попытались сделать перформанс из моего появления в их скромной обители, но статья у меня серьезная, а характер, как вы уже поняли, не подарок. К тому же я неплохой рассказчик. Как только я поведала, «кто и за что», все женщины мигом приняли мою сторону и стали мне сочувствовать. Они так сочувствовали, что, право слово, я и сама начала себя жалеть. Кого, скажите, не бросали мужики? А тут – мулатка! На сорок пять лет моложе мужа! Вердикт моих товарок был однозначен:

– Сволочь!

– Русских им мало, этим богатым козлам!

– Жалко, что он не помер!

Это об Иван Иваныче. И масса эпитетов, которые я здесь приводить не буду. Потому что все они не выдержат никакой цензуры.

– И правильно сделала! Жаль только, что тебя подельница сдала! Вам бы заранее договориться…

Так мы договаривались. Кто ж знал, что ее столь быстро найдут?

Мне мигом принялись давать советы. Главная проблема: признаваться или нет? А если признаваться, то в чем? А в чем ни за какие коврижки не признаваться?

Слишком уж много против меня было улик. Но убивать Анжелу я не хотела. Какое‑то время меня мучила совесть. Как ни крути, а по моей вине погибло хоть и бесполезное, но живое существо. Я готова была уйти в монастырь, чтобы всю оставшуюся жизнь замаливать этот грех, да кто ж меня туда отпустит из тюрьмы? Если бы существовала такая мера наказания, монастырей у нас сейчас стало бы больше, чем гипермаркетов. Потому что кто без греха? Меня так и раздирало покаяться.

– Ага! – сказала одна из моих сокамерниц, самая, видать, опытная. – Они лишь того и ждут! Как только признаешься, навешают на тебя всех собак.

– Да каких еще собак на меня можно навесить?

– Узнаешь, – загадочно усмехнулась она.

Потом у меня появилась мысль покончить с собой и тем самых искупить вину перед Анжелой. Но сокамерницы за мной следили день и ночь. Видимо, по моему лицу догадались, что жить я не хочу.

– Выбрось эту мысль из головы, – убеждали меня всем миром. – Ее все равно не вернешь. Надо бороться за себя.

В общем, убедили. На первом допросе я более или менее держалась.

– По‑человечески я вас понимаю, Зинаида Андреевна, – ласково заговорил со мной следователь. – Понимаю, обидно быть брошенной после того, как было все, – роскошная жизнь, меха, драгоценности, э‑э‑э… – На этом, видимо, его фантазия иссякла. Он с досадой замолчал. А после паузы сказал: – Это был жест отчаяния, признайтесь.

– Я не отдавала распоряжения ее убивать, – пошевелила я пересохшими губами.

– Водички? – заботливо спросил он.

– Да, пожалуйста.

Какое‑то время я пила воду, а он сочувственно на меня смотрел. Я понимала, что это прием такой, и все оглядывалась по сторонам: а где же злой следователь?

– Что с вами? – удивился он.

– Я ищу: где злой следователь? Где вы его спрятали? В шкафу? Под столом?

– Я могу быть и злым, – намекнул он. – Против вас столько улик, гражданка Царева, все ваши сообщники признались, а вы вот не хотите.

– Я признаюсь в том, что организовала ее похищение.

– Ага! – обрадовался он. – Лед, как говорится, тронулся! Как, когда, при каких обстоятельствах эта мысль пришла вам в голову? – Он деловито принялся записывать. Хотя я говорила на видеокамеру, чего тут писать? Но надо же ему было чем‑то заняться. Ему, похоже, не нравилось просто меня разглядывать. Я в который уже раз пожалела, что потеряла свою привлекательность в глазах мужчин. Вот бы она где мне пригодилась!

– Продолжайте, – сказал он, когда я замолчала.

– А все.

– Нет, не все, Зинаида Андреевна, – все так же мягко сказал он. – Дальше начинается самое интересное. Ведь потом вы приказали ее убить.

– Вы бы лучше выяснили, почему она притворялась беременной! Вдруг не все так просто?

– Ваш э‑э‑э… супруг сказал, что у нее была задержка. И тест на беременность положительный. Но к врачу она не обращалась, не успела. Выходит, это оказалась ложная беременность.

– Или ложный тест, – уверенно заявила я. – Который она ему подсунула. И надо выяснить, с какой целью?

– Это уже не имеет значения, – сердито сказал он. – Беременная или не беременная, она мертва. И вам не удастся доказать, что это был несчастный случай, – ехидно добавил он. – Она не с лестницы упала и не грибков ядовитых покушала, ее застрелили. Из пистолета, который нашли в вашей квартире.

