Глава 22. Буддизм и синтоизм в Японии

Индийская и китайская цивилизации на протяжении веков оказывали немалое воздействие на соседние стра­ны и народы. И хотя это влияние имело разносторонний характер, а на периферии упомянутых двух мощных культурных центров ощущалось знакомство и с инду­измом, и с конфуцианством, и даже с даосизмом, все-таки важнейшим компонентом религиозной традиции, который распространился наиболее широко, был буд­дизм. В частности, это видно на примере Японии.

Япония во многих отношениях страна уникальная и удивительная. Врожденная вежливость, более ис­кренняя и менее церемонная, нежели в Китае,— и ря­дом с ней острый меч самурая, смелость, отвага и го­товность к самопожертвованию которого могут быть поставлены лишь рядом со слепым фанатизмом воинов ислама. Редкое трудолюбие в сочетании с обостренным чувством чести и глубокой, до смерти, преданности патрону, будь то император, сюзерен, учитель или глава процветающей фирмы. Необычайное, даже для изыс­канного Востока, чувство прекрасного: скромность и простота, лаконизм и необыкновенное изящество одежды, убранства, интерьера. Умение отрешиться от суеты повседневности и найти душевный покой в созер­цании спокойной и величественной природы, в миниатюре представленной в маленьком, глухо огоро­женном дворике с камнями, мхом, ручейком и карлико­выми соснами... Наконец, удивительная способность заимствовать и усваивать, перенимать и развивать достижения иных народов и культур, сохраняя при этом свое, национальное, своеобразное, японское.

Хотя археология свидетельствует о довольно глубо­кой древности обитания человека на японских остро­вах, возникновение там развитого земледельческого неолита и тем более первые шаги цивилизации город­ского типа относятся к сравнительно позднему времени, уже в пределах нашей эры. Первым императором, ле­гендарным основателем японского государства, счита {355} ется великий Дзимму, «потомок» богини солнца Аматэрасу который жил где-то на рубеже III—IV вв. и от которого ведут свое происхождение императоры Япо­нии - тэнно (небесный государь), или микадо.

Синтоизм. Сложный процесс культурного синтеза местных племен с пришлыми заложил основы собствен­но японской культуры, религиозно-культовый аспект которой получил наименование синтоизма. Синто («путь духов») — обозначение мира сверхъестествен­ного, богов и духов (ками), которые издревле почита­лись японцами. Истоки синтоизма восходят к глубокой древности и включают в себя все присущие первобыт­ным народам формы верований и культов — тотемизм, анимизм, магию, культ мертвых, культ вождей и т. п. Древние японцы, как и другие народы, оду­хотворяли окружавшие их явления природы, растения и животных, умерших предков, с благоговением отно­сились к посредникам, осуществлявшим связь с миром духов,— к магам, колдунам, шаманам. Позже, уже испытав влияние буддизма и многое переняв от него, первобытные синтоистские шаманы превратились в жрецов, отправлявших обряды в честь различных божеств И духов в специально для этого сооружавших­сяхрамах.

Древнеяпонские источники VII—VIII вв.— Кодзики, Фудоки, Нихонги — позволяют представить карти­ну верований и культов раннего, добуддийского синто­изма. Видную роль в нем играл культ мертвых предков-духов во главе с клановым первопредком удзи-гами, символизировавшим единство и сплоченность членов рода. Объектами почитания были божества земли и по­лей, дождя и ветра, лесов и гор. Как и другие древние народы, земледельцы Японии торжественно, с обряда­ми и жертвоприношениями, отмечали осенний праздник урожая и весенний — пробуждение природы. К умирав­шим своим соплеменникам они относились как к ухо­дившим в какой-то иной мир, куда для сопровождения умерших должны были следовать окружавшие их люди и предметы. Те и другие изготовлялись из глины и в обилии погребались вместе с покойными (эти кера­мические изделия называются ханива).

Древние синтоистские мифы сохранили свой, соб­ственно японский вариант представлений о сотворении мира. Согласно ему, первоначально существовали два бога, точнее, бог и богиня, Идзанаги и Идзанами. {356} Однако не их союз породил все живущее: Идзанами умерла, когда попыталась родить первенца, божество огня. Опечаленный Идзанаги хотел было спасти жену из подземного царства мертвых, но неудачно. Тогда ему пришлось обходиться одному: из левого его глаза роди­лась богиня солнца Аматэрасу, потомкам которой было суждено занять место императоров Японии.

Пантеон синтоизма огромен, причем его рост, как это было и в индуизме или даосизме, не контролировал­ся и не ограничивался. Со временем на смену первобыт­ным шаманам и главам родов, отправлявшим культы и обряды, пришли специальные жрецы, каннуси («веда­ющие духами», «хозяева ками»), должности которых были, как правило, наследственными. Для отправления обрядов, молитв и совершения жертвоприношений соо­ружались небольшие храмы, многие из которых регу­лярно перестраивались, возводились на новом месте чуть ли не каждые двадцать лет (считалось, что именно такой срок духам приятно находиться в стабильном положении на одном месте).

Синтоистский храм делится на две части: внутрен­нюю и закрытую (хондэн), где обычно хранится символ ками (синтай), и наружный зал для молений (хайдэн). Посещающие храм заходят в хайдэн, останавливают­ся перед алтарем, бросают в ящик перед ним монетку, кланяются и хлопают в ладоши, иногда произносят при этом слова молитвы (это можно и про себя) и уходят. Раз или два в году при храме бывает торжественный праздник с богатыми жертвоприношениями и пышны­ми богослужениями, шествиями с паланкинами, в кото­рые на это время из синтая переселяется дух божест­ва. В эти дни жрецы синтоистских храмов в своих ритуальных облачениях выглядят весьма парадно. В остальные же дни они посвящают своим храмам и духам немного времени, занимаются будничными делами, сливаясь с простыми людьми.

В интеллектуальном отношении, с точки зрения философского осмысления мира, теоретических абстракт­ных конструкций, синтоизм, как и религиозный даосизм в Китае, был недостаточным для энергично развивающегося общества. Неудивительно поэтому, что проник­ший с материка в Японию буддизм довольно быстро занял ведущие позиции в духовной культуре страны.

Буддизм в Японии. Проникнув в Японию в середине VI в., учение Будды оказалось оружием в острой поли {357} тической борьбе знатных родов за власть. Уже к концу VI в. эта борьба была выиграна теми, кто сделал став­ку на буддизм. Буддизм распространился в Японии в форме Махаяны и немало сделал для становления и упрочения там развитой культуры и государственно­сти. Принеся с собой не только индийскую философ­скую мысль и буддийскую метафизику, но также и традиции китайской цивилизации (буддизм пришел в ос­новном через Китай), учение Будды способствовало оформлению в Японии административно-бюрократиче­ской иерархии и некоторых принципиальных основ сис­темы этики и права. Заслуживает внимания, что в этой сфере не было сделано акцента, как то было в Китае, на безусловный авторитет мудрости древних и на ничтож­ность отдельной личности перед мнением и традицией коллектива в целом. Напротив, уже в «Законе 17 ста­тей», опубликованном в 604 г., содержалась статья десятая, из которой явствовало, что у каждого челове­ка могут быть свои мнения и убеждения, представления о правильном и мудром, хотя при этом все-таки следует действовать, сообразуясь с волей большинства. В этой статье как бы в зародыше видны важные отличия, предопределившие — вместе с рядом других факто­ров — иную внутреннюю структуру и иные политиче­ские судьбы Японии по сравнению с Китаем, чьей циви­лизации она столь многим обязана.

Иными словами, в рамках древнеяпонской цивили­зации буддийские нормы, даже подвергшиеся китаизации и конфуцианизации, оказались более крепкими, и именно они сыграли существенную роль в сложении основ японской культуры. Уже с VIII в. влияние буд­дизма стало определяющим и в политической жизни страны, чему способствовал институт инке, согласно которому император еще при жизни обязан был отречь­ся в пользу наследника и, став монахом, управлять страной в качестве регента.

Быстро росло количество буддийских храмов: в 623 г, их стало, по данным хроники Нихонги, 46. В конце VII в. был издан специальный указ об уста­новлении алтарей и изображений будд во всех офици­альных учреждениях. В середине VIII в. было принято решение о строительстве гигантского храма Тодайдзи в столице Нара. причем центральное место в храме заняла 16-метровая фигура будды Вайрочана, золото для покрытия которой собирали по всей Японии. Буд {358} дийские храмы стали исчисляться тысячами. В Японии нашли свою вторую родину многие школы-секты буд­дизма, в том числе и не уцелевшие либо пришедшие в упадок на материке.

Буддизм и синтоизм. Секта Кэгон, оформившаяся и набравшая силу в VIII в., превратила принадлежав­ший ей столичный храм Тодайдзи в центр, претендовав­ший на объединение всех религиозных направлений, в том числе и на сближение, синтез буддизма с синто­измом. Опираясь на принцип хондзи суйдзяку, сущ­ность которого сводилась к тому, что синтоистские божества — это все те же будды в их очередных пе­рерождениях, школы-секты японского буддизма (Сингон, Тэндай и др.) заложили основу так называемого рёбу синто («двойной путь духов»), в рамках которого буддизм и синтоизм, некогда враждовавшие, должны были слиться в единое целое. Это движение имело определенный успех. Японские императоры официально обращались к синтоистским богам и храмам с просьбой оказать помощь в сооружении Тодайдзи и возведении статуи Вайрочана. Они заявляли также, что считают своим долгом поддерживать и буддизм, и синтоизм.. Некоторые почитаемые ками (примерно так же, как и даосские божества в Китае) удостаивались статуса бодисатвы. Буддийские монахи нередко принимали участие в синтоистских празднествах и т. п.

Особый вклад в сближение буддизма и синтоизма внесла секта Сингон (санскр, «мантра»), распростра­нившаяся в сравнительно позднее время из Индии и почти неизвестная в Китае (кроме Тибета). Основа­тель секты Кукай (774—835) сделал основной акцент на культ будды Вайрочана, воспринимавшегося в рам­ках этого учения как символ космической Вселенной. Через причастность к космосу и космической графиче­ской системе Вселенной (мандала) с изображением различных будд и бодисатв на ней человек приобщался к буддийской символике и обретал надежду на просвет­ление и спасение. Обилие будд и бодисатв и магически-символическая связь с ними, многие мистические ритуа­лы секты Сингон позволили сблизить буддизм и синто­изм, отождествить синтоистские божества, олицетво­рявшие силы природы, с космическими силами и буддами буддизма.

Внеся важнейший вклад в рёбу синто, секта Сингон объявила главных японских ками аватарами различ {359} ных будд и бодисатв, в том числе Аматэрасу — аватарой будды Вайрочана. Синтоистские божества гор тоже стали рассматриваться как воплощения будд, и именно это учитывалось при строительстве там крупных буд­дийских монастырей. Даже во многих синтоистских храмах заправляли буддийские монахи. Только два важнейших, в Исэ и Идзумо, сохраняли свою независи­мость. С течением времени эту независимость стали активно поддерживать и японские императоры, видев­шие в синтоизме опору своего влияния. Но это было уже связано с общим ослаблением роли императоров в политической жизни страны.