– На нем что, мои отпечатки пальцев?

– Нет. Гражданки Переверзевой и Николая Панина. Правда, несколько размытые, но тем не менее. Мы их идентифицировали.

– Вот видите: я в нее не стреляла.

– А вы, Зинаида Андреевна, заказчик преступления. И я вижу, что вам необходима очная ставка с гражданкой Переверзевой.

– Скажите, а мой муж знает?

– О чем именно?

– О том, что Анжела умерла?

– Разумеется, – кивнул он.

– А о том, что это я… Ну, что меня подозревают?

– Он в курсе, – сухо сказал следователь.

– И… – я сглотнула. – Как он прореагировал?

– Я его об этом не спрашивал.

– Понятно. Я буду все отрицать.

– Как? – ужаснулся он. – И организацию похищения?

– Я… мне надо подумать.

Думать долго не пришлось. На следующий день мне устроили очную ставку с Анисьей. Ее, как выяснилось, до суда оставили на свободе под подписку о невыезде. Это было несправедливо. По сути, Анжелу убила она. Она меня не так поняла. Но прокурор счел иначе. Братьев засадили в СИЗО, меня тоже, а вот Анисью трогать не стали. Ее чистосердечное признание сыграло в этом не последнюю роль.

Когда она вошла, я ее, признаться, едва узнала. И подумала: все‑таки она гениальная актриса! Я видела ее всякой – и в роли прислуги, подобострастной и до тошноты заботливой, и в роли барыни, одетой в модное платье, со вкусом поедающей осетрину, и в роли своей подружки, фамильярной и даже наглой. И вот теперь я увидела ее в роли жертвы, то есть несчастной женщины, которая сама не ведает, что натворила по воле своей злой госпожи. Злая госпожа, как вы уже поняли, это я. Чудовище просто.

Она вошла бочком, глаза долу, одетая чуть ли не в рубище, на лице ни следа косметики. Даже я, находясь в тюрьме, выглядела гораздо лучше.

– Садитесь, гражданка Переверзева, – тут же предложили ей.

– Да‑да! – Она метнулась к стулу, будто его могли отобрать. Уселась и сложила руки на коленях, как послушная школьница. Весь ее вид говорил: я готова! Только спросите, я все расскажу!

Я пыталась поймать ее взгляд, но она мне в глаза не смотрела.

– Назовите ваше имя, фамилию, место рождения, – посыпались привычные вопросы. Какое‑то время мы представлялись.

– Расскажите о ваших отношениях с гражданкой Царевой, – попросили ее.

Она принялась играть на камеру. Сначала робко, потом все увереннее и увереннее. Я видела, как Анисья входит в роль.

– Что рассказывать? Она хозяйка, я прислуга.

– Она к вам хорошо относилась?

– Да хуже, чем к дворовой собаке! – Я оцепенела. – Ее все боялись. Даже Сам. Он‑то добрый, но у жены был под каблуком. Все ее капризы выполнял, а она вертела им как хотела. Мы все его жалели, вся прислуга. Говорили: бедный Иван Иваныч. Вы бы слышали, как она на меня кричала! «Поворачивайся, корова!» А он слова плохого никогда не скажет, всегда на «вы». «Протрите здесь, пожалуйста». Золотой человек.

– Значит, она вас запугала?

– Я девушка простая, деревенская, – заныла Анисья. – А она барыня. Все грозила: не будешь слушаться, вылетишь с треском! Я сделаю так, что ты в Москве больше работы не найдешь! И нигде не найдешь! По миру пущу! Сгною! И все ногами топала.

– Ты только не забудь потом, что говорила, а то в суде слова перепутаешь, и все поймут, что ты врешь, – не выдержала я.

– Царева, помолчите! Вам еще дадут слово!

– Вот видите, видите, какая она? – заволновалась Анисья. – Боюсь я ее.

– Ничего не бойтесь, Анисья Аристарховна. Гражданка Царева здесь надолго, а может, и на всю жизнь, коли будет продолжать упорствовать.

Анисья впервые на меня посмотрела с откровенным злорадством. «Ну, каково тебе?» – красноречиво говорил ее взгляд, который, увы, не поймала камера.

– Как‑то не клеится, Переверзева, – к моему огромному счастью, сказал следователь. – Муж, по вашим словам, ее боялся, а без копейки осталась она.