Буддизм при регентах и сёгунах. С IX в. значение политической власти императоров уходит в прошлое. функции регента-правителя оказываются в руках пред­ставителей аристократического дома Фудзивара, на женщинах из которого были обязаны из поколения в по­коление жениться императоры. При регентах Фудзивара значение буддизма становится еще большим. Он пре­вращается в государственную религию. Не только им­ператоры, как это бывало в прошлом, но и регенты, и все их виднейшие чиновники к концу жизни станови­лись монахами, но не выпускали из своих рук бразды правления. Центр административного руководства пе­реместился в буддийские монастыри, так что буддий­ское духовенство сосредоточило в своих руках огром­ную власть. За монастырские должности шла активная борьба, причем клан Фудзивара ревниво следил за тем, чтобы все высшие должности в монастырских сангхах доставались его членам. Естественно, это вело к резко­му возрастанию политических и экономических позиций буддийских монастырей, особенно принадлежавших к наиболее влиятельным и активным сектам, как, на­пример, Тэндай с центральным монастырем на горе Хиэй (Энрякудзи), который порой не подчинялся при­казам властей и требовал себе все новых привилегий.

Ослабление клана Фудзивара стало заметным уже с Х в., а в 1192 г. военачальник из клана Минамото по имени Ёритомо взял власть в стране и объявил себя сёгуном (полководцем-предводителем). Воины-дружин­ники нового правителя Японии получили свою долю земель и богатства и составили основу нового сословия, сыгравшего немалую роль в истории страны, — сосло­вия самураев. Весь период сёгуната, длившийся долгие века, буддизм продолжал быть основной опорой {360} власти. Однако в нем происходили важные изменения. Ушли в прошлое власть императора и централизованно-административное правление из монастырей, харак­терное для периода регентства. На передний план вы­шли феодальные князья и их вассалы-самураи. Силы феодальной децентрализации с трудом сдерживались вооруженной мощью сёгунов. В изменившейся ситуа­ции изменился и буддизм. На смену старым сектам пришли новые, влияние которых сохранилось в стране и поныне.

Во-первых, это секта Дзёдо (кит. Цзинту — «Чис­тая земля», т. е. амидизм) с культом Западного рая и его владыки будды Амитабы. Основатель ее в Японии Хонэн (1133—1212) счел необходимым упростить веро­учение буддизма, сделать его более доступным для простого народа и для этого ввел заимствованную им из китайского амидизма практику бесчисленного по­вторения одного только слова «Амида», что должно принести верующему спасение. В аналогичном плане действовала и родственная ей школа-секта Дзёдо син, основанная Синраном (1174—1268) и пропагандиро­вавшая культ Амитабы. Фраза «Наму Амида буцу» («О, будда Амитаба!») превратилась в магическое за­клинание, повторявшееся до 70 тыс. раз в сутки. Люди верили в столь простой путь к спасению, подкреплявшийся совершением добродетельных поступков — пе­репиской сутр, жертвованием на храмы, на буддийские скульптуры и изображения и т.п. И хотя со временем культ Амиды принял более спокойный характер, коли­чество последователей амидизма в стране не уменьши­лось, скорее возросло (ныне, по некоторым данным, их насчитывается почти 20 млн.).

Во-вторых, большую популярность в Японии при­обрела секта Нитирэн, названная по имени ее основате­ля (1222—1282), который, так же как и Хонэн, стре­мился упростить и очистить буддизм. В центре поклоне­ния в секте Нитирэн оказался не Амитаба, а сам великий Будда. И не нужно было стремиться к Запад­ному раю и неведомой «Чистой земле»: Будда был вокруг, во всем, в том числе и в тебе самом. Рано или поздно он в любом, даже самом обиженном и угне­тенном, проявит себя. Нитирэн был нетерпим к другим сектам, обвиняя их в различных грехах и суля их при­верженцам пребывание в аду, но его учение поддержи­валось многими обездоленными. Правда, это не прида {361} ло емy революционности: в отличие от средневекового Китая буддизм в Японии редко становился знаменем восставшего крестьянства. Более того, Нитирэн твердо провозгласил, что религия должна служить государст­ву и это впоследствии было высоко оценено японскими националистами.

Третьей и, пожалуй, наиболее известной (если и не самой популярной) новой сектой японского буддизма стало учение дзэн. Дзэн-буддизм — это такая же японская реакция на индо-буддизм и проявление японского национального духа в буддизме, как прототип его, чань-буддизм — олицетворение всего китайского в буд­дизме. Дзэн проник в Японию из Китая на рубеже XII XIII вв. в обеих его модификациях, северной и южной. Однако наибольшее развитие получила юж­ная школа, страстный проповедник идей которой, Догэн внес некоторые существенные изменения в ее прин­ципы. Так, Догэн, в отличие от китайской традиции южной ветви чань, уважал авторитет Будды, сутр и своего учителя.