– Так он же очень умный, Иван Иваныч! А она, прямо скажем, умом никогда не блистала. Нарядиться, это да. На уме одни только тряпки, целая комната была завешана одними ее платьями. Гардеробная обувью забита, тыща пар туфель, вы подумайте! Один раз наденет – и на выброс. Какой уж там ум! Он, видать, долго готовился. Бумагу как‑то хитро составил. Она сдуру и подписала. А он возьми да и скажи: я с тобой развожусь! Потому что, сколько можно терпеть такую стерву? – Она разгорячилась и вышла из роли. Слово «стерва» явно было лишним.

– Ну а в чем конкретно проявлялась ее стервозность? – тут же вцепился в Анисью следователь.

– Я же говорю, оскорбляла нас. Прислугу. Ругалась. Штрафами замучила.

– Суммы назовите?

– Что? – она слегка растерялась.

– Суммы штрафов какие?

– Ну… Да чуть не ползарплаты!

– Ползарплаты за что?

– Платье я ей испортила как‑то.

– Ну, так, может, оно и стоило половину вашей месячной зарплаты?

– Да она его один раз только надела!

– А заметила, что вы его испортили, когда хотела надеть второй раз?

Я впервые прониклась к этому человеку симпатией. А он не дурак. Лихо ее гоняет!

– Да ничего она не хотела! Зашла случайно в гардеробную и увидела пятно! – принялась выкручиваться Анисья.

– Ладно, бог с ним, с платьем. Давайте к делу. Царева с мужем разъехались, но вы по‑прежнему к ней приезжали. Зачем? Неужели из страха? Так она вам больше была не хозяйка. Зачем же ездить?

– Приплачивала она мне.

– Приплачивала за что?

– Чтобы я за мужем ее шпионила. И за Анжелой Зафировной.

– А вы эти деньги брали?

– Деньги, они никогда не лишние. Я девушка бедная, деревенская, – заныла Анисья. – У меня мама больная, папки нет, братья‑сестры кушать просят, надеть нечего. Я все до копеечки домой отсылаю. Кормилица одна я, а семья большая. Ничем не гнушаюсь, лишь бы близких своих прокормить. Виноватая, признаю. Но откуда ж я знала, что до смертоубийства дойдет?

– Гражданка Царева считала причиной всех своих бед Свиридову?

– Кого?

– Анжелу гм‑м‑м… Зафировну.

– А кого же? Она ж у нее мужа увела!

– И что она конкретно о ней говорила? Царева о Свиридовой?

– Всякое говорила. Ругала.

– А о том, что ее надо убить?

– А как же! – оживилась Анисья. – Я потому и подумала. Беременная ведь. Теперь еще и наследник появится! Законный!

– И вы решились передать приказ убить беременную женщину?

– Так она ж вроде как не беременная, – заморгала Анисья.

– Но вы‑то, когда относили братьям пистолет, были уверены в том, что Свиридова ждет ребенка?

– Я девушка бедная, деревенская. Запугала она меня. Застращала.

– Чем конкретно?

– У меня регистрация кончилась. И страховка. Выкину тебя, говорит, из Москвы. А так денег дам, квартиру куплю. Кто ж откажется?

– Вы хотя бы понимаете, Переверзева, что тоже получите срок?

– Ну так условно же?

– Это вам кто сказал?

– А разве нет? – испугалась Анисья. Вот тут даже камера, наверное, уловила, что она испугалась.

– Это суд будет решать.

– Я во всем чистосердечно раскаиваюсь!

– Ну а вы, – следователь всем корпусом развернулся ко мне, – гражданка Царева? Что вы скажете?

– Если человек по собственной глупости принял жалобы на жизнь за приказ убить, я‑то здесь при чем? Мозги надо иметь, – пожала я плечами.

– Переверзева, в какой форме был передан приказ убить Свиридову?

– В какой, в какой… Видеть, мол, ее больше не хочу. Мне теперь все равно ничего не достанется из‑за ее ребенка. Вот в какой, – вдохновенно продолжала топить меня Анисья.

Я уже прекрасно знала, что мне грозит в случае, если я буду проходить по делу как организатор похищения, и сколько схлопочу, если будет доказано, что по моему приказу похищенного человека убили. Это уже часть третья, так называемые отягчающие обстоятельства, «группой лиц», «с особой жестокостью» и так далее. Да еще «заведомо зная, что похищенная беременна». Там от пяти до пятнадцати светит, так я получу все пятнадцать, кто бы сомневался! Поэтому я буду стоять насмерть.

– Все это ложь, – мой голос был спокоен. – Меня просто неправильно поняли.

– Слово «убить» было произнесено, Переверзева?

– Так тут только дурак не догадается.

– Так было или нет?

– Я не помню. Может, и было.

– Ты врешь! – не выдержала я. – Здесь сказано много вранья, но это вранье самое гнусное. Я тебе не говорила, чтобы ты убила Анжелу. Никогда!

– Да вы сами не помните, что говорили, а что нет! – разозлилась Анисья. – Как вы ее только не крыли! И сукой черномазой, и дрянью крашеной, и по матушке.

– А в самом деле, Зинаида Андреевна, вы умеете материться? – развеселился вдруг следователь.

– Как бы я ее ни называла, смерти ей я никогда не желала, – твердо сказала я.

– Врет! – вмешалась Анисья. – Еще как желала! Да вы сами посудите: ее на улицу выкинули, а она работать не привыкла. Даже посуду за собой никогда не мыла! Вот и решила довести мужа до инфаркта, пока он по закону с ней не развелся. А как узнала, что он все наследнику отписал, так и взбеленилась: убей!

– Вроде все сходится, – усмехнулся следователь.

– Я не желала Анжеле смерти, – твердо повторила я. – Ни ей, ни ребенку. Когда узнала о беременности, просто хотела получить с мужа выкуп. Мне же надо на что‑то жить? Моя бывшая служанка все не так поняла. Анисья, скажи наконец правду! – Я посмотрела на нее в упор.

– А я и говорю правду! – Она поспешно отвела глаза и умильно посмотрела на следователя. – Она – убийца! По ее приказу я действовала!

– Царева, это так?

– Ложь!

– Значит, не договорились, – подвел итог он. – Гражданка Перевезева, можете быть свободны. Пока. А с вами, Зинаида Андреевна, мы продолжим.

Анисья ушла, и мы остались вдвоем.

– Вроде бы все сходится, – повторил он. – И в то же время что‑то не то. Я впервые вам посочувствовал и сам не пойму почему.

– Еще один прием? – усмехнулась я. – Теперь вы прикинетесь моим другом и станете по‑дружески уговаривать меня признаться в убийстве.

– Да можете не признаваться. Против вас улик – вагон! Почему‑то эта Переверзева мне неприятна, хотя я вроде бы должен сочувствовать ей, а не вам.

– Потому что она врет, а я говорю правду.

– Но улики‑то против вас, Зинаида Андреевна!

– Вы мне тоже кажетесь порядочным человеком, – усмехнулась я. – Признаюсь, я думала о вас хуже. Скажите, если я найду свидетеля в свою защиту, вы мне поверите?

– Смотря что это будет за свидетель, – осторожно сказал он.

– Я признаю свою вину. Но хочу справедливости.

– Какая разница, кого вы хотели убить, мужа или его любовницу? Вы все равно планировали убийство.

– То есть от перестановки мест слагаемых статья не изменится?

– Абсолютно, – заверил он.

– Вся соль в трупе. В первом случае его нет, а во втором он есть.

– Вы это о чем?

– Мой муж жив‑здоров. Следовательно, и статья другая. Я буду отрицать, что планировала его убийство. Да кто вам это сказал? Я просто хотела его развести на деньги!

– Я вижу, новые подружки вас подковали. Соседки по камере. Будете бороться за лишние пару‑тройку лет свободы?

– А как же! Мне больше нравится та часть статьи Уголовного кодекса, где от четырех до восьми. И первая цифра меня привлекает гораздо больше, чем вторая. У меня еще есть шанс выйти на свободу молодой и красивой.

– Крепкие у вас нервы, Зинаида Андреевна, – уважительно сказал он. – Тогда мне придется устроить вам очную ставку с братьями Паниными. Я тоже буду бороться.

– Чтобы мне дали побольше?

– Это моя работа.

…Второй раунд я прошла чуть легче. Потому что братья вообще не помнили, как они убивали Анжелу. Не помнили, как везли ее тело в лес и закидывали ветками. Они почти ничего не помнили с того момента, как получили от меня первые деньги, аванс за похищение девушки. В тюрьме у них начался алкогольный психоз, и соображали они теперь с огромным трудом. Это была самая настоящая ломка. К тому же у обоих братьев открытые части тел, которые я видела, все были в синяках, и я гадала, сокамерники устроили им такой перформанс или служители закона постарались?

Но результат оказался налицо: Коля‑и‑Толя были полностью сломлены. И морально, и физически. Они могли говорить только «да» и «нет». В основном – «да».

– Вы признаетесь в том, что убили гражданку Свиридову?

– Да, – хором.

– И что приказ вам передала Переверзева?

Молчание.

– Анисья Переверзева.

– Ах, эта… Да!