Это нововведение Догэна сыграло важную роль в дальнейших судьбах секты дзэн в Японии. Она оста­лась эзотерической, как и чань в Китае. Однако воз­можности и влияние ее в Японии оказались неизмери­мо более широкими. Во-первых, признание авторитета учителя способствовало упрочению определенных тра­диций. Укрепился институт инка, означавший призна­ние учителем-мастером того, что ученик достиг просвет­ления, сатори. Тем самым мастер как бы санкциониро­вал право ученика на наследование авторитета учите­ля, традиций его школы. Во-вторых, школы при дзэнских монастырях стали очень популярны. Суро­вость и жестокость воспитания, палочная дисциплина, психотехника и самоконтроль, стремление приучить че­ловека настойчиво добиваться цели и быть готовым ради нее на все — это в дзэнской системе воспитания импонировало сословию самураев с его культом меча и готовности умереть за господина. Естественно поэто­му, что дзэн-буддизму охотно покровительствовали сёгуны.

Дзэн-буддизм с его принципами и нормами во многом определил кодекс самурайской чести, «путь воина» (бусидо). Мужество и верность, обостренное чувство достоинства и чести (не «лицо» образованного китай­ского конфуцианца, но именно честь воина-рыцаря, {362} оскорбление которой смывается лишь кровью), культ самоубийства во имя чести и долга (не только мальчи­ки в школах, но и девочки из самурайских семей специально обучались этому искусству: мальчики — делать харакири, девочки — закалываться кинжалом), фило­софия фатализма в сочетании с фанатичной преданно­стью патрону, а также уверенность в том, что славное имя доблестно павшего будет светиться и почитаться поколениями в веках,— все это, вместе взятое, вошед­шее в понятие бусидо и оказавшее огромное влияние на японский национальный характер, во многом было вос­питано японским дзэн-буддизмом.

Фанатизм и готовность к самопожертвованию, воспитывавшиеся в самураях дзэн-буддизмом, отличались от фанатизма воинов ислама, которые шли на смерть во имя веры, ожидая вознаграждения за это на том свете. Ни в синтоизме, ни в буддизме концепции вечного блаженства на том свете не существовало. И вообще духовная ориентация японской культуры, как и китай­ской, оказавшей на нее в этом смысле немалое влияние, была посюсторонней. Не о загробном блаженстве и по­смертной жизни, а о достойной смерти и высоком месте в памяти живых мечтали шедшие на смерть самураи. Это отношение к смерти как естественному концу,как к закономерной судьбе каждого, к нормальной смене одного состояния другим (с перспективой возвращения в старое состояние жизни, но уже в новом перерожде­нии) в немалой, степени было стимулировано буддиз­мом, в том числе дзэн-буддизмом.

Эстетика дзэн. Буддизм и особенно дзэн оказали огромное влияние на развитие различных сторон япон­ской национальной культуры, и прежде всего на воспи­тание чувства прекрасного. Специалисты не раз отме­чали, что японский буддизм и буддисты склонны к ге­донизму, к получению удовольствий, к вкушению ра­достей жизни в гораздо большей степени, нежели то вообще свойственно этому учению и его последовате­лям. Видимо, посюсторонняя ориентация японской куль­туры, заметная с глубокой древности и санкционирован­ная нормами синтоизма, оказала в этом смысле влияние и на буддизм. Конечно, это влияние не следует преуве­личивать. Тенденции к гедонизму сурово пресекались воспитанием, в первую очередь в дзэнских школах. Однако своеобразный синтез внутреннего, веками воспитанного умения восхищаться и наслаждаться радос {363} тями жизни и красотой бытия и внешнего, стимулированного официальными нормами буддизма стремления к строгости и самоограничению создал крайне своеобразную эстетику. Суровая строгость и церемонность порождали умение найти скрытую красоту во всем, везде и всегда. Искусство интерьера, умение подчерк­нуть линию в одежде; наконец изысканное, годами воспитываемое умение расположить один-единственный цветок так, что от этого украсится и осветится все помещение (икэбана) — все это результат многовеко­вого развития буддийской эстетики, главным образом эстетики дзэн.

Японская живопись и литература несут на себе отчетливое влияние принципов все той же эстетики дзэн: на свитках изображены бескрайние просторы, полные символики образы, дивная красота линий и очертаний; стихи с их недосказанностью и многозна­чительными намеками отражают все те же принципы, нормы и парадоксы дзэн-буддизма. Еще более зримо влияние эстетики дзэн на архитектуру Японии, на стро­гую красоту ее храмов и домов, на редкое умение, даже искусство возведения ландшафтных садов и небольших парков, домашних двориков. Искусство разбивки таких дзэн-садов и дзэн-парков достигло в Японии виртуозно­сти. Миниатюрные площадки умением мастера-садов­ника превращаются в наполненные глубокой символи­кой комплексы, свидетельствующие о величии и простоте природы: буквально на нескольких десятках квадратных метров мастер устроит и каменный грот, и нагромождение скал, и ручеек с мостом через него, и многое другое. Карликовые сосны, пучки мха, разбро­санные каменные глыбы, песок и ракушки дополнят пейзаж, который с трех сторон всегда будет закрыт от внешнего мира высокими глухими стенами. Четвертая стена — это дом, окна-двери которого широко и свобод­но раздвигаются, так что по желанию легко можно превратить сад как бы в часть комнаты и тем самым в буквальном смысле слова слиться с природой в цент­ре большого современного города. Это — искусство, и оно стоит немалого...

Эстетика дзэн в Японии заметна во всем. Она и в принципах самурайских состязаний по фехтованию, и в технике дзюдо, и в изысканной чайной церемонии (тяною). Эта церемония представляет собой как бы высший символ эстетического воспитания, особенно для {364} девушек из зажиточных домов. Умение в уединенном садике в специально для этого сооруженной миниа­тюрной беседке принять гостей, удобно усадить их (по-японски — на циновке с поджатыми под себя разутыми ногами), по всем правилам искусства приготовить ароматный зеленый или цветочный чай, взбить его специ­альным веничком, разлить по крохотным чашечкам с изящным поклоном подать — все это является итогом чуть ли не университетского по своей емкости и дли­тельности обучения (с раннего детства) курса японской дзэнской вежливости.

Вообще вежливость — одна из характерных черт японцев. Едва ли ее можно отнести только за счет дзэн­ской самокультивации, хотя сдержанность и достоинст­во, изящество вежливости японцев наталкивают на мысль о том, что и здесь дзэнская эстетика оказала свое воздействие. Удивительно, но даже в рамках бусидо беспощадный меч всегда уживался рядом с красо­той, изысканностью и любовью. Любовь — хотя и не рыцарская, наподобие средневековой европейской, но в чем-то все-таки близкая ей,— играла в жизни япон­ского народа немалую роль. Это не конфуцианско-китайская любовь к старшему, к мудрецу, к родителям. Это и не близкая к чувственному наслаждению и сексу­альной технике любовь-кама индийцев. Это любовь возвышенная, готовая к самопожертвованию, порой сводящая к себе чуть ли не весь смысл жизни. Япон­ская история изобилует примерами двойного самоубий­ства любящих, не имевших возможности соединиться. И хотя эти трагедии не породили в японской литературе произведений, равных по силе и социальной значимости шекспировской повести о Ромео и Джульетте, автори­тетные специалисты, в том числе и японцы (как, напри­мер, X. Накамура), полагают, что любовь в японской жизни и в японской поэзии обладает редкой для Восто­ка силой и значимостью, равноправием чувства и пози­ций обеих сторон, и что в этом, возможно, одна из причин, облегчивших японцам восприятие многих сто­рон западной культуры.

Конфуцианство в Японии. Японская культура от­лична от китайско-конфуцианской и еще в одном ас­пекте. Если в Китае почти абсолютно господствовал конформизм, имевший лишь слабые отдушины в виде даосизма и буддизма, то в Японии он был значительно слабее. За индивидом предполагалось право решать, {365} определять и быть преданным той идее и тому патро­ну которые им самим, избраны. Правда, выбор делался обычно лишь раз — за этим вступала в силу практика верности до гроба и готовности умереть за идею или господина. Но право выбора (пусть однократного, не для всех и не всегда!) в принципе все-таки существовало.

Более близка китайско-конфуцианской японская традиция в сфере культа предков и генеалогического древа. Конечно, той глубины этого культа, какая бы­ла в Китае, Япония не знала. Однако культивиро­вавшиеся в среде самураев доблести и достоинства во многом были связаны с их происхождением (черта более сближающая самураев с европейским ры­царством, чем с китайскими нормами культа пред­ков), а это, в свою очередь, требовало поддержания генеалогического древа и почитания в соответствии с нормами синтоизма покойных предков. И здесь, бе­зусловно, китайская конфуцианская традиция оказа­ла свое воздействие.

Это, равно как и общая тенденция культурных заимствований из Китая, сыграло свою роль в том, что в Японии со временем получило немалое развитие кон­фуцианство. Но произошло это не сразу.

История конфуцианства в Японии (как, впрочем, и даосизма) восходит к раннему этапу развития япон­ской цивилизации и государственности. Мигранты с ма­терика, китайцы и корейцы, привозили с собой не толь­ко конфуцианские тексты, но и соответствующие им нормы конфуцианской морали и образа жизни, равно как и многие элементы даосизма, оказавшего воздейст­вие на формирование синтоизма. Правда, даосизм в Японии не укрепился, хотя и оказал определенное влияние на некоторые стороны образа жизни и религи­озной практики японцев. В частности, в Японии получи­ли распространение принципы даосской защитительной магии с ее заклинаниями, оберегами, талисманами и т. п. (яп. кондзю), практика гаданий и предсказаний (бокусо-киккё) и различные приемы и принципы китай­ской медицины. Но господствовавший в Японии буд­дизм отнесся к даосизму, как и к конфуцианству, доста­точно настороженно (более благожелательно элементы даосизма были восприняты структурно родственным ему синтоизмом). Конфуцианство в Японии, однако, в отличие от даосизма, дождалось лучших времен. {366}

С XVII в., когда сёгуны из клана Токугава (1603 - 1867) сумели пресечь децентрализаторские тенденции японских феодалов и железной рукой вновь объединить страну под своей властью, когда руководимая ими буддийская церковь превратилась в низовую админи­стративную базу для удержания населения в повинове­нии, сложилась благоприятная обстановка для интен­сивного проникновения конфуцианства в Японию. Сёгу­ны рассчитывали на то, что реформированное Чжу Си неоконфуцианство сумеет дать им в руки дополнитель­ную возможность укрепить свою власть. Конфуциан­ские идеалы преданности власть имущему, почитания старших и неизменного сохранения статус-кво казались подходящими для этого. Усилиями ряда проповедников чжусианское неоконфуцианство стало быстро распро­страняться в Японии.