– И пистолет тоже передала она?

– Да, – это Коля.

– Николай, вы мне кажетесь человеком более разумным. – «И мне тоже», – подумала я. – Объясните внятно: как это случилось?

– Да не помню я. Пили мы…

– Но что‑то же вы помните?

– Вот она, – кивок в мою сторону, – позвала нас. Велела девку украсть. Денег много пообещала. Ну мы и того… этого…

– Согласились?

– Да, – хором.

– После того как вы получили от гражданки Царевой деньги, вы стали на них пить?

– Ну.

– И долго вы пили?

Пауза.

– Когда ты, Коля, приходил ко мне, ты был трезвый, – напомнила я. – Я тебе еще виски налила.

– Николай, это вы принесли в квартиру Царевой пистолет?

– Видать, я.

– Вы что, этого не помните?

– Э‑э‑э… Вроде как помню. С похмелья я был.

– Я дала вам небольшой аванс, – напомнила я. – Как вы умудрились пить на него почти две недели?

– Так Анисья заходила, – заморгал Коля. – Ну, когда с пистолетом. Денег еще дала.

– Я ей не приказывала, – удивилась я, – чтобы она дала вам денег. И ничего ей для вас не передавала.

– Ну, дык… она, видать, сама. Для храбрости нам чтобы.

– Но…

– Царева, помолчите. Граждане Панины, в вашем доме нашли вещи, принадлежащие гражданке Свиридовой.

– Кому?

– Анжеле. Это имя вам знакомо?

– А как же!

– Вы ее раздели до того, как убить, или после?

– Да не помним мы… Пьяные были.

– Согласно экспертизе, на одежде, найденной в вашем доме, не обнаружено пятен крови.

Они оба заморгали. Я вздохнула. Это все равно что допрашивать платяной шкаф. Шкаф, откуда в тебе вещи? И почему ты шкаф, а, скажем, не холодильник? Да откуда он знает, почему он именно шкаф?

– Кто стрелял? – задал прямой вопрос следователь.

Братья переглянулись.

– Кажись, я, – сказал Коля.

– Вы точно это помните?

– Ну, дык… все говорят.

– А сами вы не помните, как стреляли в девушку?

– Не‑а…

– Сколько же вы выпили?

– Ну, литра два.

– Литра два чего?

– Водки, само собой.

– На двоих? В этот день или в совокупности?

– Чего?

– Вот сколько уже раз! – с досадой сказал следователь. – Напьются так, что себя не помнят! Просыпаются рядом с трупом и за голову хватаются. Что? Как? И – в тюрьму на пятнадцать лет. Может, Анатолий стрелял, а не вы, Николай?

Молчание. Они действительно ничего не помнили. А после того как Коля приехал от меня с деньгами, вообще вошли в штопор. В затяжное пике, во время которого их и без того неповоротливые мозги совсем отключились. Их, насколько я поняла, задержали в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения и грузили в машину, как дрова.

– Зачем же вы так пили? – спросил следователь.

– Видать, того… Девку поминали.

Точка.

Тут можно биться долго и с одинаковым результатом. Братья полностью признавали свою вину, но не помнили ничего из того, что случилось. Все решали показания Анисьи, которая как раз была трезвая. И отпечатки пальцев на оружии тоже являлись веской уликой. А еще найденные в доме у братьев женские вещи, указывающие на то, что несколько дней Анжела жила там.

– И как вас угораздило связаться с такими людьми, Зинаида Андреевна? – спросил следователь, когда братьев увели. – Вы не производите впечатления глупой дамы.

– А как же показания Анисьи? – усмехнулась я. – Она ведь сказала, что я тупая как пробка.

– Я ей не очень‑то поверил. Но суд поверит. Он не будет разбираться, умная вы или нет. Важно, отдавали вы приказ о том, чтобы убить девушку, или не отдавали.

– Я такого приказа не отдавала.

– На сем и закончим. – Он развернул ко мне толстую папку. – Прочитайте и подпишите. А завтра продолжим.

– С кем мне еще предстоит очная ставка?

– Ваш супруг хочет вас видеть.

– Иван?

– Ведь он пока еще ваш супруг?

– Полагаю, теперь он точно подаст на развод. Не опасаясь больше, что я затаскаю его по судам, – горько сказала я.

– Возможно. Но перед этим он хотел бы с вами побеседовать.

– Что ж…

Утопающий хватается за соломинку. Я прекрасно знала, что не стоит ждать помощи от человека, предложившего нищенское пособие жене, с которой прожил почти четверть века. Но повторяю: утопающий хватается за соломинку.