Методы некоторых из проповедников заслуживают внимания, например Ямадзаки Ансаи (1618—1682). Отданный на воспитание в монастырь, он, проявив строптивость, оказался перед перспективой быть из­гнанным. Пригрозив, что подожжет монастырь, он на­пугал настоятеля и был оставлен. Когда Ямадзаки вырос, остепенился и, успешно овладев основами буддизма, стал монахом, он познакомился с конфуциански­ми текстами. Учение Конфуция в чжусианской трактов­ке показалось ему истиной, и Ямадзаки стал активно проповедовать идеи конфуцианства, пытаясь сочетать заповеди Конфуция и Мэн-цзы с духом самурайского патриотизма и с нормами древнего синтоизма. Типично в стиле дзэнских мастеров он ставил перед своими учениками задачу-коан: в Японию вторглось китайское войско во главе с Конфуцием и Мэн-цзы. Как бы вы поступили? Пораженные ученики молчат: воспитанные в духе патриотизма, они понимают необходимость дать отпор. Но кому? Конфуцию?! Ответ Ямадзаки прост и поучителен: вы идете в бой, одолеваете врага и берете в плен Конфуция и Мэн-цзы, которым после пленения отдаете все полагающиеся им как великим мудрецам почести. Таким образом, соблюдены нормы патриотиз­ма и оказано глубочайшее уважение этим мудрецам.

Конфуцианство и синтоизм. Ямадзаки Ансаи, как и другие японские конфуцианцы, стремился сочетать конфуцианские принципы с нормами синтоизма. Он выдвинул теорию, согласно которой неоконфуцианское ли (не старое «ли» Конфуция, т. е. церемонии, ритуал, {367} а иное, неоконфуцианское — великий принцип, всеобщий порядок) — это и есть та божественная сила природы, которая проявляет себя через посредство всех традиционных «восьми миллионов» синтоистских ками во главе с великой Аматэрасу. Толчок в сторону сближения неоконфуцианства с синтоиз­мом имел в условиях XVIII—XIX вв. немалый поли­тический смысл. Культ древности и великих идеалов прошлого, изучения истории Японии, истоков ее культуры способствовали своеобразному возрожде­нию синтоизма, укреплению его норм во всех сословиях, и прежде всего в самурайстве с его склонно­стью к идеям величия предков и преданности госпо­дину. Постепенно этот культ, переработанный сквозь призму конфуцианского отношения к правителю, к государю, все более определенно стал относиться именно к японскому императору — прямому потомку великой Аматэрасу, единственному законному правите­лю Японии.

Показательно, что под этим углом зрения переосмысливалось и само конфуцианство. Краеугольным камнем его доктрины был, например, тезис о гэ-мин — перемене мандата, владение которым находилось в прямой зави­симости от степени добродетельности императора и смена которого освящала характерный для истории Китая принцип сменяемости династий. В Японии, где императорская династия была лишь одна и где принцип преданности господину был возведен в ранг наивысшей добродетели, тезис о гэ-мин оказался неприемлем. Здесь даже возникла легенда, согласно которой любой корабль, перевозивший из Китая в Японию текст трак­тата «Мэн-цзы» (в нем с наибольшей полнотой был сформулирован принцип добродетельности государя, включавший право народа выступить против недобро­детельного правителя и свергнуть его), неизменно тер­пел крушение. Боги не желали осквернять японскую землю подобными идеями!

С конца XVIII в. в Японии все заметней усиливался культ императора. В противовес поддерживавшемуся сёгунами буддизму многие феодалы проводили реформы, способствовавшие ограничению влияния буддийских храмов и упрочению норм синтоизма, проимператорские тенденции которого были теперь сильно укреплены идеями и концепциями неоконфуцианства. Власть сёгунов и влияние буддизма в стране ослабевали. {368}

Культ императора и расцвет национализма. Нака­нуне новой эры буржуазного развития Япония все тес­нее сплачивалась вокруг фигуры божественного тэнно, микадо, символизировавшего ее высшее единство, ее далеко идущие притязания явно националистического характера. Начало этой эре было положено реставра­цией Мэйдзи (1868), вернувшей всю полноту власти в стране императору и давшей толчок быстрому разви­тию Японии.

Анализ причин, позволивших Японии весьма быстро перенять и использовать новейшие достижения капиталистического способа производства, выходит за преде­лы данной работы. Однако следует заметить, что япон­цы традиционно не видели в самом факте заимствова­ния полезных нововведений ничего зазорного и унизи­тельного для себя. В отличие от таких мощных цивилизаций с многотысячелетними пластами традици­онной культуры, как Китай и Индия, Япония не облада­ла инерцией консервативного традиционализма, что, видимо, сыграло свою важную роль. Придя к власти в 1868 г., молодой император Муцухито решительно взял курс на слом старой системы сёгуната и в борьбе с ней счел за благо опереться на то новое, что могло быть взято с запада.

Капиталистический путь развития Японии уже в первые 30—40 лет наглядно проявил свои преимуще­ства: одержав победу в русско-японской войне 1904— 1905 гг., Япония показала миру свою силу и влияние. Победа в этой войне вызвала в стране мощную волну национализма, опиравшегося на искусственно возрож­давшийся синтоизм.

Синтоизм стал официальной государственной идео­логией, нормой морали и кодексом чести. На синтоист­ские принципы опирались императоры, возродившие и резко усилившие культ богини Аматэрасу: не только в главных храмах, но и в каждом домашнем алтаре японца (камидане) отныне должны были находиться таблички с именем богини, превратившейся в символ японского национализма. Синтоистские нормы лежали в основе патриотизма и преданности императору (не родине, а личности!) японских самураев, из рядов кото­рых во время второй мировой войны черпались кадры самоубийц-камикадзе. Наконец, на древние синтоист­ские мифы о сотворении мира, богине Аматэрасу, импе­раторе Дзимму опиралась официальная японская про {369} паганда в своих националистических претензиях: великая Ямато (древнее название страны) призвана создать «Великую Азию» и осуществить принцип хаккоитиу («восемь углов под одной крышей», т. е. объединение мира под властью Японии и япон­ского императора, потомка богини Аматэрасу).

Неудивительно, что за первую половину XX в. влияние синтоизма в стране резко возросло. Возникло множество новых очень популярных в стране храмов, значительная часть которых была посвящена павшим в борьбе, в войне (особенно из­вестным генералам типа Ноги) — их, по синтоист­ской традиции, считали героями, божествами, очищенными смертью за императора от всех прижизнен­ных грехов и даже преступлений.

Вначале, после реставрации Мэйдзи, возрождение синтоизма сопровождалось антибуддийскими акция­ми — слишком уж связан был буддизм в памяти людей с периодом сёгуната. Однако буддизм оказался доста­точно стойким и умело приспособившимся, а указ 1889 г. о свободе вероисповеданий помог ему выжить и даже сохранить свое влияние в массах. Это с особен­ной силой сказалось после поражения Японии в 1945 г.

Новая религиозная ситуация в Японии. Разгром Японии во второй мировой войне означал закат синто­изма как государственной идеологии, воспитывавшей милитаризм и национализм, культ императора и «вели­кой Японии». Синтоизм не исчез, но характер его силь­но изменился. Культ богини Аматэрасу стал частным делом японского императора и окружающих его вы­сших особ, так что государственный смысл его посте­пенно исчез. Резко упало и значение культа аристократических предков, генеалогических линий, патриотических традиций самурайства. Фактически потеряло свое значение в новых условиях послевоенной Японии все сословие самураев. И хотя отдельные случаи харакири во имя патриотических националистических идеалов время от времени будоражат Японию, как и другие примеры традиционного героизма и преданности во­инскому долгу и приказу, — время японского национализма и культа императора практически ушло в про­шлое. Современная Япония с ее могущественным промышленным и высоким научным и культурным потенциалом уже мало нуждается для упрочения своего авторитета в мире в лозунгах прошлого. {370}

Однако прошлое не умирает легко, даже в сильно изменившихся обстоятельствах. Индустриальная, до предела модернизированная и вестернизованная страна стремительных темпов экономического роста, современ­ных автомашин и транзисторов, бетонных громад стро­ений и сложных проблем борьбы за чистый воздух и обеззараживание природной среды, Япония демон­стрирует завидное умение сочетать традиции прошлого с запросами сегодняшнего дня, причем так, чтобы наследие прошлого целенаправленно использовалось для смягчения болезненных последствий господства систе­мы капитализма с его безжалостной погоней за нажи­вой, отчаянным духовным кризисом, отчуждением лич­ности.

Религиозно-культурные традиции прошлого играют активную роль в создании оптимальной для новой капиталистической Японии социально-политической и социально-психологической структуры. Известно, напри­мер, сколь большую роль играет фактор лояльности и личной преданности служащих той или иной фирме: в современной Японии в фирму вступают лишь раз (только один выбор!) и остаются в ней до старости. Едва ли можно усомниться в традиционности этого принципа, восходящего к кодексу чести самураев. Име­ет ли он значение? Безусловно. Фирма так же заинтере­сована в лояльности и преданности служащих (речь идет о служащих, об аппарате фирмы, т. е. о тех «саму­раях», на которых традиционно и уверенно всегда опи­рались крупные японские феодалы), как и служащие («самураи с портфелями», как их подчас именуют), чей статус повышается от выслуги лет, заинтересованы в сохранении своего места в фирме. Этот же принцип характерен и для партий, политических организаций, системы администрации и т. п.: не случайно в правя­щей либерально-демократической партии Японии так много фракций, сплоченных вокруг определенной лич­ности (а не вокруг определенной идеи или направления в политике).

Ярко выраженная корпоративность и преданность корпорации в лице ее вождя — заметная, но далеко не единственная характерная черта японской культуры, уходящая корнями в прошлое. Другая существенная черта — тенденция к заимствованию и синтезу, кперениманию и усвоению чужого опыта, чужих идей. Многовековая практика усвоения всего полезного во {371} шла, что называется, в плоть и кровь современной Японии.

Стремление сохранить восходящие к прошлому нормы жизни — естественная реакция любого об­щества в период его энергичной трансформации. В Японии этот процесс протекает, насколько можно судить, в достаточно оптимальной форме. Вежливость, церемонии (например, чайная), воспитанное веками дзэн-буддийской самотренировки стремление к сосредоточенности, сдержанности, внутреннему са­моуважению — все это проявляется и в условиях жестких, бесчеловечных вещных связей капитали­стического общества. Этому способствует и деятель­ность современных религиозных сект, умело приспо­собившихся к новой обстановке.

Многочисленные новые секты, корнями, как прави­ло, уходящие в старый японский буддизм (равно как и в синтоизм), очень разнообразны и противоречивы по форме, обрядовой стороне, целям и установкам. Однако всех их объединяет и нечто общее, современное, прежде всего — подчеркнутая практичность, прагматичность, целесообразность. Мистика, и без того игравшая в жиз­ни японцев незначительную роль (хотя порой и немало­важную - вспомним амидизм), ныне почти незамет­на — ее место прочно заняли трезвый подход к жизни и, главное, умение утешить, прийти на помощь в труд­ный момент, войти в доверие, помочь облегчить душу, почувствовать себя среди своих, среди друзей и едино­мышленников.

Такая установка неплохо оправдывает себя на прак­тике. Сбитый с толку, попавший в жестокий водоворот индустриального капиталистического общества вче­рашний крестьянин, еще не привыкший к ритмам горо­да (как в общем-то и горожанин), не всегда способен разобраться в том, что происходит, дать верную поли­тическую оценку событиям и перспективам. Кроме того, гораздо больше, чем к суровой истине, человек в по­добных обстоятельствах стремится к утешению, пусть иллюзорному, но приносящему успокоение, вселяюще­му надежды. И современные секты хорошо учитывают это: не на том свете, а сейчас, здесь, на грешной земле, они пытаются дать утешение нуждающимся в нем людям, помочь им, окружить их заботой и вниманием. Неудивительно, что количество сект и влияние их на человека в современной Японии растет, а наиболее {372} известные из них становятся мощной социально-поли­тической силой.

Секта Сока-гаккай. Формально эта секта, основан­ная в 1930 г. на базе учения школы Нитирэн, может считаться буддийской. Однако на деле она, как и по­давляющее большинство новых сект и учений религи­озного толка в Японии,— доктрина, синтетически пе­реработавшая в себе нормы синтоистской морали и японского образа жизни, заповеди и догматы буддизма и даже некоторые принципы конфуцианства. Сока-гаккай — это в некотором смысле символ религиозных норм и религиозно-культурных традиций в современной Японии. А поскольку именно эта секта приобрела за последние годы в стране наибольшее влияние, на ее примере можно проследить, как трансформируются и приспособляются древние восточные религии к усло­виям высокоразвитого капиталистического индустри­ального общества с его изменившимся образом жизни, иными формами социальной структуры, духовного об­щения и т. п.

Религиозно-культовая основа секты (особенно по­сле того, как ее ритуальным центром стал главный храм ортодоксального направления школы Нитирэн — Тайсэкидзи) опирается на священную мандалу этого хра­ма. Мандала, графические очертания и символика которой принадлежат, по преданию, самому Нитирэну, считается обладающей чудодейственной силой: если иметь при себе копию мандалы и произнести соответ­ствующее заклинание — это вернейший способ обеспечить спасение, просветление и даже земное процветание. Массовые службы в храме Тайсэкидзи, когда тол­пы сторонников секты в многоголосом хоре произносят заклинание, сопровождая его шуршанием четок (с их помощью фиксируется количество произнесенных за­клинаний), производят весьма впечатляющее воздейст­вие и являются своего рода кульминацией ритуально-культового единства членов секты. Приобщение к свя­тости и сверхъестественным возможностям вне этих действий совершается при помощи широко распродаваемых в храме копий мандалы: каждая семья, обладающая копией, почти автоматически за­числяется в члены секты. На этом ритуальная сторона деятельности секты практически заканчивается — ни, радений, ни исступленных молитв, ни отдачи себя бо­жеству или стремления слиться с ним в Сока-гаккай, {373} как и в других современных японских сектах, нет. В остальных своих проявлениях это весьма светская и вполне земная, посюсторонняя организация, ставящая своей целью объединить страждущих и сплотить их под знаменем несколько утопической идеи «третьей цивилизации».

Сторонники и активисты секты очень упорны и настойчивы в стремлении обратить максимальное количе­ство людей в свою веру. Они ищут тех, кто споткнулся в жизни, кто не уверен в себе, кому не удалось достичь цели кто попал в беду и т.д. В этом сторонники секты не оригинальны: любая религиозная группа спешит дать утешение прежде всего тем, кто острее других в нем нуждается. Агитация секты, забота и помощь активистов общества, заинтересованных в приобрете­нии новых членов, делают свое дело — люди вступают в Сока-гаккай. Вербовщики же оцениваются по резуль­татам их рвения: престиж их и место в обществе зави­сят от количества приобщенных ими к секте неофитов.

С усилением влияния секты к ней стали тянуться многие, включая молодежь, так что ныне Сока-гаккай превратилась в мощную и влиятельную организацию. Хотя генетически и внешне она является прежде всего религиозной сектой, на деле это сейчас уже серьезная политическая и социально-культурная сила, которая чутко реагирует на быстро меняющиеся потребности и запросы общества. Одну программу она предлагает ищущей молодежи, другую — стремящимся к спортив­ным успехам, третью — людям искусства, творческой интеллигенции, четвертую — политикам, социальным реформаторам.

Секта строго организована с соблюдением замеще­ния по конкурсу должностей в системе централизован ной иерархии. Любой желающий, сдав серьезный эк­замен, имеет шансы стать ассистентом; следующая степень — помощник преподавателя; далее — препода­ватель, помощник доцента, доцент, помощник про­фессора, профессор. Невзирая на академическую терминологию, иерархия достаточно жестка. Вся власть сосредоточена в руках небольшой группы высшего руководства («профессоров»), нередко проявляющей идущую еще от Нитирэна нетерпимость к соперничающим идеологическим течениям. Сока-гаккай имеет собствен­ную политическую партию Комэйто, располагающую в парламенте десятками депутатов. В настоящее время {374} политическая и социальная активность секты направле­на в сторону борьбы за удовлетворение требований масс городского населения, за демократические пре­образования и ориентирована на высшие идеалы мира; гуманизма, возрождение духа и т. п., что подчас приво­дит ее к союзу с левыми силами.

Кроме Сока-гаккай в современной Японии есть и иные секты, крупные и мелкие, располагающие милли­онами членов. И хотя членство это не определяет пове­дения японца полностью, оно все же ориентируетего, и в этом — серьезное влияние сект на жизнь страны. {375}